– Батюшка, сейчас в Интернете и СМИ обсуждается вопрос, необходима ли исповедь перед каждым Причащением или верующим можно приступать к Святым Христовым Тайнам и не исповедавшись. Ссылаются на греков, на «афонскую традицию», на то, что многие сегодня часто (чуть ли не каждый день) причащаются – и где уж тут найти время для исповеди… Можно встретить мнение, что достаточно мысленно воздохнуть к Богу (как часто делал это, например, святой праведный Иоанн Кронштадтский, что следует из его «Дневников»), и Господь простит тебе твои грехи, тем более что Бог – это Дух, и Ему не нужно обязательно какое-то формальное действие. А недавно довелось услышать и такое утверждение: «записывая перед исповедью на бумагу, в чем мы грешны, мы совершаем еще один грех: как якобы мы можем знать свои грехи? – их знает Один лишь Господь».
– Вопрос этот очень серьезный, и нужно помнить вот о чем: Таинство Причащения было установлено на Тайной вечере, а Таинство Покаяния началось еще до проповеди Самого Спасителя – началось оно с проповеди Иоанна Предтечи: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!» А Сам Господь Иисус Христос, Сын Божий, тоже с этого начал Свою проповедь: «Покайтесь и веруйте в Евангелие!» То есть сама последовательность именно такова: сначала покаяние, а потом – Причащение. Кажется, проще некуда…
Проповедь покаяния – это проповедь Евангелия. Ибо сколько раз мы слышим в Евангелии: «Прощаются тебе грехи!», а потом уже: «Встань и ходи!». «Прощаются тебе грехи, иди и не греши, да не горшее тебе что будет!» И блуднице Господь говорит: «Никто тебя не осудил, и Я тебя не осуждаю, но больше не греши!». Это – самое главное.
Именно покаяние является стержнем всей духовной жизни. А покаяние начинается с осознания своей греховности. Когда человек начинает чувствовать, что он грешен, немощен, тогда у него появляется потребность от этого избавиться. Но когда человек начинает это совершать своими силами, у него не так-то и получается. По крайней мере, у большинства. Да, есть отдельные столпы в Церкви, как, например, преподобная Мария Египетская, но таких единицы. Поэтому когда речь идет о последовательности Причащения и исповеди, то сама история земной жизни Спасителя именно такова: сначала – призыв к покаянию, а потом – Причащение. Это вещи, неразрывно связанные.
Больше того, именно покаяние является главным, потому что и на Вечере среди двенадцати апостолов один-то не причастился! Он принимал чашу («омочил в солило», как сказано), но причаститься-то не причастился! Поэтому нужно помнить и это: покаяние зависит от того, насколько сильна в нас решимость оставить грех. Настолько оно и принимается Богом. Священномученик Сергий Мечёв очень большое внимание обращал на это.
В разрешительной молитве, которую священник читает над каждым человеком индивидуально, есть такие слова: «Примири и соедини его Святей Твоей Церкви… подаждь ему образ покаяния…» То есть время для покаяния вроде уже кончилось, вроде человек исповедался, а просит Господа, чтобы подал ему образ покаяния. А почему? Потому, как говорят святые отцы, что, когда человек входит в темную комнату, он вначале не видит ничего, а потом глаза отдыхают, он начинает различать крупные предметы, потом более мелкие, а если осветить комнату, то он будет еще более подробно всё видеть – от исповеди к исповеди человек духовно прозревает.
Больше того, мы знаем классические примеры: преподобный Сисой Великий, у которого перед кончиной лицо уже просветилось, как солнце, отвечает вопрошающей братии: «Отче, неужели и ты боишься смерти?» – «Не знаю, положил ли я начало покаянию!» Если уж такие столпы не знают, положили ли они начало покаянию, что уж тогда говорить нам. Нам без этого просто невозможно ничего в этой жизни изменить, потому что только через покаяние, через прощение грехов Господь изменяет не только участь человека для будущей жизни, но и здесь, в земной жизни.
Кстати, эта истина прекрасно описана у святых отцов.
