Светлана
«Страшнее моего горя и на свете не бывает!», — сказала по телефону моя подруга Татьяна, когда я ей позвонила, услышав о ее несчастье. В общем-то я с нею была согласна: какое горе может сравниться с потерей единственного сына, двадцатитрехлетнего здорового молодого человека, только что закончившего институт, успешно начавшего самостоятельную жизнь и, между прочим, собиравшегося вот-вот жениться?… И смерть какая-то странная, наводящая ужас и оторопь: он скончался во сне от остановки сердца, ничем перед этим не болея ни минуты, и причину смерти врачи установить так и не смогли. Потеря маленького ребенка — страшная беда и тяжелое переживание, но у молодой мамы есть хотя бы надежды родить другого, а вот у Татьяны, которой было уже далеко за сорок, такой надежды уже не было. Да и муж ее умер лет пятнадцать тому назад, тоже, кстати, от остановки сердца во сне, как и Владик. Больше она замуж не выходила и даже не пыталась, решив всю жизнь отдать единственному сыну…
Часами беседовали мы с Татьяной по телефону; так прошло полгода, и я видела, что горе ее остается таким же безысходным и даже не притупляется. Надо было изловчиться, выкроить время и просто ехать к ней и там на месте смотреть, что можно сделать. В общем, отправилась я в Вятку, по дороге в поезде размышляя, чем же мне помочь моей подруге, как ее утешить, как помочь выползти из-под придавившей ее черной каменной беды? И как объяснить ей, маловерной, что в таком горе может помочь только одно — молитва Господу? Причем поможет это и ей, и ее сыну.
Вот последнее объяснить оказалось труднее всего.
— Танюша, но ты же верующий человек, ты же должна понимать, что сын тебя покинул не навсегда, придет время — и вы с ним встретитесь! А сейчас ты можешь помочь твоему Владику молитвами, милостыней, — завела я по пятому кругу, когда мы наполнили водой и включили третий электрочайник.
— Это ты так говоришь!
— Не я, а Православная Церковь и Святое Писание.
— Ну да, я знаю, слыхала, читала… И батюшка в храме мне то же самое сказал, когда Владика отпевали… Но я все время думаю, а что если наша Церковь ошибается, и никому из умерших молитвы оставшихся на земле на самом деле не помогают?
— Слезы твои, ты думаешь, Владику очень помогают?
— Да нет, конечно. Только как же мне не плакать?
— Плакать о нем ты будешь всегда, и через двадцать лет вспомнишь и всплакнешь, но это нормально. Однако забиваться в угол и делать из этого плача образ жизни — это уж точно бесполезно для него! Вместо того, чтобы сидеть в темном углу и плакать, ты могла бы съездить в паломничество по монастырям, помолиться о сыне нашим святым, заказать везде поминания за Владика, раздавать за него милостыню… Ты разве уверена, что у него не было грехов? Он ведь не успел покаяться перед смертью…
— Да, он, слава Богу, умер во сне, скоропостижно… Я утром подошла его будить — а он холодный! Одно мне утешение — не мучился.
На счет предпочтительности скоропостижной смерти без покаяния я с Татьяной была решительно не согласна, но спорить уж не стала.
— Нет, ты подумай, Танюшка, как сыну сейчас нужны твои молитвы, ведь он не успел перед смертью покаяться, получить отпущение грехов. Да ведь Владик твой был не особенно церковным человеком, вроде тебя самой…
— Ну уж совсем-то нецерковными нас никак нельзя назвать! На Пасху мы вместе с сыном всегда в храм ходили и куличи святили. А на Крещенье я за святой водой обязательно хожу — вон она у меня до сих пор под иконой стоит…
— На книжной полке.
— Ну и что? У меня ж на этой полке не женские романы или детективы стоят, а полное собрание сочинений Льва Толстого! И разве по церковным правилам нельзя иконы и святую воду на книжных полках держать?
— Можно, отчего нельзя? Хотя лучше, конечно, было бы устроить молитвенный уголок — «красный угол», как говорили в старину…Вставала бы утром, зажигала лампадочку и начинала день с молитв Богу о своем сыне. Как бы ты этим Владика утешила, как бы помогла ему!
— Ничего ему теперь не нужно, сыночку моему, и никакие молитвы ему не помогут!
