Оля
Радость
Странно, наверное, видеть со стороны человека с хозяйственной сумкой, что стоит, уткнувшись седеющей головой в куст шиповника. Но что делать, коли без этого не представляется возможным жить?
Останавливаются идущие мимо люди с собаками.
— Ах, ты мой хороший, — слышат они.
Весёлое множество маленьких беленьких розочек, на размашистых пышных купах куста…
Трудно сказать, кто бы я был без него.
Когда-нибудь спросят — там: «Как? Ты не знал, что белый шиповник — это дар чистой радости? И ты не разу не коснулся, не дышал ею?!»
Целый месяц он будет цвести для нас по дороге к станции.
Потом
Всё любится потом. Когда понимаешь, что так больше не повторится. Не повторятся самые простые, самые незнаменитые, банальнейшие минуты жизни, которые остались где-то в тени событий… О, эта «скушная», «проходная», «убитая» «между делом» жизнь, здравствуй, я виноват пред тобою! Не оттого ли ты похожа на сверхзвуковой самолёт: вот пролетел, а звук доходит потом…
Кот
Я знаю одного кота. Он тоже знает меня. У нас особые отношения. Он почему-то считает, что участок под моим окном до соседского заборчика принадлежит ему. Я с этим не согласен. Во-первых, я здесь живу, правда, он тоже, но я поставил на участке стол, вкопал скамью, обустроил, никто из соседей не возражает и вообще… Этот кот залезает на стол с грязными ногами, ещё и развалится демонстративно на виду, мало того, он орёт по вечерам под самым окном, без всякой надобности и оправдания, к тому же повадился лазать в подпол через дыру под крыльцом, которую я все собираюсь заделать. Несколько раз мне удавалось попасть в него огрызком яблока, но это пока всё, чем я могу похвастать. Всю зиму он непременно оставляет на участке «пару строчек» следов, не ленясь отпечатывать их после каждого снегопада, как своего рода «письменное» подтверждение права на это место.
И вот возвращаюсь я домой, вижу — сидит у меня на крыльце, стервец, лицом к двери, главное, как будто в гости пришёл. Нашёл я пруток погибче, подкрадываюсь сзади, замахнулся…
А он повернулся так, посмотрел вроде как «да ладно тебе»… Постоял я с поднятой рукой, сел рядом. Честно говоря, у меня тоже настроение было не ахти.
Посидели маленько. Вечер-то тёплый какой…
Да, скоро весна…
Март
В наших широтах каждое появление солнца — как вселение в то, что не все еще потеряно. Но стоит ему побыть чуть дольше — и мы становимся как дети, а потом и вовсе теряем всякую предосторожность и уже готовы верить только во всё хорошее… Хорошо хоть зима спасает нашу наивность от поругания. Мы приходим в себя, влагая свое неистовство в ножны.
Но вижу опять засверкал марток, ну, держись! Скоро начнётся…
Скоро начнётся…
Каждое утро…
Каждое утро открываешь глаза и начинаешь вспоминать, в какой последовательности полагается жить. Пытаешься как-то продолжаться во всем этом, но получается плохо. Зато стареешь замечательно медленно, время от времени — обескураживающе…
Ноктюрн
Мы, конечно, расстраиваемся, как расстраиваются инструменты, когда на них не играют. И ходим расстроенные. А утешаемся тем, что сделаны не кем-нибудь, а «Амати», «Гварнери», а некоторые и «Страдивари»… С этим, в общем, можно жить, так всё-таки легче, потому что на самом деле всё совсем не так, как нам кажется.
Всё гораздо серьёзней, когда на нас не играют.
В тамбуре
По утрам электрички набиваются самым терпеливым на земле народом: с богатырским нахрапом, проворством и руганью… Какой-то дедок замешкался и не успел войти за своими. Двери захлопнулись, он что-то крикнул. Сначала никто не обратил внимания, все дружно качнулись и поезд тронулся. Тогда он крикнул в последний раз. В том, что он крикнул, не было ничего особенного, так мог бы крикнуть любой в его ситуации, но услышав, все как-то странно замерли и не успели прийти в себя:
— Там, там встретимся!..
Не знаем
Фу, наконец-то выбрались на сухое местечко!
Что творится, такую зимищу одолели! Теперь все, теперь само пойдет. Благодать… В небе прямо синий рай какой-то.
— Эй, там! У нас тут опять весна! Слышите!
