О ТОМ, КАК МОХНАТКА НА СВЕТ БОЖИЙ ВЫШЛА
В саду – пчельник, в пчельнике – ульи, в ульях – соты, в сотах – ячейки, в ячейках – или мед, или крошечные белые яички, а в яичках? В яичках - пчелиная детва, будущие пчелы. Лежат они там, как в колыбельке, тепло и мягко, спят крепко-крепко, не шелохнутся. Но вот очнулась одна малютка, зашевелилась; скорлупка яичная вокруг нее лопнула, распалась. И что же было там? – Была не настоящая еще пчела, а личинка, маленький белый червячок с кольчатым телом и роговой головкой.
Только высунулась личинка из колыбельки, - взрослая пчела-няня уж тут как тут: нажевала нежной медовой жижи и капает хоботком в рот личинке. Глотает личинка и растет, и крепнет.
Прошла неделя – и пора ей куколкой стать, окуклиться. Выпустила она из нижней губы паутинку и давай обвивать вокруг себя. Глядь – совсем завернулась, что в одеяльце, и не видать вовсе.
- Ишь ты, плутовка! В кокон завернулась, баиньки опять захотелось? – сказала пчела-няня. – Ну ладно, спи на здоровье; да чтобы никто не мешал, пожалуй, еще сверху крышкой накроем.
Взяла воску, да и замазала ячейку. И спит куколка под восковой крышкой; спят рядом в других ячейках другие куколки, которых их няни такими же крышками накрыли.
Проходит опять неделя, проходит другая. Вдруг – стук-стук! Кто там стучится, кто скребет? – А первая куколка, после долгого сна, первая же проснулась и на волю хочет. Только она теперь уже не куколка, а настоящей пчелой стала, с глазами и хоботком, с ножками и крыльями. Прокусила кусальцами крышку над собою, просунула вверх передние ножки, уперлась задними в дно ячейки и выползла вон.
- А, здравствуй, милая! Как спала? – сказала ей пчела-няня. – Да какая же ты мохнатая! Ну значит, так тебе и быть Мохнаткой.
А маленькая пчелка была немногим разве мохнатее других; мы, люди, пожалуй, ее от остальных бы и не отличили; но пчелы друг друга сейчас в лицо узнают. Так за молодою пчелкой имя Мохнатка навсегда и осталось.
Первым делом пчела-няня ее по-своему, по-пчелиному обмыла и причесала, то есть, попросту облизала и обдернула кругом; потом повела к медовому горшку и накормила золотистым медом. Когда же Мохнатка накушалась всласть, и все тельце ее и ножки, и крылья оттого окрепли, - пчела-няня вывела ее к выходу улья на леток.
Солнце так ярко брызнуло в глаза Мохнатке, что она с непривычки зажмурилась. Но потом, как пригляделась, даже пискнула от радости.
Первый раз в жизни ведь видела она теперь и славную зелень кругом, и вверху чистое голубое небо. И было ей так тепло на солнышке, и в воздухе от дерев и трав пахло таким сладким духом…
- Ишь, разнежилась! – сказала пчела-няня. – Что, небось хорошо на свете-то Божьем, а?
- Чудо! Ай, да кто же это?
Мохнатка страшно испугалась. Мимо шла какая-то двуногая громада. Пчела-няня весело рассмеялась.
- Кого испугалась! – сказала она. – Да ведь это наш лучший друг: хозяин наш, старик-пчеляк. Он и улей-то нам построил, он и на зиму нас, пчел, от холода в погреб укроет. Правда, к осени немножко обидит: выкурит из улья дымом, да добрую половину сот себе вырежет. Но надо же и ему чем-нибудь поживиться: он трудится для нас, мы для него. Его-то что бояться! Но есть у нас, пчел, много настоящих врагов… Поживешь – узнаешь; теперь же пока надо тебе еще свой дом родной узнать. Пойдем, покажу.
И повела она Мохнатку по улью.
О ТОМ, ЧТО УВИДАЛА МОХНАТКА В УЛЬЕ
Чего-чего не нагляделась Мохнатка в улье! Улей ведь все равно, что город: кругом деревянные стенки улья – городская стена; внутри точно улица за улицей, домик у домика – ячейка у ячейки, все шестигранные и все из чистого воска. Только внутри ячеек не одно и то же: в середине улья, где потеплее, - детская с колыбельками и детвой; по сторонам же до самой крыши – магазины да кладовые с собранным медом. А уж народу-то, народу пчелиного везде сколько толчется – и не проберешься!
