- Еще с раннего детства, - сказывал мне в одну из многочисленных с ним бесед старец Даниил, - у меня была склонность, очевидно, уже врожденная ко всему, что так или иначе, касалось вопросов веры и Церкви. В детстве, конечно, не было мне никакого дела до вопросов; детскому умишку все в этой области было ясно, и вся вера сводилась к Божиему храму, к Богу, к Богородице, к Ангелам да к святым угодникам - и вся она представляла собой совершенно реальный мир, отнюдь не менее действительный, чем весь окружавший мое детство видимый мир. Мир этот, недоступный и непостижимый большинству современных умников, для детского моего сердчишка - был не только понятен, но даже и доступен, потому что жил в сердце и им властвовал, почти как очевидность, ну, как, например: воздух, вода, небо, мать, как отец или брат и сестры.
Божий храм мне был до такой степени свой, так чувствовал я себя в церкви, как дома, что раз, лет трех или четырех, я забрался даже через открытые царские врата в алтарь во время богослужения и там стал ручонками забавляться напрестольной одеждой, пока моей проделки не заметили и с ужасом не вывели проказника из алтаря... Как теперь видите, эта детская проделка не лишена была таинственного значения и знаменовала мое теперешнее иеромонашество; но тогда она не была истолкована в этом смысле, и мне порядком за нее попало.
Настроение всей окружавшей меня родной семьи было глубоко религиозное, и с тех пор, как я начал учиться и жить уже сознательной жизнью, вместе с внешним учением ум мой стал питаться словом Божественного Писания и творений св. отец.
В этом великом деле образования христианской души мне особенно помогала моя старшая сестра, Мария, несколько лет тому назад окончившая свою подвижническую земную жизнь схимонахиней Макарией в Шамординском монастыре. С ней вместе мы читали слово Божие, вместе с ней, несмотря на наш юный возраст, углублялись в мерах нашего юного разума в дивные откровения святоотеческого писания. Так проходило мое детство, так пролетали дни моей беззаботной юности, пока не стукнуло мне семнадцати лет, когда настало время определять меня к делу; а дело это было - живопись, к которой у меня дарование определилось с тех пор, как я научился брать карандаш в руки.
Свезли меня в Петербург и определили в Академию художеств. Поселился я жить в Петербурге на Васильевском острове, поближе к своей академии, и стал усердно заниматься живописью. Но и в шумный Петербург, несмотря на мои юные годы, я привез с собою ту же духовную настроенность, которой меня наградило мое детство. Вечера после занятий в академии я по большей части проводил дома, изредка навещая добрых знакомых да кое-когда поигрывая с товарищами на бильярде. Мало с кем в Петербурге находилось у меня общего: не вмещал в себя дух веселящейся столицы того, чем привыкла питаться и жить душа моя, и я сиднем сидел в своей комнате, предаваясь излюбленному с детства чтению. Не тянул меня обольстительной приманкой своих развлечений этот, по выражению оптинских старцев, "безгрешный город", безгрешный потому, что "ни в чем для себя греха не знает": а я уже знал значение греха, знал и наказание за грех смертью. Не смерти я хотел, а жизни вечной, которую тоже знал по вере и по вере своей к ней всей душой стремился.
У хозяев квартиры, от которых я снимал комнату "со столом и с мебелью", кроме меня, были и еще жильцы - семья, состоявшая из мужа и жены, которые почему-то все никак между собой не могли поладить: и часто до слуха моего в одинокую мою келию доносились их споры, шум, гневные окрики, а иногда даже и грохот едва ли не рукопашной свалки...
Есть же, право, на свете такие супружеские пары, которые, соединясь друг с другом навек, из супружеского мира и согласия, каким должен быть всякий правильный христианский брак, умеют создать совершенное подобие нескончаемой войны и раздора. Таков был союз и моих соседей... Сначала меня тревожило это немирное соседство; но дни шли за днями, и как человек с некоторым терпением ко всему привыкает, так привык и я к обычным ссорам моих сожителей.