Молчат. Смотрят и молчат. Я так думаю, улыбаются и вздыхают. А может быть, и плачут… Им там виднее, что нас ждет. А мы ничегошеньки не знаем, нам не до того, мы домой не спешим, ходим расстегнутые… чаще компаниями.
Будут летние вечера, будет воздух уходящего дня, неторопливый, будничный ветер… Всё будет, должно быть!
Любить хочется…
Приблизилось
Третий день валит снег… Все ждут, что будет. Уже выше забора. Всё валит и валит, плотно...
Деревья ушли, дома… он всё валит.
Одни мы остались: в снегу. Снег небывалый, хоть плавай.
Непонятно, где его больше, наверху или тут, на земле...
Он теперь везде. То есть все теперь из него: и небо, и воздух, и дно.
Пожалуй, что и неба нет, всё оно здесь, всё — снег и свет, свет и снег, свет и свет…
Вот что получается: мы ждали чего угодно, каких-нибудь ЧП, завалов, а оказывается —
«Приблизилось к вам…»
Когда смеюсь
Ушедшие мудрее оставшихся. Даже младенцы. Даже злодеи и сумасшедшие. Четырехдневный Лазарь после воскрешения своего, за всю оставшуюся жизнь ни разу так и не улыбнулся, а ведь Господь любил его таким.
Когда смеюсь, всё чаще вспоминаю тех, с которыми смеялись вместе, которых кости гниют теперь в могилах.
Вернуть бы их сейчас к нам на застолья…
Порасспросить…
Куски, я думаю, застряли б в горле.
Скамейка
Какую уж осень живу и не могу надышаться. Стою и дышу в саду...
Задумал я сделать скамейку в дом: картошку почистить, у печки посидеть, да мало ли... Я люблю делать скамейки. Доска уж больно хороша, я её подобрал на улице, идя из храма. Храм у нас в посёлке Апостолов Петра и Павла.
Последними моими словами, когда вышел из храма, были:
— Святые апостолы Пётр и Павел, благословите.
А следующие слова я произнёс где-то метров через сто, правда, уже про себя: «Ты гляди, какая классная доска валяется!» Слегка посеревшая от времени и дождей, но ладная такая, остроганная, даже закруглённая с одного ребра. Положил её на плечо и пошёл домой.
Встретился мне человек почтенный с тележкой, — вывалил битые кирпичи у помойки, говорит:
— Доска-то у вас дубовая что ли?
— Сосна, — говорю.
Видно, хотел он поговорить о чём-то, а мне не хотелось. Не знаю почему.
Честно сказать, не было у меня тогда мысли ни о какой скамейке, когда я подобрал её. До последнего момента не было.
Взял я её нынче под мышку, прихватил пилу и топор, вышел в сад. Тоже, в общем, не собирался ничем таким заниматься, а должен был по плану закончить первую главу романа. Но вышел, потому что третий день как прошли дожди замучившего нас циклона с Атлантики, и по вечерам теперь, день ото дня делается холоднее. Я решил (хоть и жалко было) пустить доску на дрова. Положил её на пень и начал пилить...
Есть у меня в саду пень из-под вяза большой. Я привёз его сюда из парка. Тележку выпросил у соседа, который привык жить один, и вся радость его в долговязом племяннике, приезжающем раз в год на каникулы. Я знал, что он не откажет.
А пней было много в парке со сгоревшим летним театром. Когда-то этот парк насадили люди и прогуливались по нему перед спектаклями... Счастливые, должно быть, люди, потому что «имели честь» и знали цену человеческому достоинству.
Почему-то я выбрал именно этот пень, на котором пилю сейчас эту вот сосновую доску...
Жалко её, что пойдёт она, такая ладная, на растопку. Но делать нечего, надо же чем-то топить, коли не удосужился заготовить что-нибудь более соответствующее. Доска явно из доброй сосны выделана, чувствуется...
Думаю, привезли её с севера, из великой спящей зимы. Упала она, не охнув, отдавши свой долг зверью и птицам... Теперь вот и людям выпало послужить. Для чего-то ведь готовили её; потом то ли рук не нашлось подходящих, то ли уже привыкли жить на всём готовом...
Зато вяз, на котором пилю её, был из местных. Судя по всему, лет ему много, пожил на земле, слышал он Шаляпина и Нежданову, Суриков прохаживался под ним...