— Как же ты ошибаешься, Танюша… Не молились бы мы, православные, постоянно, и в храме, и дома, за наших дорогих усопших, если бы не верили, что им помогают эти молитвы.
— А я в это не верю, не могу поверить! Пустая болтовня!
— А я — верю. И миллионы православных по всей земле верили и верят и ежедневно возносят молитвы Богу, чтобы Он отпустил грехи «всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения православным христианам».
— Да какие там у моего Владика были грехи! Он был умный и чистый мальчик.
— Он был очень хороший сын и умница, это так. Но поверь мне, все мы, кроме святых, предстаем перед Богом не в белоснежных ризах, а в рубище, и всем нам нужно прощение грехов. Вот во время Великого поста в храме поют: «Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь; просвети одеяние души моея и спаси мя…» Тебе понятны эти слова, Танюша?
— Честно говоря, не очень. Отдельные слова только — «чертог украшенный», «одеяние души»…
— Тогда послушай стихи Вяземского! — И я прочла ей:
Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею,
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать перед Тобой.
О Светодавче, просвети
Ты рубище души убогой.
Я нищим шел земной дорогой,
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам своим причти.
Русскую классическую поэзию Татьяна любила, она слушала меня внимательно и задумчиво.
— Вот это понятно. Поэт хотел сказать, что перед Богом мы все грешные и духовно одеты не лучше нищих или бомжей.
— Именно!
— И мой Владик…?
— Ну не благочестивей же он Петра Андреевича Вяземского!
— Да нет, он был обыкновенный современный молодой человек.
— А современные молодые люди отнюдь не безгрешные. Так что и у Владика «одеяние души» навряд ли было в полном порядке перед смертью.
— Наверное… Но что ж я могу с этим поделать?
— Так я же тебе об этом и толкую уже третий час! Ты можешь помочь ему молитвами о прощении его грехов, вольных и невольных.
— Если бы я была твердо уверена, что ему нужны мои молитвы и что они и вправду ему помогают, я бы день и ночь молилась! Но как это проверить?
— А ты поверь не проверяя!
— Не получается у меня…
— Сомнения мешают?
— Да.
— А пока ты ТУТ сомневаешься, он ТАМ печалится, что любящая мать не хочет помочь ему и даже не пытается обновить его духовную одежду… Знаешь, мне вспомнилась одно подходяще к случаю сказание. — И я рассказала Татьяне старинную поморскую сказку.
* * *
На южном берегу Студеного моря, так в старину называлось Белое море, стояло рыбацкое селенье Олениха, и жила в нем красавица-вдова Василиса с сыном-рыбаком Василием, Васильком. Муж ее погиб обычной для рыбака смертью: вышел в море на лодье со своей рыбацкой ватагой тюленя бить и не вернулся. И никто из рыбаков с той ловли не вернулся, и лодья пропала, даже щепок к берегу не прибило. Осталась Василиса одна с сыночком Васильком. Сына она любила так крепко, что замуж больше ни за кого не пошла, хотя сватались многие, и все сердце свое молодое отдала сыночку-сиротинке. Но как ни лелеяла сына Василька вдова Василиса, а как подрос парнишка, пришлось и ему взяться за рыбацкий промысел, только не тюлений, а «вешний». В Оленихе этим промыслом занимались те рыбаки, у кого не было своей лодьи. Промысел назывался «вешним промыслом», а рыбаков называли «вешняками», и был он весьма нелегким и опасным. Еще в разгар зимы выходили крестьяне-рыбаки из своих сел и деревень и шли на север, на Мурман, и к весне только доходили они до губы Студеного моря, к мысу Святой Нос, и поспевали как раз к весеннему ходу трески. Выходили "вешняки" из села в разгар зимы, когда гудят бураны и трещат морозы, а возвращались в конце августа, а то и в сентябре. До рыбацких становищ добирались они долго и трудно, кто как мог — на лыжах, лошадях, пешком, на оленях. Путь их нелегкий так и назывался в народе — «мурманская дорожка». Шли «вешняки» через пустынные места, заселенные не только своими, поморами, но и лапарями-саами, жилье в пути попадалось редко; рады