В детской над колыбельками ходят взад и вперед пчелы-няни, кормят-холят молодую детву. В нижнем, еще недостроенном квартале работают пчелы-плотники. Наедятся досыта меду и цветня, пыльцы цветочной, влезут под потолок улья и, схватясь за ножки, висят целыми гирляндами головой вниз. Провисит пчела сутки – пропотеет, да не потом, а чистым, прозрачным воском, - и бежит к недостроенному соту, отцепит от себя лапкой восковой листочек, сунет в рот, пережует в комочек и прилепит куда нужно. Прибежит за ней другая пчела-плотник, прибежит третья, и десятая, и сотая, делают то же, - растет ячейка за ячейкой, и все на один лад, одна как другая. Вот так мастерицы! И без архитектора выстроят себе дом на славу!
Меж тем другие пчелы, сборщицы, побывали уже в поле на цветах, за провизией, и наполняют пустые ячейки сладким медом; а плотники тут же их запечатывают воском, чтобы дорогие запасы не скисли.
Куда не оглянись, - работа так и кипит. Мохнатке даже стыдно стало.
- Все-то трудятся; я одна без дела… - сказала она.
- Поспеешь, - утешила ее пчела-няня. – Впрочем, есть у нас и белоручки, трутнями называются. Иди-ка за мной. Только чур, тише; народ-то они важный, спесивый, шутить не любят.
Они повернули в новый квартал с пустыми еще ячейками для будущей детвы. Не прошли, однако, и пяти шагов, как попалась им навстречу кучка трутней, длиннокрылых, толстопузых; и один пресердито, густым басом, напустился на них:
- Вы куда! Чего вам здесь нужно?
Не только Мохнатка, даже пчела-няня как будто слегка оробела.
- Да мы только так… - сказала она. – Нельзя ли нам, сударь, хоть глазком одним на матушку-царицу взглянуть?
- Нельзя! – решительно и строго прожужжал трутень.
- Сделайте, ваше сиятельство, такую милость…
- Сказано: нельзя! Царица-матка теперь делом занята: яйца кладет. Шутка сказать: две тысячи яиц в день! Чего стоите? Пошли вон!
Няня вздохнула и дернула Мохнатку за крыло.
- Нечего делать, - сказала она, - пойдем!
На счастье их царица-матка покончила только что со своим трудным делом: наклала две тысячи яиц да еще десяток на придачу. Из бокового переулка раздался чудно-звонкий голос; трутни засуетились и загудели хором: «Ура!»
В ту же минуту выплыла из переулка сама царица-матка. У Мохнатки даже дыханье сперло.
Царица оказалась вдвое выше ростом рабочих пчел; но в то же время была стройна необычайно и царственно величава.
Она милостиво кивнула няне и Мохнатке и скрылась во внутренних покоях
- Уж подлинно царица! – сказала Мохнатка, которая только теперь пришла в себя. Но что же я буду работать?
- Работа найдется, - сказала пчела-няня. – В поле летать тебе, дитя мое, еще ран. Но вот деток кормить или соты строить вполне под силу. Выбирай: что лучше хочешь?
-Деточек кормить! Ведь это все равно что в куклы играть?
И пошли они вместе в детскую, и стала Мохнатка скоро няней – не хуже своей собственной няни.
О ТОМ, КАК МОХНАТКА В СБОРЩИЦЫ ПОПАЛА
Прошло уже несколько лет, а Мохнатка так прилежно ходила в детской за молодой детвой, что ни разу даже на леток прогуляться не вышла.
- Ты этак совсем изморишься, - сказала пчелке ее прежняя няня. – Пойди, погуляй, да и крылышки кстати испробуй.
- Да я же не умею еще летать, - сказала Мохнатка.
Попытка не пытка; научиться же надо.
- А если упаду?
- Так встанешь; да и не упадешь.
Мохнатка вышла на леток и замахала крыльями. Сама не зная как, вдруг поднялась на воздух. «Ай, упаду!» Да нет, ничего, крылышки держат; только страшно как-то. В это время ее окликнула старая пчела-сборщица, пролетавшая мимо.
- Ишь ты, медвежонок лохматый! – сказала старая пчела. – Что ты тут делаешь?
- Гуляю, - отвечала Мохнатка.
- Гуляешь? Скажите, пожалуйста! Когда другие сестры из сил выбиваются, она гулять изволит, такая крепкая, здоровая, да еще с таким славным густым мехом, к которому всякая цветочная пылинка сама собой пристанет! Ай, ай! Да тебе на роду написано сборщицей быть. Так и быть, возьму в науку. Лети за мной, живо, живо!
Хоть старая пчела как будто и бранилась, но она похвалила густой мех Мохнатки, и даже взялась учить ее: значит, новенькая все же понравилась-таки ей. А уж как сама-то обрадовалась Мохнатка – и сказать нельзя. В старший класс – в сборщицы попала!