Человек, живя в этой жизни, часто привыкая с детства к каким-то вещам, так сживается с грехом, что даже не замечает, что это грех. Но когда ему говорят, что нужно исповедоваться, он начинает задумываться: что-то, может быть, не так. То есть сначала он не видит, а только потом начинает более тонкие вещи видеть.
Есть замечательное изречение. «Душа, знающая, что она обязана исповедовать грехи свои, – говорит святой Иоанн Лествичник, – этой самой мыслью, как бы уздою, удерживается от повторения прежних согрешений. Напротив того, не исповеданные грехи, как бы совершенные во мраке, удобно повторяются». То есть когда человек не исповедуется, он и забывает грехи, это у него становится привычкой. А вот как раз привычка – это навык, а от навыка очень трудно избавиться.
Когда-то Господь сподобил меня сослужить Патриарху Павлу Сербскому. Старец-патриарх Павел был удивительным человеком, конечно. Он святой, без сомнения: аскет, молитвенник. И вот, он сам совершал проскомидию. Не младший священник, не кто-то другой, а он сам. Удивительным было его поведение. Когда он приехал, иподиаконы забыли архиерейский омофор. Что делать? Патриарх надел епитрахиль, потом взял вторую – и вторую тоже надел на себя. Получилась сугубая благодать: на шею повесил себе и стал совершать проскомидию.
А батюшкам-то делать было нечего, и вот они стали разговаривать – он так погрозил пальчиком… Все замолчали, конечно. Потом патриарх совершил проскомидию, сел и говорит: «Василий Великий говорил, что разговаривать в церкви – великий грех. Но сербы, греки, русские – этим занимаются… Это навык, а от навыка трудно избавиться!» О навыке еще говорится: «Если ты стяжал навык ко грехам, то учащай исповедь их, и вскоре освободишься из плена греховного, легко и радостно будешь последовать Господу Иисусу Христу!» Так что всё время говорится, что нужно исповедовать обязательно грехи, самому себе даже напоминать. Для того, чтобы изгладить из сердца навыки греховные, вкоренившиеся в него долгим временем, нужно время, нужно постоянное пребывание в покаянии. «Состояние покаяния состоит в постоянном искушении духа, борении с помыслами и ощущениями, которыми обнаруживает себя сокровенная в сердце греховная страсть. В обуздании чувств и рева, в смиренной молитве и частой исповеди». Итак, всё время слышим: исповедь, исповедь, частая исповедь.
Святитель Феофан тоже прекрасно говорит: «Напоминаю почаще приступать к Таинству Причащения с чувством полного недостоинства, не имеющим ни на что опираться». Но это и есть покаянное чувство.
Покаянное чувство необходимо для духовной жизни как воздух, иначе человек начнет забывать грехи, пренебрежительно относиться к ним или просто забудет о том, что нужно над собой трудиться.
– Другими словами, покаяние – это училище смирения? Это определенный подвиг, который человек берет на себя, как бы обучаясь постепенно, как мы обучаемся в учебных заведениях, – а тут мы обучаемся борьбе с грехом? И подается благодать?
– Совершенно верно: от нас – подвиг исповеди, а от Бога – дар благодати. Как и от человека – подвиг веры, а от Бога – дар любви.
Дело в том, что покаяние настолько драгоценная вещь, прямо скажем, что против покаяния и идет вся война. Как враг не допускает до церкви, как враг не допускает до исповеди, как он старается, чтобы человек, исповедовав грехи, опять возвратился на прежний путь! А того, что с нами часто происходит, мы и не замечаем как бы… время проходит, жизнь нас закручивает. И ведь есть даже такое выражение: когда человек причащается, он получает благодать. Приходя домой, говорили: «Господь милости прислал!» Ее нужно было стяжать там, в храме, а потом донести до дома. А диавол-то знает об этом, и вот враг приходит и, как говорят, «похищает благодать». Конечно, похитить ее он не может – она ему неподвластна, но он старается создать человеку такие обстоятельства, чтобы он начал опять грешить и опять бы от него отступила благодать.
Вот вы упомянули насчет Афона: извините, на Афоне очень серьезно относятся к исповеди. Там, может, не всегда причащаются или реже причащаются, но исповедуются чаще. Поэтому там исповедь поставлена на первое место.