были «вешняки» переночевать на саамской стоянке, а то и просто в санях. Ветра в тех голых краях дули с севера сильные, студеные, и часто в пургу или особенно лютый мороз рыбаки-вешняки замерзали прямо в пути; хоронили их в снегу, без могил, а отпевали уже потом, когда возвращались в родные края. А впереди было море и нелегкий рыбацкий промысел, штормы и туманы, так что и в море Студеном гибли многие. Нередко их еще и на льдинах весенних уносило в океан, откуда уже мало кто возвращался — разве что случайное судно, свое или чужое, заметит и подберет… Два года Василий сходил на «вешний промысел» удачно, вернулся хоть с небольшими, но деньгами, а на третий ушел зимой и не вернулся осенью. Возвратившиеся в Олениху рыбаки рассказали Василисе, что Василька с товарищами, ловивших треску со льда, ветром внезапным унесло на оторвавшейся льдине в открытую воду, в океан. Света невзвидела бедная вдова, билась три дня, к морю рвалась — за сыном, еле удержали соседи. Потом затихла…
Прошел год, другой. Василиса горюет, плачет, сыночка любимого забыть не может. И вдруг однажды зимним синим вечером — тук-тук-тук! стучится кто-то в окно: «Открой, матушка, я с доброй вестью к тебе!» — и на крыльце пимы загрохотали, снег отряхая. Вздрогнуло и упало было от радости сердце Василисы, но нет — не Василька это любимый голосок, не его и повадка. Отворилась дверь и в избу вошел незнакомый человек, явно не бедный: на плечах хороший полушубок из белой овчины, на голове — треух из молодого оленя-пыжика. Стащил незнакомец треух с головы, поклонился трижды в красный угол на икону, потом один раз — хозяйке да и говорит:
— Ты и есть вдова Василиса, матушка?
— Да я.
— А сына у тебя Василием зовут?
— Звали Василием… Да утонул мой сынок Василек два года назад, — и заплакала, как водится.
— А вот и не утонул твой Василек! Радуйся, матушка, жив он и здоров! За морем живет и скоро женится, а потом и к тебе в гости приедет! — сказал вестник. И имя свое назвал — Трофим.
Поведал Трофим обомлевшей Василисе удивительную историю. Не погиб, оказывается, дорогой ее сыночек, а чудом спасся. «Не иначе как по вашим молитвам, матушка!» — добавил в этом месте Трофим. Льдина, на которой рыбаков-«вешняков» в море унесло, еще раз раскололась, да так, что на одной ее половине все рыбаки остались, а на другой — один Василий. Хотел он уже в воду броситься и доплыть до товарищей, но сообразил, что это верная смерть — плыть в ледяной воде на таком студеном ветру: коли и доплывет, так согреться на льдине будет нечем! И остался он, решил предать себя воле Божьей. И правильно, как оказалось потом, Василий решил: неделю и еще полдня просидел он один на льдине, оголодал, ел снег, края рукавиц овчинных изжевал, а согревался — молитвой. Много он в эти дни молился — Спасителю, Божьей Матери, Василию Великому, своему небесному покровителю да Николаю Угоднику, защитнику всех ходящих по водам морским. Недаром говорят, что тот не молился, кто в море не бывал. За полдень седьмого дня увидел Василий у окоема небольшое судно-шкуну с двумя склоненными назад мачтами. И со шкуны его тоже заметили, свернули с пути и подняли почти бесчувственного со льдины. Растерли его норвежским ромом, закутали в сухую оленью шкуру. Придя в себя, первым делом Василий спросил, куда идет корабль? «В Северную Норвегу! — ответили ему. — Лес, сало и хлеб везем!» Встрепенулся Василий: «Мне к русскому берегу надо, братцы! Может, лодчонку какую дадите?» Засмеялись моряки: «Нет у нас лишних лодчонок, паря! А идем мы в Варгаев[1], там наш порт. Но ты не горюй, к русскому берегу мы тоже скоро пойдем, когда рыбу и ром из Норвеги в Россию повезем!» Судно принадлежало русскому купцу, торговавшему между Норвегой и Русью, а жившему в Варгаеве. Купец, а был это отец Трофима, расположился к молодому храброму рыбаку и по прибытии в Норвегу взял его к себе в дом выхаживать: Василий все-таки на льдине промерз сильно и как в тепле на шкуне оказался, так тут же и расхворался.