Старая пчела полетела вперед так скоро, что Мохнатка чуть вслед поспевала. Но вот они прилетели на сенокосный луг, на котором цвели всевозможные цветочки: лиловые и алые, желтые и белые.
- Стой! Прилетели! – прожужжала старая пчела, села на душистый цветок и вползла прямо в его нарядный венчик. Мохнатка – за нею. – Вот тут на дне мед, видишь ли? – сказала старая пчела. – Лижи язычком, только, чур, не глотай, а в зоб собирай. Вот так, смотри.
И. слизнув капельку меду, она передними лапками ее в зобик себе толкнула. Мохнатка сделала то же.
- Молодцом! – похвалила ее старая пчела. – Но надо нам и простого хлеба – цветня с собою захватить. Ты, может, не знаешь, цветень – это пыльца. Чтобы лучше приставала, вымажемся.
И, взяв остаток меда, она вымазала им задние лапки сперва себе, а потом и Мохнатке.
- Ты хоть и мохната, - сказала она, - а к меду все лучше пристанет. Ну полезай за мной, да делай опять то же, что я.
Она вылезла из венчика к желтым пыльникам цветка и стала продираться между ними. При этом она так ловко стряхивала с пыльников передними лапками цветень на задние лапки, вымазанные медом, что всякая пылинка приставала к ним.
Мохнатка делала то же. Вдруг как взглянет на старую пчелу, как оглядит себя, так и покатилась со смеху; обе они были точно в желтых бархатных штанишках!
- Разве не красиво? – сказала старая пчела. – Да долетишь ли ты до дому в таким толстых панталонах?
- Долечу! – сказала Мохнатка – и полетела. Тяжело-таки было ей с непривычки, тяжеленько; да ничего, долетела до родного улья.
Только спустилась на леток, как накинулись на нее отдыхавшие тут же няни и плотники и давай сдирать и пожирать ее нарядные бархатные штанишки.
Караул! Грабят! – запищала Мохнатка. – Все мои штанишки съедят!
- Ничего, пускай их: проголодались, - сказала старая пчела. – Теперь ли наедятся, потом ли – все равно. Ну, будет с вас, обжоры, отвяжитесь! Пойдем теперь, дитя мое, мед сбыть.
И, пройдя в ближнюю кладовую, они выпустили весь собранный ими мед в стоявшие там еще пустые восковые горшки.
Так-то вот Мохнатка сборщицей стала. Трудна была ее работа, правда; но зато как славно было и отдыхать после дела! Под вечер она с другими работницами гуляла на летке, как на бульваре; ходят они, и покачиваются, и потряхиваются, и жужжат без умолку, и не могут нажужжаться обо всем, что видели день-деньской на белом свете.
О ТОМ, КАК РОДИЛСЯ УЛЕЙ
Каждый день клала матушка царица по тысяче, по две яиц, и из всех-то одна за одной, выползали молодые пчелки. Тесно стало вдруг всем им в одном улье: надо было разделиться на две семьи, на два роя, надо было отроиться.
И вот в одном углу улья раздалось робкое кваканье: «Ква-ква-ква!» В ответ с другого конца пронеслось сердитое тюканье: «Тю-тю-тю!» Все пчелы бросили работу, заметались, весь улей затрубил, загудел. Но сквозь этот шум и гам явственно слышалось по-прежнему с одного конца кваканье, с другого – тюканье. Что же это такое было?
А вот что. Квакала из своей колыбельки молодая, вновь народившаяся матка; и хотелось-то ей выйти оттуда, и не смела она носу показать. Тюкала же старая матка; очень уж ей досадно было, что молоденькая царевна ее место занять хочет. Вместе две матки в одном улье ведь никак не уживутся; которой-нибудь надо уйти.
- Пустите меня к ней, пустите! – тюкала вне себя старая матка. – Вот я ее проучу!
Но трутни и рабочие пчелы загородили ей дорогу.
- Ради Бога, ваше величество, не троньте, пожалуйста, ее! Кому-нибудь да надо же уступить; а кто умней – уступает.
- И то правда, - сказала старая царица. – Кто за меня – за мной!
И она стрелой вылетела из улья. Но крылья у пчелиных маток не столько для летания, сколько для красы – коротенькие. Пролетела царица несколько шагов – и устала; присела отдохнуть на ближнем дереве. А пчелы, что постарше, все кинулись за нею, облепили ветку вокруг царицы.
Скоро уж и места не стало: пчела садилась на пчелу, и скучились они так в целую черную бороду, от которой ветку к земле пригнуло; вот-вот обломится… Но ей не дали обломиться. Кто же не дал? А пчеляк, седой, добрый старичок, которого Мохнатка в первый раз так испугалась.