Отец Лука из монастыря Филофей на вопрос, почему мы грешим после исповеди, отвечал: «Потому что боль сердца не пересилила грех». А боль возникает когда? Например, если всё время наступать на любимую мозоль: когда мы повторяем одно и то же, и стыдно тогда об этом говорить! Отец Алексий Мечёв говорил: «Ну что ж ты, деточка? Как же тебе не стыдно?» А уж одно и то же – тем более стыдно. А когда это навык – это одно и то же, и становится уже самому противно: уж сколько можно! И просто рот-то открывать стыдно, да и к батюшке стыдно идти: вот это как раз и есть плоды (первые, маленькие плоды, росточки) покаяния, покаянного чувства.
Есть Вселенская Церковь, и во Вселенской Церкви всё это очень заметно. Ведь Православная Церковь, служа Истине, пришла к формуле служения и чинопоследования Таинств. Есть три богослужебных круга: годовой, недельный, суточный. Они были продуманы и утверждены в Типиконе и в жизни, и даже все праздники всегда соединялись с повседневным бытом людей. У нас же приметы были: на Введение, например, обледенение, потом Никольские морозы, Сретенские морозы и т.д. Вся связывалось. На какие-то праздники выгоняли скотину, на какие-то загоняли, когда-то – пчел выставляли, потом убирали их. И этим было все пронизано.
И вот когда в свое время введенный в заблуждение патриарх Тихон дал указание, чтобы перешли на новый стиль, священномученик Сергий Мечёв пришел к нему (один святой пришел к другому святому), пал ему в ноги и сказал: «Ваше Святейшество, я вас люблю и уважаю, не считайте меня бунтовщиком, но я не могу! Оставьте меня под своим омофором как единоверца – как старообрядца!» Он не обличил, не оскорбил патриарха – смирение какое, какая мудрость! – но он свидетельствовал: «Я не могу отделиться от той Церкви, в которой я принял всё, что имею!» Ведь эта же Церковь жила именно так, а если всё переделать, мы пойдем вопреки Церкви.
Еще в первые века христианства, когда происходило создание литургических форм, были отменены агапы как часть богослужебного круга. На Карфагенском соборе был указан путь приуготовления к Евхаристии, которым и шли те святые, которых мы прославляем. Именно эта серьезность покаянного подвига и заставила связать исповедь и причащение. Если вначале еще были такие харизматические моменты, многие люди приходили в Церковь из язычества, то потом, когда постепенно всё стало выстраиваться, и появилась эта необходимость.
В те времена сначала была открытая исповедь, но не все могли это понести. Исповедующиеся не слушающие, потому что есть еще один момент: «Все возвести могущему понести…», а не всякий может понести, услышав что-то такое.
Когда священник выслушивает исповедь, то это особенная милость Божия, дар, чтобы остаться к человеку с ровным отношением, к его душе, не вспоминая его грехи и какие-то его преступления.
Конечно, при умножении количества членов Церкви стало сложнее: двенадцать апостолов, потом семьдесят апостолов, потом отцы, мужи апостольские… А люди и в те времена были неодинаковые, и эта неодинаковость, особенно после принятия эдикта Константна Великого, когда в Церковь ринулись буквально все (преследования отменили), тогда именно в Церкви появились всякие люди, начались, конечно, и ереси… Может быть, именно тогда и началось такое формальное отношение. Ведь и в обычной жизни это есть: не все же поступают в институт, и даже те, которые желают и попадают, не всегда трудятся, учась. Процентов двадцать только, а остальные – просто так, формально, ремесленники так называемые. И произошло это, видимо, как среди человечества, так и коснулось, естественно, и духовной жизни – и Церкви. Вот тогда-то и начался формализм. Во-первых, отделилась Западная Церковь от Восточной. И вот в Западной-то стремление к такому как бы порядку, к бухгалтерии вылилось в появление индульгенций. Прежде Божиего суда стали взвешивать добродетели и грехи. Это породило возмущение тогда, и появился раскол. Как показала история Церкви, после отделения Западной Церкви от Восточной, видимо, неправильная борьба пошла с формализацией: в Западной Церкви это привело к протестантскому расколу. Кстати, эта борьба началась с индульгенций, с Таинства Покаяния. Удивительно, что и там начали с Таинства Покаяния! И потом постепенно в оставшейся Церкви путем разрешения свободной исповеди, свободного причастия, исправления «формальной исповеди» пришли к появлению формального причастия – и вместе с водой выплеснули и ребенка.