Недели две отлеживался он, а потом встал и работу попросил: «Должен я за провоз и заботу хозяину отработать!» Честность такая Василия купцу по нраву пришлась и начал он его, как только тот окреп, к торговому делу приучать. И с Трофимом Василий подружился, стали они не разлей вода, словно дружные родные братья. А боле всего он сестре Трофима Липушке по сердцу пришелся. Года не прошло, как заметил купец, что между молодыми пошли переглядушки, подумал да и благословил их на честный брак, уж очень ему молодой помор понравился. Только велел он и у матери Василия тоже благословение получить. «Как хочешь, так и добудь, а чтобы мне благословение от матери твоей было!»
— И вот, матушка Василиса, вскоре послал меня отец с обозом норвежской рыбы в Санкт-Петербург, по «мурманской дорожке», а Василий и говорит: «Выручай, брат Трофимушка!», и попросил он меня по дороге в село Олениха завернуть, его мол все рыбаки-поморы знают. Так и оказалось, легко я тебя нашел. Так что просит тебя, матушка, твой сын Василий вышить ему его праздничную красную рубаху васильками — это и будет, мол, ему от тебя на свадьбу материнское благословение! Так что на обратном пути из Петербурга я снова к тебе заеду, ближе к Пасхе, и рубаху вышитую для Василька заберу. Свадьба-то у него с сестренкой моей на Красную Горку назначена, так что ты уж поспеши с рукодельем…
Переночевал Трофим в избе у Василисы как у будущей родственницы, а наутро ушел с обозом в Петербург. А Василиса достала из сундука красную шелковую рубаху сынка, которую он только на Пасху и надевал в Божью Церковь, достала и моточек синего шелка, иголку, села на лавку под окошком, где светлее, да и призадумалась. Сомнения ее стали одолевать: уж больно складная да гладкая история у Трофима вышла! Уж не лихой ли он обманщик, который решил хитростью выманить дорогую шелковую рубаху у бедной вдовы да еще и заставить ее расшивать рубаху ту заветную цветами-васильками? А ну как никакого купца в Норвеге с дочерью-невестой вовсе и нет?
Сидит Василиса у окна, вышьет один василек — и отложит рубаху, сына вспомнит и не верит, что жив он и ждет от нее красную рубаху с синими васильками, материнское ее благословение на свадьбу. Заплачет, бросит свое рукоделье и уйдет на берег моря Студеного плакать о сыне. Потом опомнится: «Да что ж это я? Время-то идет, а у меня еще и ворот не готов, а ведь еще и рукава расшить надо!» — бросится домой, схватит иголку и снова шить. Пошьет немного, и опять сомнительные думы ее одолевают. И сынка, коли жив он, ей жаль — как же он без ее материнского благословения под венец невесту поведет? — но и трудов своих напрасных тоже жаль, да и рубаху шелковую лихому человеку отдавать задарма нет охоты! Так, говорят, все сидела и сомневалась… Может и до сих пор сидит, сомневается.
* * *
— Ну а конец-то у сказки какой? — спросила Татьяна, слушавшая меня с детским вниманием, вся захваченная нехитрой поморской историей. — Не может старая сказка так неопределенно кончаться, это ж не новомодный психологический роман!
— А вот, представь, я и не знаю! — схитрила я. — Не помню! Ты уж сама конец сказки придумай, Танюша! — И с этим словами я подругу свою оставила в размышлениях и уехала к себе в Петербург, домой.
Но вам я расскажу конец истории самой Татьяны. Вернувшись в Санкт-Петербург, я как-то закрутилась в делах и не сразу позвонила Татьяне, а когда позвонила — не застала ее. Потом, уже месяца два спустя, она сама мне позвонила и сказала, что все еще думает над концом поморской сказки. А еще сказала, что побывала она за это время паломницей в двух святых местах — в Трифоновом мужском монастыре и в женском Христорождественском, в своей Вятской епархии. Мне показалось, что голос у нее стал немного спокойней. А через год я получила от Танюши письмо: в конверте была открытка с видом монастыря и лежала красная шелковая закладка для книги с вышитым на ней синим васильком. Письмо на открытке было очень короткое: «Спасибо за поморскую сказку, дорогая, она меня вразумила. Сейчас я живу трудницей при обители, что будет со мной дальше, пока не знаю. Но красную рубаху я прилежно расшиваю васильками, а один из них дарю тебе на молитвенную память о нас с Владиком. Твоя Татьяна».
