Когда я впервые увидела его, была поздняя осень. Он стоял посреди церковного сада и долго глядел на высокие купола, устремившие в небо золотые, победоносные кресты. Шел дождь и, засыпанный мокрыми листьями сад, устало притих. Необыкновенно кроток и тих, был и сам незнакомец.
Звали его Алексей. Был он совсем молод, высок ростом, широкоплеч, а лицо тонкое, красивое, как на образах. В город наш он приехал недавно. Жил с матерью, Софьей Александровной, глубоко набожной женщиной преклонных лет, ласковой и добросердечной.
С появлением Алексея в нашем храме стало как-то особенно тепло. Обладая чутким, сострадающим сердцем, он был одним из тех редких людей, рядом с которыми ощущаешь какую-то особую благодать, способную впоследствии осветить всю твою жизнь.
Спустя год после нашего знакомства Алексея призвали в армию, отправили его в Чечню. Как ни старалась Софья Александровна скрыть свою печаль, лицо ее, всегда такое безмятежно спокойное, все чаще стало омрачаться тягостными материнскими предчувствиями. А вскоре по городу разнеслась страшная весть: Алексей попал в чеченский плен. Начались долгие дни ожиданий...
Я все чаще стала бывать у Софьи Александровны. Безмерно глубока была ее скорбь о сыне. Часто во время наших разговоров я замечала, как вздрагивают уголки ее губ, и слезы, несмотря на ее усилия сдержать их, безмолвно катились по щекам, превращаясь в судорожные рыдания.
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, - слышала я по ночам ее молитвенный шепот, - спаси и сохрани раба Твоего Алексия. Огради его силою Честнаго и Животворящего Креста Твоего, Господи. Смилуйся над нами грешными...»
И вот однажды, холодным зимним вечером, Алексей вернулся домой, но вернулся совершенно иным, чем прежде. Во всем его облике чувствовалась какая-то страшная обреченность. Что-то произошло в самых глубинах его души: смятенной, растерянной, больной. Уединившись в своей комнате, он почти никуда не выходил и никого не принимал, уклонялся от всяких разговоров и встреч, и вскоре стал совсем затворником. Однако одиночество его нельзя было назвать благостным, ибо день за днем он становился все более подавленным и угрюмым и, овладевшее им уныние, казалось совсем погубит его и без того израненную душу.
Невыносимыми были и его физические страдания – последствия жестоких пыток и издевательств в плену. От обезболивающих он отказывался, словно желая всецело предать себя мучительным изнурениям и, слыша хриплые стоны, раздающиеся из комнаты сына, сердце Софьи Александровны разрывалось на части.
Однако самым непостижимым оказалось для нас то, что после своего возвращения домой, Алексей ни разу не переступил порог храма. Визиты к нему отца Илариона были неутешительными. После этих встреч батюшка приходил тихий и печальный...
В Прощеное воскресенье я застала Алексея дома одного. Не дождавшись ответа на свое приветствие, я отворила дверь в комнату и увидела его, стоящим перед образами. Он обернулся. Какое-то мгновенье мы, молча глядели друг на друга. Никогда ранее мне не доводилось видеть такого пронизанного болью взгляда.
Вдруг охваченный каким-то внезапным волнением, он начал ходить по комнате, потом сел за стол, обхватил голову руками и зарыдал. Мне стало невмоготу, хотелось найти хоть какие-то утешительные слова, чтобы разделить его боль, уменьшить его душевные страдания, но не в силах ничего сказать, я плакала вместе с ним.
Наконец, глядя на меня полными слез глазами, он горько сказал:
- Я предал Христа. Там, в плену, я отрекся от Него взамен на свободу.
- Этого не может быть, - прошептала я.
- Я тоже думал, что не может, - продолжал он, - думал, что все стерплю, что пронесу свет веры Христовой через всю жизнь свою, до самой смерти своей... Но я отрекся. От Бога своего отрекся, слышишь?!... Велели мне крест нательный снять. Пытали. День, второй... Не стерпел я. Да только когда я снял крест свой, что-то оборвалось внутри меня... Словно не стало меня больше... Умер я.
- Да как так умер? Жив ты, слышишь? Жив! - плакала я, - И я бы не стерпела... Как можно, такие страдания...
Но он не слышал меня.
- Отец Иларион говорит, что Господь всегда примет меня, что покаянием исцелю я душу свою... А ведь я и в храм то войти не могу. Нет у меня сил... Да и меня нет. Умер я.
Слезы градом катились по его лицу, и у меня сжималось сердце оттого, что горе его было таким необъятным и безутешным...
В тихие дни Великого поста Алексей еще больше ушел в себя. Казалось, что душа его пребывает в каком-то черном, безбрежном пространстве.
А за окнами стояла весна, ранняя и необыкновенно красивая. Солнце щедро рассыпало золотые лучи по округе, и в теплой весенней капели звучала тихая радость жизни.
На Пасху в церкви как всегда было полно народу. Пахло ладаном, виноградным вином, душистыми куличами. Ярко горели красные пасхальные свечи, озаряя лица людей нежным янтарным светом. Наконец пред амвоном выстроились причастники, с тихим смирением внимая словам священника: «Вечери Твоея тайныя днесь, Сыне Божий, причастника мя приими...».
Я невольно вздрогнула, когда батюшка произнес: «Причащается раб Божий Алексий во оставление грехов и в жизнь вечную...». Увидев его, я не поверила своим глазам.
Причастившись, Алексей еще долго стоял со сложенными на груди руками, словно боялся растерять вошедшую в него благодать.
Утро Светлой седмицы забрезжило в окна дивным малиновым светом. «Здравствуй, Пасха Господня!», - радостно воскликнула я, распахивая ставни.
И тогда в саду я вновь увидела его. Он стоял в лучах восходящего солнца, и радужные блики, весело играя, путались в его волосах. Лицо его сияло от счастья. А вокруг, трепетно расправив бархатные крылья, летали разноцветные бабочки.
Алексей пришел попрощаться, он уезжал восстанавливать храм в одном из приходов Сибири...