В Церкви существуют всем известные акривия и икономия. Акривия – это стержень, это устав, это костяк, на котором всё держится. А икономия – это отдельные моменты, подходящие к отдельным личностям и обстоятельствам, – и одно без другого не может существовать. Или будет голый скелет, или кисель какой-то, без скелета, образно выражаясь. Поэтому всё должно быть соразмерно. И поэтому, когда начали отходить от формализма, и получилось, что было потеряно главное: был потерян дух.
Параллельно с этим стремление к совершенствованию внешней формы жизни Восточной Церкви, как бы учитывая требования современного мира, к этому времени привело к разделению восточных христиан – путем перехода части Восточных Церквей, по подобию Западной Церкви, на новый стиль. Это было следование духу мира. И в результате борьбы с формализмом появилось обновленчество (это же примерно в то же самое время – где-то 1922 год). Оно, вместо обращения к подъему духа (как это делали, например, отец Иоанн Кронштадтский и отец Алексий Мечев, Оптинские старцы) занялось изменением внешних форм: например, выносом престола на середину церкви и прочим.
Кстати, это же повторили и католики. Когда я был в Италии, то спрашивал: «Как у вас посты соблюдают?» Ну, постятся два дня в году, а особо ревностные – до обеда не едят мяса! То есть первоначально свободное отношение их к посту привело к тому, что постепенно от поста почти ничего не осталось. Та же печальная картина повторилась и с исповедью, и литургическая жизнь тоже стала ослабевать. А при переходе на новый стиль у них Успение пришлось на «бархатный сезон». Все на пляже, и тогда усердные ксендзы стали выносить престолы на пляжи и служить там мессы. Ну, это, конечно, нам очень даже непонятно: когда я рассказал об этом отцу Николаю Гурьянову, он сначала так вздрогнул, а потом таким кротким-кротким тоном сказал: «Не стоило бы этого делать!» То есть опять дух проявился в нем, смирение…
Обновленчество проявилось наиболее ярко в Русской Церкви. Слава Богу, что такой подход в стремлении к глобализации тогда был отвергнут, но он затаился до времени. Все изменения и нововведения в Западной Церкви (новый стиль, частичная отмена латинского языка, выездные мессы на пляже и др.) кажется, не произвели видимого церковного духовного «подъема» на Западе. В то же время ни церковнославянский язык, ни возврат к некоторым традициям «застывших» форм не помешали нашей Церкви выстоять в тяжелые времена гонений и начать воцерковление и возрождение приходской жизни. Не следование духу времени, а изменение духа, как и было сначала! Вывести соль земли. В частной беседе отец Александр Ветелев сказал мне: «Ничего не меняйте, лучше объясните: “живот” – ну, это “жизнь” и проч.…» Неправильное понимание перехода от формальной молитвы к неформальной может привести к постепенному оставлению и молитвы, и богослужения. Те формы, к которым пришла Церковь Христова как Тело Христово в течение многих веков, требуют одухотворения, а не изменения. Так же, как органы нашего тела требуют оживления, одухотворения, а не отсечения как изменения внешней формы, если плохо исполняют свое назначение.
А Бог есть Дух, и с помощью Божией на дух, а не на форму должны быть направлены усилия. Нужно молиться, нужно и пастырю, и пастве испрашивать помощи Божией. Яркий пример: отец Иоанн Кронштадтский, отец Алексий Мечёв и отец Сергий Мечёв…
Еще в 1969 году в частной беседе отец Тихон (Агриков) сказал: «Теперь исповедь должна быть как проповедь, а проповедь – как исповедь». А он как раз исповедью занимался. В то же время отец Сергий Орлов, по поводу размышления двух молодых священников о современной жизни, сказал: «Договорились до того, что про Бога забыли. А Бог есть Дух, а дух животворит!» Думается, что вот на это и должна быть направлены, прежде всего, исповедь и вообще исполнение правил и уставов Церкви: на дух.