Отпилил кусок доски, посмотрел. «Нет, — думаю, — это что ж такое, такую доску на дрова!» Рука не поднимается. Видно не для того она предназначалась мне. Вот ещё такой же кусок отпилить, остальное пустить на сидение и проножку — преотличная скамеечка получится!
Как-то легко сразу стало.
Жена придёт с работы, а у меня скамейка готова.
— Это тебе, — скажу.
А кому ж ещё. Станет она меня хвалить, поцелует. Совсем другое дело! А то дрова, дрова...
А печку старыми рукописями затопить можно, хоть и говорят, что мол «рукописи не горят». Горят, ещё как горят...
Вот и станет у нас тепло. Кошка будет играть с котятами, над садом выступят звёзды, и люди поймут когда-нибудь, для чего нам дана эта жизнь...
Надо всё-таки дописать главу и успеть помолиться на ночь, апостолов поблагодарить — Петра и Павла.
Из Бытия
Есть место в Библии, которое неизменно волнует меня. Там, где насадивший рощу в Вирсавии Авраам, живущий «как странник» с женою и с сыном — рождённым на старости лет по обетованию Господа.
Вот это место. В один из дней Бог говорит ему: «Авраам!»
«Он сказал: вот я»…
«Вот я», — что бы ни делали руки, чем бы ни заняты были мысли, — «вот я».
Словно Бог нагнулся над ним, так близко, ближе шелеста маслины, ближе козьего полога над головой…
И потом, когда пойдёт он к горе с отроком — сыном своим, когда сделает всё, как велел Господь и возьмётся за нож — заколоть своего единственного и последнего сына…
«Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам!» (дважды, чтобы не усомнился, чтобы успел опомниться!)
«Он сказал: вот я».
Это второе Авраамово «вот я»!.. Кулак с ножом тугой, как узел жизни, сплетённый из костей, из сухожилий, из обожжённой кожи, из обожжённого смиренья, воя… Через комок иссохшегося горла:
«Вот я!»
Лето
Летом нужно обязательно лечь на спину и закрыть глаза, чтобы услышать набегающий шум и шелест. И потом долгое мычание в вышине самолётика… А когда откроешь глаза, они задохнутся от золота: от сверкания неба и листьев, от её золочёных плеч и волос, от кончика носа и горячих коленок… Она что-то говорит в это время, что-то вроде:
— … представляешь? Я ей говорю: ты что, с ума сошла, чего ты добиваешься этим, хочешь, чтобы он совсем…
Я целую её в висок, в такую сладкую ложбинку, а потом уже невозможно миновать губами её глазок. Это очень смешно, потому что он глупый, дёргается и замирает…
— Ты совсем не слушаешь меня! Я тебе рассказываю, рассказываю, а тебе хоть бы… — говорит она, затихая.
Ветер накрывает нас тишиной облаков и лазури, и тогда она говорит действительно мудрые вещи, например:
— Слушай, а давай мы так и будем лежать с тобой, а? Пусть вот так всё и останется… навсегда.
— А как же зимой? — задаю я детский вопрос.
— Глупый, ничего ты не понимаешь, — вздыхает она, — ты лучше молчи.
И я молчу. Сначала просто от любви. А потом уже от потрясения: ведь это же… ВЕЧНОСТЬ…
Место второе справа
Они сидели рядом, не разговаривая, ни разу не взглянув друг на друга, хоть в общем и так было ясно: муж и жена. Она прижалась к его плечу и сказала:
— Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будет двое мальчишек и дочка…
Он смотрел в окно электрички, не меняя своего отстранённого и вместе озабоченного выражения лица, но было видно, что слышит, чуть улыбаясь внутри себя.
— Ты уже решил, как мы назовём их? — она следила глазами за бегущей строкой над дверями в тамбур… и, помолчав, сказала. — Если б ты знал, как мы будем ждать тебя!..
Он не ответил, но всё в нём, казалось, было готово крикнуть: «Знаю, знаю!»
— … И у наших детей никогда не будет повода сказать, что их не любили...
Не помню, что ещё говорили они и на какой остановке встали и вышли.
Потом на их месте оказалась другая пара. Молодые, в спортивных куртках, с наушниками от плееров. Он беспрестанно жевал, подёргиваясь в такт своей музыке. Она обвила его руку и сказала:
— Знаешь, о чём я думаю?..
Он был весь в стучащем бешеном ритме, но чувствовалось, что слышит её. На её лице неподдельное удивление и растерянность…
— У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка, — сказала неожиданно для себя.