Ну конечно, у старой сказки должен быть определенный конец и желательно хороший, иначе что же это за сказка!
[1] Варгаев — русское, поморское наименование норвежского города Вардё, куда ходили с товарами русские купцы.
Часами беседовали мы с Татьяной по телефону; так прошло полгода, и я видела, что горе ее остается таким же безысходным и даже не притупляется. Надо было изловчиться, выкроить время и просто ехать к ней и там на месте смотреть, что можно сделать. В общем, отправилась я в Вятку, по дороге в поезде размышляя, чем же мне помочь моей подруге, как ее утешить, как помочь выползти из-под придавившей ее черной каменной беды? И как объяснить ей, маловерной, что в таком горе может помочь только одно — молитва Господу? Причем поможет это и ей, и ее сыну.
Вот последнее объяснить оказалось труднее всего.
— Танюша, но ты же верующий человек, ты же должна понимать, что сын тебя покинул не навсегда, придет время — и вы с ним встретитесь! А сейчас ты можешь помочь твоему Владику молитвами, милостыней, — завела я по пятому кругу, когда мы наполнили водой и включили третий электрочайник.
— Это ты так говоришь!
— Не я, а Православная Церковь и Святое Писание.
— Ну да, я знаю, слыхала, читала… И батюшка в храме мне то же самое сказал, когда Владика отпевали… Но я все время думаю, а что если наша Церковь ошибается, и никому из умерших молитвы оставшихся на земле на самом деле не помогают?
— Слезы твои, ты думаешь, Владику очень помогают?
— Да нет, конечно. Только как же мне не плакать?
— Плакать о нем ты будешь всегда, и через двадцать лет вспомнишь и всплакнешь, но это нормально. Однако забиваться в угол и делать из этого плача образ жизни — это уж точно бесполезно для него! Вместо того, чтобы сидеть в темном углу и плакать, ты могла бы съездить в паломничество по монастырям, помолиться о сыне нашим святым, заказать везде поминания за Владика, раздавать за него милостыню… Ты разве уверена, что у него не было грехов? Он ведь не успел покаяться перед смертью…
— Да, он, слава Богу, умер во сне, скоропостижно… Я утром подошла его будить — а он холодный! Одно мне утешение — не мучился.
На счет предпочтительности скоропостижной смерти без покаяния я с Татьяной была решительно не согласна, но спорить уж не стала.
— Нет, ты подумай, Танюшка, как сыну сейчас нужны твои молитвы, ведь он не успел перед смертью покаяться, получить отпущение грехов. Да ведь Владик твой был не особенно церковным человеком, вроде тебя самой…
— Ну уж совсем-то нецерковными нас никак нельзя назвать! На Пасху мы вместе с сыном всегда в храм ходили и куличи святили. А на Крещенье я за святой водой обязательно хожу — вон она у меня до сих пор под иконой стоит…
— На книжной полке.
— Ну и что? У меня ж на этой полке не женские романы или детективы стоят, а полное собрание сочинений Льва Толстого! И разве по церковным правилам нельзя иконы и святую воду на книжных полках держать?
— Можно, отчего нельзя? Хотя лучше, конечно, было бы устроить молитвенный уголок — «красный угол», как говорили в старину…Вставала бы утром, зажигала лампадочку и начинала день с молитв Богу о своем сыне. Как бы ты этим Владика утешила, как бы помогла ему!
— Ничего ему теперь не нужно, сыночку моему, и никакие молитвы ему не помогут!
— Как же ты ошибаешься, Танюша… Не молились бы мы, православные, постоянно, и в храме, и дома, за наших дорогих усопших, если бы не верили, что им помогают эти молитвы.
— А я в это не верю, не могу поверить! Пустая болтовня!
— А я — верю. И миллионы православных по всей земле верили и верят и ежедневно возносят молитвы Богу, чтобы Он отпустил грехи «всем прежде отшедшим в вере и надежде воскресения православным христианам».
— Да какие там у моего Владика были грехи! Он был умный и чистый мальчик.