Когда начинают говорить, что то или иное требует замены, нужно задуматься: что нужно менять? Если вопрос о непонятности церковнославянского, то, как говорил отец Александр Ветелев, можно отдельно объяснить некоторые слова, а если речь идет о Таинствах, то нужно помнить: эти Таинства совершали все те, кого мы прославляем – и прежде всего наши Новомученики и Исповедники Российские!
С протоиереем Валерианом Кречетовым беседовал Николай Бульчук
– Вопрос этот очень серьезный, и нужно помнить вот о чем: Таинство Причащения было установлено на Тайной вечере, а Таинство Покаяния началось еще до проповеди Самого Спасителя – началось оно с проповеди Иоанна Предтечи: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!» А Сам Господь Иисус Христос, Сын Божий, тоже с этого начал Свою проповедь: «Покайтесь и веруйте в Евангелие!» То есть сама последовательность именно такова: сначала покаяние, а потом – Причащение. Кажется, проще некуда…
Проповедь покаяния – это проповедь Евангелия. Ибо сколько раз мы слышим в Евангелии: «Прощаются тебе грехи!», а потом уже: «Встань и ходи!». «Прощаются тебе грехи, иди и не греши, да не горшее тебе что будет!» И блуднице Господь говорит: «Никто тебя не осудил, и Я тебя не осуждаю, но больше не греши!». Это – самое главное.
Именно покаяние является стержнем всей духовной жизни. А покаяние начинается с осознания своей греховности. Когда человек начинает чувствовать, что он грешен, немощен, тогда у него появляется потребность от этого избавиться. Но когда человек начинает это совершать своими силами, у него не так-то и получается. По крайней мере, у большинства. Да, есть отдельные столпы в Церкви, как, например, преподобная Мария Египетская, но таких единицы. Поэтому когда речь идет о последовательности Причащения и исповеди, то сама история земной жизни Спасителя именно такова: сначала – призыв к покаянию, а потом – Причащение. Это вещи, неразрывно связанные.
Больше того, именно покаяние является главным, потому что и на Вечере среди двенадцати апостолов один-то не причастился! Он принимал чашу («омочил в солило», как сказано), но причаститься-то не причастился! Поэтому нужно помнить и это: покаяние зависит от того, насколько сильна в нас решимость оставить грех. Настолько оно и принимается Богом. Священномученик Сергий Мечёв очень большое внимание обращал на это.
В разрешительной молитве, которую священник читает над каждым человеком индивидуально, есть такие слова: «Примири и соедини его Святей Твоей Церкви… подаждь ему образ покаяния…» То есть время для покаяния вроде уже кончилось, вроде человек исповедался, а просит Господа, чтобы подал ему образ покаяния. А почему? Потому, как говорят святые отцы, что, когда человек входит в темную комнату, он вначале не видит ничего, а потом глаза отдыхают, он начинает различать крупные предметы, потом более мелкие, а если осветить комнату, то он будет еще более подробно всё видеть – от исповеди к исповеди человек духовно прозревает.
Больше того, мы знаем классические примеры: преподобный Сисой Великий, у которого перед кончиной лицо уже просветилось, как солнце, отвечает вопрошающей братии: «Отче, неужели и ты боишься смерти?» – «Не знаю, положил ли я начало покаянию!» Если уж такие столпы не знают, положили ли они начало покаянию, что уж тогда говорить нам. Нам без этого просто невозможно ничего в этой жизни изменить, потому что только через покаяние, через прощение грехов Господь изменяет не только участь человека для будущей жизни, но и здесь, в земной жизни.
Кстати, эта истина прекрасно описана у святых отцов.
Человек, живя в этой жизни, часто привыкая с детства к каким-то вещам, так сживается с грехом, что даже не замечает, что это грех. Но когда ему говорят, что нужно исповедоваться, он начинает задумываться: что-то, может быть, не так. То есть сначала он не видит, а только потом начинает более тонкие вещи видеть.
Есть замечательное изречение. «Душа, знающая, что она обязана исповедовать грехи свои, – говорит святой Иоанн Лествичник, – этой самой мыслью, как бы уздою, удерживается от повторения прежних согрешений. Напротив того, не исповеданные грехи, как бы совершенные во мраке, удобно повторяются». То есть когда человек не исповедуется, он и забывает грехи, это у него становится привычкой. А вот как раз привычка – это навык, а от навыка очень трудно избавиться.