Он закинул голову и рассмеялся:
— Знаю! О, как вы будете ждать меня!..
— Станция «Отдых», — раздалось усталым голосом машиниста.
Молодые подскочили с места и, весело толкаясь, выбежали на платформу…
Дело в том, что это место — второе справа от входа в вагон — отмечено свыше. Мне известно об этом: все, кто бы ни сел на него, не могут говорить ни о чём другом.
Потом была пожилая супружеская чета. Они долго молчали. Он читал газету. Они сидела, сложив большие рыхловатые руки, поверх хозяйственной сумки.
— Знаешь, о чём я думаю?..
Я старался не смотреть на них.
— У нас обязательно будут двое мальчишек и дочка… Ты уже решил как мы назовём их?..
Он опустил газету, взволнованно глядя перед собой.
— Если б ты знал… — голос её упал, и остальное она договорила одними губами.
Он слышал её, но не мог повернуться к ней, отзываясь на каждое слово толчками сердца…
Они уходили, оглядываясь на место, с которого встали, не понимая, что с ними было: как могло такое вырваться?..
Дней десять спустя, возвращаясь домой на полупустой электричке, я увидел девушку, тянувшую за собой по вагону долговязого парня. Я узнал в них ту молодую пару. Они были в тех же спортивных куртках.
— Точно, это тот самый вагон, и цвет такой же, — сказала девушка.
Быстро осмотревшись по сторонам, она уверенно направилась к пустующему передо мной сиденью.
— Да чё ты хочешь-то? Объясни хоть толком, — бубнил парень. — Бегаем по вагонам как два идиота…
— Вот здесь, — она усадила его к окну и перевела дух. — Неужели ты ничего не помнишь?
Это была ошибка. Мне хотелось крикнуть им: ребята, это не тот вагон! Это совсем не то место! Но я промолчал.
Парень, так ничего не понимая, принялся смотреть в окно. Девушка, вцепившись в его рукав, ждала. Ждала напряжённо, почти болезненно вслушиваясь в себя…
Я встал и направился к выходу. Но прежде чем успел шагнуть в тамбур, поймал всем нервом спины своей:
— Знаешь, о чём я думаю? У нас обязательно будут…
Рождество
И Господь послал им снегу после тёплого потерянного декабря. Сжалился.
Обрадовались, но не заметили.
Послал ещё один день: тихий, светлый, предпраздничный. Послал им радости детской и примирения…
Приняли всё с восторгом и не заметили.
Посылал, кому — избавленье от мук, кому — прощение…
— Я так благодарна, что нет таких слов! Ты столько дал мне всего!.. Помнишь, три года назад, тогда, на лестничной площадке? Я курила свою последнюю сигарету. Последнюю! Понимаешь? Ты откуда-то взялся тогда, подошёл… Если б не это… Ты меня спас от смерти в тот раз, понимаешь?
— Понимаю, — ответил он.
— Ты подарил мне ребёнка… И вообще, я так горжусь тобой! Люди верят тебе! Если б не твоё выступление во время майского кризиса, разразилась бы катастрофа, ты же знаешь…
— Знаю.
— Ты столько ещё откроешь людям, ты… ты…
Он отвёл её от детской кроватки и они целовались. Долго и нежно.
А Он всё посылал и посылал…
Посылал луну на серебряном небе… морозные искры… ожидание счастья… Посылал подарки…
Но вот прошла последняя машина; мигали ёлки и телевизоры, играло шампанское; всем верилось в чудо…
И Он снова послал им. Сына.
Навсегда
Он цепенел от боли. Вот уже десятые сутки серые стены, жёлтая лампа над головой, непрестанный гул ветра и шум пригибаемой мокрой листвы за закрашенным наполовину окном. Чужой город, чужие больничные стены, чужой бесконечный не стихающий воющий ветер… Для неё, сидящей все дни у его изголовья, этот ветер связался, нет, слился с непрестанной, не стихающей адской болью мужа. К ним никто уже не входил. Их оставили…
Когда на следующий день усилился ветер, она поняла, что боль стала невыносимой. Он завыл. Он выл вместе с ветром…
— Господи, я ничем не могу помочь! Не могу! Не могу-у!! — кричала её душа.