— Он был очень хороший сын и умница, это так. Но поверь мне, все мы, кроме святых, предстаем перед Богом не в белоснежных ризах, а в рубище, и всем нам нужно прощение грехов. Вот во время Великого поста в храме поют: «Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь; просвети одеяние души моея и спаси мя…» Тебе понятны эти слова, Танюша?
— Честно говоря, не очень. Отдельные слова только — «чертог украшенный», «одеяние души»…
— Тогда послушай стихи Вяземского! — И я прочла ей:
Чертог Твой вижу, Спасе мой,
Он блещет славою Твоею,
Но я войти в него не смею,
Но я одежды не имею,
Дабы предстать перед Тобой.
О Светодавче, просвети
Ты рубище души убогой.
Я нищим шел земной дорогой,
Любовью и щедротой многой
Меня к слугам своим причти.
Русскую классическую поэзию Татьяна любила, она слушала меня внимательно и задумчиво.
— Вот это понятно. Поэт хотел сказать, что перед Богом мы все грешные и духовно одеты не лучше нищих или бомжей.
— Именно!
— И мой Владик…?
— Ну не благочестивей же он Петра Андреевича Вяземского!
— Да нет, он был обыкновенный современный молодой человек.
— А современные молодые люди отнюдь не безгрешные. Так что и у Владика «одеяние души» навряд ли было в полном порядке перед смертью.
— Наверное… Но что ж я могу с этим поделать?
— Так я же тебе об этом и толкую уже третий час! Ты можешь помочь ему молитвами о прощении его грехов, вольных и невольных.
— Если бы я была твердо уверена, что ему нужны мои молитвы и что они и вправду ему помогают, я бы день и ночь молилась! Но как это проверить?
— А ты поверь не проверяя!
— Не получается у меня…
— Сомнения мешают?
— Да.
— А пока ты ТУТ сомневаешься, он ТАМ печалится, что любящая мать не хочет помочь ему и даже не пытается обновить его духовную одежду… Знаешь, мне вспомнилась одно подходяще к случаю сказание. — И я рассказала Татьяне старинную поморскую сказку.
* * *
На южном берегу Студеного моря, так в старину называлось Белое море, стояло рыбацкое селенье Олениха, и жила в нем красавица-вдова Василиса с сыном-рыбаком Василием, Васильком. Муж ее погиб обычной для рыбака смертью: вышел в море на лодье со своей рыбацкой ватагой тюленя бить и не вернулся. И никто из рыбаков с той ловли не вернулся, и лодья пропала, даже щепок к берегу не прибило. Осталась Василиса одна с сыночком Васильком. Сына она любила так крепко, что замуж больше ни за кого не пошла, хотя сватались многие, и все сердце свое молодое отдала сыночку-сиротинке. Но как ни лелеяла сына Василька вдова Василиса, а как подрос парнишка, пришлось и ему взяться за рыбацкий промысел, только не тюлений, а «вешний». В Оленихе этим промыслом занимались те рыбаки, у кого не было своей лодьи. Промысел назывался «вешним промыслом», а рыбаков называли «вешняками», и был он весьма нелегким и опасным. Еще в разгар зимы выходили крестьяне-рыбаки из своих сел и деревень и шли на север, на Мурман, и к весне только доходили они до губы Студеного моря, к мысу Святой Нос, и поспевали как раз к весеннему ходу трески. Выходили "вешняки" из села в разгар зимы, когда гудят бураны и трещат морозы, а возвращались в конце августа, а то и в сентябре. До рыбацких становищ добирались они долго и трудно, кто как мог — на лыжах, лошадях, пешком, на оленях. Путь их нелегкий так и назывался в народе — «мурманская дорожка». Шли «вешняки» через пустынные места, заселенные не только своими, поморами, но и лапарями-саами, жилье в пути попадалось редко; рады были «вешняки» переночевать на саамской стоянке, а то и просто в санях. Ветра в тех голых краях дули с севера сильные, студеные, и часто в пургу или особенно лютый мороз рыбаки-вешняки замерзали прямо в пути; хоронили их в снегу, без могил, а отпевали уже потом, когда возвращались в родные края. А впереди было море и нелегкий рыбацкий промысел, штормы и туманы, так что и в море Студеном гибли многие. Нередко их еще и на льдинах весенних уносило в океан, откуда уже мало кто возвращался — разве что случайное судно, свое или чужое, заметит и подберет… Два года Василий сходил на «вешний промысел» удачно, вернулся хоть с небольшими, но деньгами, а на третий ушел зимой и не вернулся осенью. Возвратившиеся в Олениху рыбаки рассказали Василисе, что Василька с товарищами, ловивших треску со льда, ветром внезапным унесло на оторвавшейся льдине в открытую воду, в океан. Света невзвидела бедная вдова, билась три дня, к морю рвалась — за сыном, еле удержали соседи. Потом затихла…