Когда-то Господь сподобил меня сослужить Патриарху Павлу Сербскому. Старец-патриарх Павел был удивительным человеком, конечно. Он святой, без сомнения: аскет, молитвенник. И вот, он сам совершал проскомидию. Не младший священник, не кто-то другой, а он сам. Удивительным было его поведение. Когда он приехал, иподиаконы забыли архиерейский омофор. Что делать? Патриарх надел епитрахиль, потом взял вторую – и вторую тоже надел на себя. Получилась сугубая благодать: на шею повесил себе и стал совершать проскомидию.
А батюшкам-то делать было нечего, и вот они стали разговаривать – он так погрозил пальчиком… Все замолчали, конечно. Потом патриарх совершил проскомидию, сел и говорит: «Василий Великий говорил, что разговаривать в церкви – великий грех. Но сербы, греки, русские – этим занимаются… Это навык, а от навыка трудно избавиться!» О навыке еще говорится: «Если ты стяжал навык ко грехам, то учащай исповедь их, и вскоре освободишься из плена греховного, легко и радостно будешь последовать Господу Иисусу Христу!» Так что всё время говорится, что нужно исповедовать обязательно грехи, самому себе даже напоминать. Для того, чтобы изгладить из сердца навыки греховные, вкоренившиеся в него долгим временем, нужно время, нужно постоянное пребывание в покаянии. «Состояние покаяния состоит в постоянном искушении духа, борении с помыслами и ощущениями, которыми обнаруживает себя сокровенная в сердце греховная страсть. В обуздании чувств и рева, в смиренной молитве и частой исповеди». Итак, всё время слышим: исповедь, исповедь, частая исповедь.
Святитель Феофан тоже прекрасно говорит: «Напоминаю почаще приступать к Таинству Причащения с чувством полного недостоинства, не имеющим ни на что опираться». Но это и есть покаянное чувство.
Покаянное чувство необходимо для духовной жизни как воздух, иначе человек начнет забывать грехи, пренебрежительно относиться к ним или просто забудет о том, что нужно над собой трудиться.
– Другими словами, покаяние – это училище смирения? Это определенный подвиг, который человек берет на себя, как бы обучаясь постепенно, как мы обучаемся в учебных заведениях, – а тут мы обучаемся борьбе с грехом? И подается благодать?
– Совершенно верно: от нас – подвиг исповеди, а от Бога – дар благодати. Как и от человека – подвиг веры, а от Бога – дар любви.
Дело в том, что покаяние настолько драгоценная вещь, прямо скажем, что против покаяния и идет вся война. Как враг не допускает до церкви, как враг не допускает до исповеди, как он старается, чтобы человек, исповедовав грехи, опять возвратился на прежний путь! А того, что с нами часто происходит, мы и не замечаем как бы… время проходит, жизнь нас закручивает. И ведь есть даже такое выражение: когда человек причащается, он получает благодать. Приходя домой, говорили: «Господь милости прислал!» Ее нужно было стяжать там, в храме, а потом донести до дома. А диавол-то знает об этом, и вот враг приходит и, как говорят, «похищает благодать». Конечно, похитить ее он не может – она ему неподвластна, но он старается создать человеку такие обстоятельства, чтобы он начал опять грешить и опять бы от него отступила благодать.
Вот вы упомянули насчет Афона: извините, на Афоне очень серьезно относятся к исповеди. Там, может, не всегда причащаются или реже причащаются, но исповедуются чаще. Поэтому там исповедь поставлена на первое место.
Отец Лука из монастыря Филофей на вопрос, почему мы грешим после исповеди, отвечал: «Потому что боль сердца не пересилила грех». А боль возникает когда? Например, если всё время наступать на любимую мозоль: когда мы повторяем одно и то же, и стыдно тогда об этом говорить! Отец Алексий Мечёв говорил: «Ну что ж ты, деточка? Как же тебе не стыдно?» А уж одно и то же – тем более стыдно. А когда это навык – это одно и то же, и становится уже самому противно: уж сколько можно! И просто рот-то открывать стыдно, да и к батюшке стыдно идти: вот это как раз и есть плоды (первые, маленькие плоды, росточки) покаяния, покаянного чувства.