Две картонных иконки на подоконнике: лик с плащаницы и ангел-хранитель. Свеча, воткнутая в пластилин, почему-то всё время трепещет… Плачущий полузвериный вой выстуживал мозги и сердце…
И вдруг оборвался. Стих.
Она открыла глаза.
— Дай мне руку, — сказал ей. — Скажи, ты любишь меня? Любишь?!
Не сразу поняла, о чём он спрашивает.
— Да, — сказала. — Люблю.
— Если ты любишь, убей меня. Я говорю из последних сил, ты же видишь, эта боль, она сжирает меня… Я больше не вынесу, я не могу, я прошу, умоляю тебя, родная, убей! Убей меня, ну?! Как-нибудь, но убей! Убей, убе-ей!!
— Не могу… Ничего не могу, — шептала она.
Снова взорвал горло вопль, свился с ветром, сотряс существо, обезумевшее от боли.
— Ненавижу! Уйди! Уйди от меня! — лупило в неё насквозь.
Её качнуло к кровати, легла, прижавшись к нему, — открылся, как в родах, рот — и слилась с его воем…
Между тем сменялись ночи и дни. Всё жило своей жизнью.
На другом конце коридора врач закурил сигарету, спросил у сестры:
— Всё воют?
— Всё поют.
— Поют? — он повернулся, прислушался… — Смотри-ка, и впрямь поют. Ну, дела!..
Лились два голоса. Пели что-то протяжное, но не грустное, что-то очень знакомое. Все ходили на цыпочках к их дверям, подслушивали…
Когда всё утихло — неизвестно на который по счёту день — тогда открыли дверь и вошли к ним в комнату.
Они лежали вместе, будто поклявшись хранить какой-то общий секрет. Услышав шаги, она встала с кровати, поправила волосы и ушла.
Всем запомнилась почему-то её улыбка: один к одному, что застыла на лице его. Навсегда.
Поезд любви
Поезд безнадёжно опаздывал. Рушились планы, пропадали дела и встречи, ломались судьбы… Толпа на перроне дошла до кипения. Впадали в отчаянье от одной только мысли, что в предстоящей давке не всем суждено будет оказаться в числе пассажиров, а значит, придётся ждать следующего, и ещё неизвестно, с каким исходом…
Наконец, прибыл поезд, встреченный вздохами тревожного облегчения и проклятиями. Начался штурм, в котором никто не смотрел на детей, на женщин, на стариков: рычание, стон и визг. Но сели все.
Они ещё не знали, на какой поезд попали.
— Ты куда лезешь, сволочь!
— Ребёнка, ребёнка пустите!..
— Что вы делаете?!..
— Да я тебя, гада..!
Ко всему добавились вой старухи, вой орущих младенцев и жёсткая качка: людей кидало друг на друга, от стенки к стенке; с кем-то случилась истерика…
Но и этого было мало.
Поезд въехал на мост и встал. И стоял в раскалённой металлом жаре.
Всё заполнила духота. Разгорячённые тела истекали от пота… Кто-то плакал и матерился…
— Мне уже всё равно, я уже всё потерял, — сказал спортивного вида парень, — больше не могу, сейчас начну убивать всех!
Но вместо этого подхватил падающую в обморок женщину.
В тамбуре кто-то забился в припадке.
— Держите, держите его покрепче, мужики!
— Там ещё ребёнку плохо стало.
— Давайте их сюда, к окну, здесь хоть сквозит немножко…
А поезд всё стоял и стоял.
Нашёлся врач. Освободили места для мамаш с детьми.
Ходила по рукам двухлитровая пластмассовая бутыль с минеральной водой — каждому по глоточку…
Посматривали на беременную женщину:
— Ну, если рожать надумает… это будет песня!
— Кстати, чья там гитара висит?
— Моя.
— Так сыграл бы. Всё веселее…
Поезд постоял и тронулся, но это был уже совсем другой поезд.
Шум дождя
Преследует шум дождя… Стоит только оказаться в тишине, уйти от мыслей, и — пожалуйста. Даже зимой мерещится этот его приглушённый шум и уводит туда, где жить во время дождя — всё равно что немножечко умирать, оплакивая себя… Между тем происхождение его молитвенно, наши древние родственники просили у неба: «Даждь! Даждь нам!..» Поэтому дождь — это страдательное наслаждение.
И вот уж в который раз «даёт» нам, а мы прячемся. Стыдно. Я стою под навесом крыльца, уступая глазам и слуху: смотрю и слушаю его, как будто давно уже брожу в дождевом лесу… не прощаясь.