Привык же я к этому до того, что уже мог спокойно заниматься излюбленным моим чтением творений христианского духа. Читал же я их обыкновенно так , как советуют св. отцы Церкви; если, - говорят они, - в уединенном чтении твоем слова Божия встретится тебе нечто неудобовразумительное, и ты, не имея доброго и мудрого наставника, не поймешь его, то не останавливайся над ним, но смиренно, попросив просвещения и вразумления от Отца светов, продолжай свое чтение далее; и будь уверен, что в следующий раз, когда дойдешь до непонятого тобою места Св. Писания, оно станет тебе понятным.
И, вот, в один вечер сидел я за Библией, читая Евангелие от Матфея, и остановился над словами Спасителя нашего: "И Царь скажет им в ответ; так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне". Чтобы это, - подумал я, - могло бы значить? Как это так: Бог, Творец, Святой, Безгрешный, Независимый, Самодовлеющий - и так Себя равняет с человеком, что как бы даже отожествляет Себя с ним? Может ли быть, чтобы, не накормивши или не напоивши заведомого для меня злодея, я бы не накормил и не напоил
Его Самого, Царя и Бога моего?.. Такая, говорю, мелькнула у меня мысль в голове. За ней, несомненно, стали бы роиться и другие - да, оне, было, и зароились, но я тотчас же остановил "бурю помышлений сомнительных", поступив по правилу св. отцов, и стал читать дальше... В это мгновение обычная соседская распря между супругами внезапно с чего-то обострилась: раздались гневные восклицания страшных угроз, поднялся шум перехода от угроз к действию - начиналось что-то вроде драки...
В ту же минуту в голове моей ярко нарисовалась картина возможной уголовщины: убийство, участок, полиция, следователь, суд; я - в свидетелях, словом, во мгновение ока, я попал в фантастический вихрь всевозможных бедствий; а бедствия эти могли осуществиться на деле, потому что глава этой супружеской четы был характера бешеного, и когда выпьет лишнее, что с ним случалось нередко, то уже себя не помнит...
Молнией из сердца в голову ударила мысль: беги на помощь слабейшему!.. У изголовья моей постели висело небольшое распятие - деревянный крест с вырезанным на нем рельефом Спасителя. Распятие это следовало со мной повсюду: куда бы я ни шел или ни ехал, я прятал его на грудь под жилетом; размера распятие это было небольшого, и за жилетом его не было видно. Схватил я этот крест к себе на грудь, кое-как застегнул сюртук и, перекрестившись, кинулся умиротворять соседей. И была пора: еще бы мгновение, и муж успел бы раскроить жене череп тяжелым бронзовым подсвечником, которым он уже замахнулся на нее, когда я вскочил к ним в комнату.
- Что вы делаете? - крикнул я не своим голосом. - Остановитесь! Ведь, вы ее убьете! И это сильный-то над слабым!.. Грех, грех!
Смертельный удар, занесенный над головой уже валявшейся на полу бедной женщину, был отведен моим внезапным, как буря, появлением. Женщина поднялась с пола; и в ту же минуту, с бешеным воплем: "Ах ты, мальчишка - молокосос!" - муж со всего размаху швырнул мне в голову подсвечник. Направленный удар не пришелся по голове - я инстинктивно откинулся назад, а хватил меня за грудь с такою силой, что я пошатнулся и едва не слетел с ног, а безумец выскочил вон из комнаты.
Кое-как успокоил я бедную мученицу, посидел с ней, мысленно благодаря Бога, что Он не допустил совершиться убийству, и вернулся в свою комнату, все еще взволнованный тяжелой семейной драмой, которой мне довелось быть участником. Сбежавший муж в эту ночь домой не возвращался.
Когда я несколько пришел в себя от пережитого волнения и стал раздеваться, то вспомнил, что у меня под сюртуком крест. Бережно ощупал его и хотел, было, его вынуть и тут заметил, что он расколот надвое и надвое был переломлен распятый на нем Спаситель: весь направленный на меня обезумевшей рукой убийственный удар Он принял на Себя.
И мгновенно я понял тут слова Его: "Что сотворите единому от малых сих, то Мне сотворите".
А на другой день вчерашний безумец явился ко мне, смиренно принося извинение за свое буйство. И с той поры у соседей моих стало что-то совсем тихо: у Господа, вы ведь сами знаете, всего много.