Есть Вселенская Церковь, и во Вселенской Церкви всё это очень заметно. Ведь Православная Церковь, служа Истине, пришла к формуле служения и чинопоследования Таинств. Есть три богослужебных круга: годовой, недельный, суточный. Они были продуманы и утверждены в Типиконе и в жизни, и даже все праздники всегда соединялись с повседневным бытом людей. У нас же приметы были: на Введение, например, обледенение, потом Никольские морозы, Сретенские морозы и т.д. Вся связывалось. На какие-то праздники выгоняли скотину, на какие-то загоняли, когда-то – пчел выставляли, потом убирали их. И этим было все пронизано.
И вот когда в свое время введенный в заблуждение патриарх Тихон дал указание, чтобы перешли на новый стиль, священномученик Сергий Мечёв пришел к нему (один святой пришел к другому святому), пал ему в ноги и сказал: «Ваше Святейшество, я вас люблю и уважаю, не считайте меня бунтовщиком, но я не могу! Оставьте меня под своим омофором как единоверца – как старообрядца!» Он не обличил, не оскорбил патриарха – смирение какое, какая мудрость! – но он свидетельствовал: «Я не могу отделиться от той Церкви, в которой я принял всё, что имею!» Ведь эта же Церковь жила именно так, а если всё переделать, мы пойдем вопреки Церкви.
Еще в первые века христианства, когда происходило создание литургических форм, были отменены агапы как часть богослужебного круга. На Карфагенском соборе был указан путь приуготовления к Евхаристии, которым и шли те святые, которых мы прославляем. Именно эта серьезность покаянного подвига и заставила связать исповедь и причащение. Если вначале еще были такие харизматические моменты, многие люди приходили в Церковь из язычества, то потом, когда постепенно всё стало выстраиваться, и появилась эта необходимость.
В те времена сначала была открытая исповедь, но не все могли это понести. Исповедующиеся не слушающие, потому что есть еще один момент: «Все возвести могущему понести…», а не всякий может понести, услышав что-то такое.
Когда священник выслушивает исповедь, то это особенная милость Божия, дар, чтобы остаться к человеку с ровным отношением, к его душе, не вспоминая его грехи и какие-то его преступления.
Конечно, при умножении количества членов Церкви стало сложнее: двенадцать апостолов, потом семьдесят апостолов, потом отцы, мужи апостольские… А люди и в те времена были неодинаковые, и эта неодинаковость, особенно после принятия эдикта Константна Великого, когда в Церковь ринулись буквально все (преследования отменили), тогда именно в Церкви появились всякие люди, начались, конечно, и ереси… Может быть, именно тогда и началось такое формальное отношение. Ведь и в обычной жизни это есть: не все же поступают в институт, и даже те, которые желают и попадают, не всегда трудятся, учась. Процентов двадцать только, а остальные – просто так, формально, ремесленники так называемые. И произошло это, видимо, как среди человечества, так и коснулось, естественно, и духовной жизни – и Церкви. Вот тогда-то и начался формализм. Во-первых, отделилась Западная Церковь от Восточной. И вот в Западной-то стремление к такому как бы порядку, к бухгалтерии вылилось в появление индульгенций. Прежде Божиего суда стали взвешивать добродетели и грехи. Это породило возмущение тогда, и появился раскол. Как показала история Церкви, после отделения Западной Церкви от Восточной, видимо, неправильная борьба пошла с формализацией: в Западной Церкви это привело к протестантскому расколу. Кстати, эта борьба началась с индульгенций, с Таинства Покаяния. Удивительно, что и там начали с Таинства Покаяния! И потом постепенно в оставшейся Церкви путем разрешения свободной исповеди, свободного причастия, исправления «формальной исповеди» пришли к появлению формального причастия – и вместе с водой выплеснули и ребенка.