Любовь всему верит
Его узнают на улицах и на пляже: сухощавое лицо с приятной улыбкой, пружинистый торс тренированного мужчины с синей наколкой орла на правом плече. В своём кругу это очень известная личность. Мне же он стал интересен не своими достижениями, но рассказом о друге и о себе, который довелось услышать от него в минуты откровенного разговора.
— Мы дружим с армии, вместе учебку кончали в Казани. Оказалось, что земляки, на том и сошлись. Ну и по характеру, наверное, вместе от дедов в полку отбивались, было дело. После армии Денис институт закончил, женился. А я… А меня понесло, в кооператив попал, «тачки» перегоняли из-за бугра, иномарки. Связался с «братками»… Девчонка была, тоже жениться хотел. В общем, вышла разборка крутая, еле ноги унёс, пришлось в другой город перебираться.
С Денисом встречался редко, он на госслужбе, а я кто? Я так себе, шустрил, где фарта побольше. Только, вроде, дело завёл — и опять облом. На этот раз с выстрелами, полгода в больнице… Ни работы, ни денег. Ни семьи.
Вспомнил о друге, приехал, наврал с три короба, что спортсмен, мол, кикбоксингом занимаюсь. У меня ещё до армии разряд по боксу был. Он слушает, верит. Я вру по-наглому — он верит! Каждому слову! Говорю, скоро квалификация, надо к серьёзным боям готовиться, а экипировка вся уже до дыр затёрта, на новую денег нет — дорогая. И тренеру надо, и массажисту, и за спарринг. За всё пока самому платить надо, потом, если пройду квалификацию, если приметят — войду в команду, с контрактом, стану профессионалом, там уже легче… Он слушает, переживает. «Я могу помочь, говорит, ты только не бросай. У тебя талант!» Вот так. Даёт деньги, немалые деньги-то… И никогда я отказа от него не слышал.
Тратил я эти деньги, вот спроси, куда ушли, и не вспомню. Привык. Чуть чего — к Денису, наплету про травмы, поездки какие-нибудь… Верит! И помогает. Ещё и сыну рассказывает обо мне, у того аж глаза на лоб, ну как же, такой боец-герой перед ним! Как-то я совсем обнаглел, попросил у него большую сумму: вот так, мол, надо! Он пошёл, снял со счёта своего, они на машину себе копили, и протягивает — бери. Я взял, уехал. «Ты, говорит, обязательно выбьешься, я уверен. Мы все верим в тебя!» А у меня уже, вроде, иммунитет какой-то, вроде, и гложет, но главное не думать. Не думать и всё. «Может, и верну когда», — промелькнёт. «Мы же друзья, да случись чего с ним, я же первый… Я, может, тоже бы помогал, если б мог...» И успокоишься…
Помню, иду из ночного клуба, он звонит по мобильнику, сначала то-сё, как дела… Нормально, говорю. Тренируюсь. «У меня, говорит, с женою плохо, роды тяжёлые… Помолись», — говорит. Голос дрожит. Я говорю, да всё нормально будет, второго парня тебе родит, вот увидишь!.. Ну, у него полегчало, вроде, отлегло. И в конце разговора он вдруг говорит мне: «Андрюх, мы твою фамилию во всех новостях ловим, и в газетах тоже»…
Вот тут-то я и сказал себе: стоп, парнишка. Сколько ж ты ещё врать ему будешь? Пробило это меня, я чуть трубку об асфальт не грохнул.
В тот же день трое пристали ко мне в электричке, чую, не отобьюсь, хана мне. Хорошо, мужик один подоспел, раскидал их — тренером по кикбоксингу оказался. Во где сел-то я!.. Ну, думаю, будешь ты Андрюха последняя тварь, если за эту соломинку не ухватишься.
Всё, слава Богу, одно к одному случилось. Стал заниматься у того мужика, на тренировках фиг там кто больше меня выкладывался. Как словно разбудили меня. За год в лидеры выбился, себя не жалел. И сборы, и спарринги, и квалификации — всё теперь было — всё, во что друг мой верил! И имя моё услышал Денис, и в газеты попал я не раз…
После боя как-то звонит мне с женой, с пацанами своими, а у меня всё в горле стоит столбом, не могу… И всем, что имею, чего в жизни добился, что не подох, не загнулся по пьяной драке, что жив, что семью имею, всем я ему обязан!