Сидел он неподалеку под своим шалашом; когда же пчелы зароились, он проворно накинул сетку, на руки надел рукавицы, за пазуху сунул деревянную ложку – черпак, и взял в охапку один из пустых ульев, что стояли у него тут же наготове. Поставив улей под самым роем, он еще ниже пригнул ветку – и черпаком стал огребать пчел, как деготь или патоку какую
Неохотно шли пчелы с черпака в новый улей: матки-царицы еще не было там. Но пчеляк привычным глазом скоро усмотрел ее среди мелких рабочих пчел.
- А, вот ты где, сударыня! – сказал он, бережно сгреб ее черпаком и подставил к летку.
Царица, задыхаясь в густом клубе пчел, рада-радехонька шмыгнула в улей. Увидев это, и другие пчелы живо туда же полезли; черпнул еще пчеляк раз и два – и весь рой был в улье. Тогда пчеляк перенес улей на более удобное место, где было просторнее и больше солнца.
- Бог помощь! – сказал он и перекрестился.
А Мохнатка? Вылетев в общем рое за царицей, наша пчелка попала в тот же улей вместе с другими. Прошлась она теперь взад и вперед по новому дому. Ай, как пусто, как неуютно! Ни улиц, ни кладовых, ни одного даже горшочка с медом. Ну, что же делать! Надо работать, работать и работать, чтобы в новом доме стало так же мило, как в старом.
Точно чудом в сказке, и новый пустой улей наполнился вкоро сотами, а соты – душистым золотистым медом. А в чем было все чудо? В том, что все работали одинаково прилежно, одинаково дружно. Все чудо было в пчелином законе: все за одного, один за всех.
О ТОМ, КАК МОХНАТКЕ КОНЕЦ ПРИШЕЛ
Хорошо и согласно живут пчелы в улье, вовек не поссорятся, не подерутся: тишь да гладь, да Божья благодать. Беда только, что много у них врагов: которую воробей или ласточка на лету проглотит; которая к пауку в паутину попадет, а там – поминай, как звали; которую разбойница-оса по дороге заколет, да и скушает тут же. Правда, и у пчел есть жало, да опасно им сражаться: не выдернешь жало – и помирай! Пчела без жала и дня не проживет. Зато, конечно, если уж на родной улей воры-грабители нападут, тут некогда думать о себе: хоть на месте помри – лишь бы улей спасти.
«Все за одного, один за всех».
А этих воров-грабителей куда как много, и не перечесть: то вороватая пчела из чужого улья, то хитрец-муравей тихомолком проберется. Ну, их-то и без жала кусальцами так искусаешь, что ой!-ой! никогда не буду!
Но хуже других два зверя-врага: один, зверек – мышка, другой, зверище – Мишка. Мышка забирается больше зимою, в погреб, куда ставит пчеляк на зиму ульи; Мишка же нападает во всякую пору, хоть редко, да метко. Затем он, ведь, и Мишка-медведь, что очень уж лаком мед ведать.
Однажды Мохнатка, возвращаясь со взятком домой, еще издали услыхала что-то небывалое: весь пчельник гудел и жужжал, будто взбунтовался, а сквозь пчелиный гул раздавалось страшное звериное рычанье. Подлетела ближе – и на лету остановилась.
Изо всех ульев кругом пчелы повысыпали сотнями, тысячами, точно пред роем. От крику-рева их в воздухе стон стоял. Одно только и можно было разобрать: «Мишка-медведь! Мишка-медведь!» А сам Мишка, громадный, косматый, ворча и рыча, шагал меж ульев на задних лапах, передними насилу отбиваясь от пчел.
Вдруг, точно опомнясь, он круто повернул к ближнему улью, а улей-то был как раз родной улей Мохнатки – и повалил его наземь. Крышка с улья скатилась, и последние пчелы, оставшиеся еще там, тучей взвились кверху. Медведь же, закрывшись от пчел одной лапой, другой полез в улей, в медовую кладовую, да хапнул самый сочный, золотистый сот. Мохнатка от обиды света не взвидела, не могла уже стерпеть.
«Все за одного, один за всех! – вскрикнула она и бросилась на страшного зверя, да ужалила его в самый глаз. Медведь так и взвыл от боли и побежал вон без оглядки. Подоспевший в это время пчеляк поднял улей с земли и поставил его на место.
Но бедная Мохнатка! Храбрая пчелка вонзила в глаз медведю жало так глубоко, что оно там и засело. Бедняжка вдруг совсем ослабела, свалилась наземь, забилась в траву, да незаметно заснула навек. Но, умирая, не жалела ли она о том, что для спасенья улья себя погубила? Нет, не жалела! В последний раз, чуть слышно Мохнатка прожужжала:
«Все за одного, один за всех…»