В Церкви существуют всем известные акривия и икономия. Акривия – это стержень, это устав, это костяк, на котором всё держится. А икономия – это отдельные моменты, подходящие к отдельным личностям и обстоятельствам, – и одно без другого не может существовать. Или будет голый скелет, или кисель какой-то, без скелета, образно выражаясь. Поэтому всё должно быть соразмерно. И поэтому, когда начали отходить от формализма, и получилось, что было потеряно главное: был потерян дух.
Параллельно с этим стремление к совершенствованию внешней формы жизни Восточной Церкви, как бы учитывая требования современного мира, к этому времени привело к разделению восточных христиан – путем перехода части Восточных Церквей, по подобию Западной Церкви, на новый стиль. Это было следование духу мира. И в результате борьбы с формализмом появилось обновленчество (это же примерно в то же самое время – где-то 1922 год). Оно, вместо обращения к подъему духа (как это делали, например, отец Иоанн Кронштадтский и отец Алексий Мечев, Оптинские старцы) занялось изменением внешних форм: например, выносом престола на середину церкви и прочим.
Кстати, это же повторили и католики. Когда я был в Италии, то спрашивал: «Как у вас посты соблюдают?» Ну, постятся два дня в году, а особо ревностные – до обеда не едят мяса! То есть первоначально свободное отношение их к посту привело к тому, что постепенно от поста почти ничего не осталось. Та же печальная картина повторилась и с исповедью, и литургическая жизнь тоже стала ослабевать. А при переходе на новый стиль у них Успение пришлось на «бархатный сезон». Все на пляже, и тогда усердные ксендзы стали выносить престолы на пляжи и служить там мессы. Ну, это, конечно, нам очень даже непонятно: когда я рассказал об этом отцу Николаю Гурьянову, он сначала так вздрогнул, а потом таким кротким-кротким тоном сказал: «Не стоило бы этого делать!» То есть опять дух проявился в нем, смирение…
Обновленчество проявилось наиболее ярко в Русской Церкви. Слава Богу, что такой подход в стремлении к глобализации тогда был отвергнут, но он затаился до времени. Все изменения и нововведения в Западной Церкви (новый стиль, частичная отмена латинского языка, выездные мессы на пляже и др.) кажется, не произвели видимого церковного духовного «подъема» на Западе. В то же время ни церковнославянский язык, ни возврат к некоторым традициям «застывших» форм не помешали нашей Церкви выстоять в тяжелые времена гонений и начать воцерковление и возрождение приходской жизни. Не следование духу времени, а изменение духа, как и было сначала! Вывести соль земли. В частной беседе отец Александр Ветелев сказал мне: «Ничего не меняйте, лучше объясните: “живот” – ну, это “жизнь” и проч.…» Неправильное понимание перехода от формальной молитвы к неформальной может привести к постепенному оставлению и молитвы, и богослужения. Те формы, к которым пришла Церковь Христова как Тело Христово в течение многих веков, требуют одухотворения, а не изменения. Так же, как органы нашего тела требуют оживления, одухотворения, а не отсечения как изменения внешней формы, если плохо исполняют свое назначение.
А Бог есть Дух, и с помощью Божией на дух, а не на форму должны быть направлены усилия. Нужно молиться, нужно и пастырю, и пастве испрашивать помощи Божией. Яркий пример: отец Иоанн Кронштадтский, отец Алексий Мечёв и отец Сергий Мечёв…
Еще в 1969 году в частной беседе отец Тихон (Агриков) сказал: «Теперь исповедь должна быть как проповедь, а проповедь – как исповедь». А он как раз исповедью занимался. В то же время отец Сергий Орлов, по поводу размышления двух молодых священников о современной жизни, сказал: «Договорились до того, что про Бога забыли. А Бог есть Дух, а дух животворит!» Думается, что вот на это и должна быть направлены, прежде всего, исповедь и вообще исполнение правил и уставов Церкви: на дух.
Когда начинают говорить, что то или иное требует замены, нужно задуматься: что нужно менять? Если вопрос о непонятности церковнославянского, то, как говорил отец Александр Ветелев, можно отдельно объяснить некоторые слова, а если речь идет о Таинствах, то нужно помнить: эти Таинства совершали все те, кого мы прославляем – и прежде всего наши Новомученики и Исповедники Российские!
С протоиереем Валерианом Кречетовым беседовал Николай Бульчук