Прошел год, другой. Василиса горюет, плачет, сыночка любимого забыть не может. И вдруг однажды зимним синим вечером — тук-тук-тук! стучится кто-то в окно: «Открой, матушка, я с доброй вестью к тебе!» — и на крыльце пимы загрохотали, снег отряхая. Вздрогнуло и упало было от радости сердце Василисы, но нет — не Василька это любимый голосок, не его и повадка. Отворилась дверь и в избу вошел незнакомый человек, явно не бедный: на плечах хороший полушубок из белой овчины, на голове — треух из молодого оленя-пыжика. Стащил незнакомец треух с головы, поклонился трижды в красный угол на икону, потом один раз — хозяйке да и говорит:
— Ты и есть вдова Василиса, матушка?
— Да я.
— А сына у тебя Василием зовут?
— Звали Василием… Да утонул мой сынок Василек два года назад, — и заплакала, как водится.
— А вот и не утонул твой Василек! Радуйся, матушка, жив он и здоров! За морем живет и скоро женится, а потом и к тебе в гости приедет! — сказал вестник. И имя свое назвал — Трофим.
Поведал Трофим обомлевшей Василисе удивительную историю. Не погиб, оказывается, дорогой ее сыночек, а чудом спасся. «Не иначе как по вашим молитвам, матушка!» — добавил в этом месте Трофим. Льдина, на которой рыбаков-«вешняков» в море унесло, еще раз раскололась, да так, что на одной ее половине все рыбаки остались, а на другой — один Василий. Хотел он уже в воду броситься и доплыть до товарищей, но сообразил, что это верная смерть — плыть в ледяной воде на таком студеном ветру: коли и доплывет, так согреться на льдине будет нечем! И остался он, решил предать себя воле Божьей. И правильно, как оказалось потом, Василий решил: неделю и еще полдня просидел он один на льдине, оголодал, ел снег, края рукавиц овчинных изжевал, а согревался — молитвой. Много он в эти дни молился — Спасителю, Божьей Матери, Василию Великому, своему небесному покровителю да Николаю Угоднику, защитнику всех ходящих по водам морским. Недаром говорят, что тот не молился, кто в море не бывал. За полдень седьмого дня увидел Василий у окоема небольшое судно-шкуну с двумя склоненными назад мачтами. И со шкуны его тоже заметили, свернули с пути и подняли почти бесчувственного со льдины. Растерли его норвежским ромом, закутали в сухую оленью шкуру. Придя в себя, первым делом Василий спросил, куда идет корабль? «В Северную Норвегу! — ответили ему. — Лес, сало и хлеб везем!» Встрепенулся Василий: «Мне к русскому берегу надо, братцы! Может, лодчонку какую дадите?» Засмеялись моряки: «Нет у нас лишних лодчонок, паря! А идем мы в Варгаев[1], там наш порт. Но ты не горюй, к русскому берегу мы тоже скоро пойдем, когда рыбу и ром из Норвеги в Россию повезем!» Судно принадлежало русскому купцу, торговавшему между Норвегой и Русью, а жившему в Варгаеве. Купец, а был это отец Трофима, расположился к молодому храброму рыбаку и по прибытии в Норвегу взял его к себе в дом выхаживать: Василий все-таки на льдине промерз сильно и как в тепле на шкуне оказался, так тут же и расхворался.
Недели две отлеживался он, а потом встал и работу попросил: «Должен я за провоз и заботу хозяину отработать!» Честность такая Василия купцу по нраву пришлась и начал он его, как только тот окреп, к торговому делу приучать. И с Трофимом Василий подружился, стали они не разлей вода, словно дружные родные братья. А боле всего он сестре Трофима Липушке по сердцу пришелся. Года не прошло, как заметил купец, что между молодыми пошли переглядушки, подумал да и благословил их на честный брак, уж очень ему молодой помор понравился. Только велел он и у матери Василия тоже благословение получить. «Как хочешь, так и добудь, а чтобы мне благословение от матери твоей было!»
— И вот, матушка Василиса, вскоре послал меня отец с обозом норвежской рыбы в Санкт-Петербург, по «мурманской дорожке», а Василий и говорит: «Выручай, брат Трофимушка!», и попросил он меня по дороге в село Олениха завернуть, его мол все рыбаки-поморы знают. Так и оказалось, легко я тебя нашел. Так что просит тебя, матушка, твой сын Василий вышить ему его праздничную красную рубаху васильками — это и будет, мол, ему от тебя на свадьбу материнское благословение! Так что на обратном пути из Петербурга я снова к тебе заеду, ближе к Пасхе, и рубаху вышитую для Василька заберу. Свадьба-то у него с сестренкой моей на Красную Горку назначена, так что ты уж поспеши с рукодельем…
Переночевал Трофим в избе у Василисы как у будущей родственницы, а наутро ушел с обозом в Петербург. А Василиса достала из сундука красную шелковую рубаху сынка, которую он только на Пасху и надевал в Божью Церковь, достала и моточек синего шелка, иголку, села на лавку под окошком, где светлее, да и призадумалась. Сомнения ее стали одолевать: уж больно складная да гладкая история у Трофима вышла! Уж не лихой ли он обманщик, который решил хитростью выманить дорогую шелковую рубаху у бедной вдовы да еще и заставить ее расшивать рубаху ту заветную цветами-васильками? А ну как никакого купца в Норвеге с дочерью-невестой вовсе и нет?
Сидит Василиса у окна, вышьет один василек — и отложит рубаху, сына вспомнит и не верит, что жив он и ждет от нее красную рубаху с синими васильками, материнское ее благословение на свадьбу. Заплачет, бросит свое рукоделье и уйдет на берег моря Студеного плакать о сыне. Потом опомнится: «Да что ж это я? Время-то идет, а у меня еще и ворот не готов, а ведь еще и рукава расшить надо!» — бросится домой, схватит иголку и снова шить. Пошьет немного, и опять сомнительные думы ее одолевают. И сынка, коли жив он, ей жаль — как же он без ее материнского благословения под венец невесту поведет? — но и трудов своих напрасных тоже жаль, да и рубаху шелковую лихому человеку отдавать задарма нет охоты! Так, говорят, все сидела и сомневалась… Может и до сих пор сидит, сомневается.
* * *
— Ну а конец-то у сказки какой? — спросила Татьяна, слушавшая меня с детским вниманием, вся захваченная нехитрой поморской историей. — Не может старая сказка так неопределенно кончаться, это ж не новомодный психологический роман!
— А вот, представь, я и не знаю! — схитрила я. — Не помню! Ты уж сама конец сказки придумай, Танюша! — И с этим словами я подругу свою оставила в размышлениях и уехала к себе в Петербург, домой.
Но вам я расскажу конец истории самой Татьяны. Вернувшись в Санкт-Петербург, я как-то закрутилась в делах и не сразу позвонила Татьяне, а когда позвонила — не застала ее. Потом, уже месяца два спустя, она сама мне позвонила и сказала, что все еще думает над концом поморской сказки. А еще сказала, что побывала она за это время паломницей в двух святых местах — в Трифоновом мужском монастыре и в женском Христорождественском, в своей Вятской епархии. Мне показалось, что голос у нее стал немного спокойней. А через год я получила от Танюши письмо: в конверте была открытка с видом монастыря и лежала красная шелковая закладка для книги с вышитым на ней синим васильком. Письмо на открытке было очень короткое: «Спасибо за поморскую сказку, дорогая, она меня вразумила. Сейчас я живу трудницей при обители, что будет со мной дальше, пока не знаю. Но красную рубаху я прилежно расшиваю васильками, а один из них дарю тебе на молитвенную память о нас с Владиком. Твоя Татьяна».
Ну конечно, у старой сказки должен быть определенный конец и желательно хороший, иначе что же это за сказка!
[1] Варгаев — русское, поморское наименование норвежского города Вардё, куда ходили с товарами русские купцы.