Татьяна Потапенко
Иволгин был человеком ничтожным. Трудно сказать почему, но все считали его ничтожным. Его жена Дуня несколько раз в день говорила ему: Ты – ничтожество! Коллеги по работе подсыпали в его кофе соль. Прохожие на улице смотрели на него презрительно и причмокивали, а то и прыскали смехом, глядя на его одутловатое лицо и замечая испуганный взгляд исподлобья. Даже коты брезгливо отворачивались, когда он проходил мимо, несмотря на его заискивания и заигрывания. Иволгин очень любил котов, но и они презирали его. Сам Иволгин уже давно смирился с положением ничтожества и считал его вполне закономерным, хотя и несколько несправедливым, если рассматривать его личность в масштабе всего человечества.
В тот злополучный день Иволгин лежал на пляже. Пляжей он не любил. Он любил реку и родные просторы средней полосы. Березы с то гладкой, то лохматящейся белой корой и шершавыми черными островками; заросли лещины, густо заросшие овраги и холмы. Он с большим удовольствием побродил бы по лужку в поисках земляники, лукаво выглядывающей из травы, искупался в прохладной речке, отдохнул в тени осинника. Да, в осиннике у Иволгина переставала болеть голова. Ах, Боже мой! Как давно это было! Он вспомнил, как они с Дуней на велосипедах ездили на реку, останавливались в осиннике на высоком берегу, часами наблюдали за мальками. И за муравьями, сновавшими туда-сюда в поисках еды и полезных для муравейника предметов.
Эх, Дуня стала властной женщиной, а Иволгин – совсем изничтожился! Вот и теперь, глядя на море из-под полосатого тента, он с отвращением думал о семи днях, которые осталось провести здесь, в этом ведомственном санатории, куда Дуня, просто героически изловчившись, достала две путевки, хотя сама была здорова как бык.
Море лениво плескалось о мелкую серую гальку, которая почему-то казалась Иволгину цементной крошкой, чайки истошно орали, ни единого деревца, на котором могли бы сидеть цикады, не было… Ах, вот пять лет назад Иволгин целыми днями наблюдал за этими жирными певчими мухами, которых по нескольку штук находилось на одном маленьком деревце возле их палатки. Тогда по утрам они с Дуней наблюдали за бекасами, которые как железобетонные груши неподвижно стояли на камне прямо напротив входа в палатку. А закат!...
Иволгин с надеждой посмотрел в небо, но и оно показалось ему полинялым и скучным, без единого облачка - огромное отстраненное небо, которое всем своим видом давало Иволгину понять, что ничтожество он и есть. Он виновато перевел глаза на гальку, осмотрел свой тугой, значительно округлившийся живот, спустился взглядом по сухим стареющим ногам, ненадолго уставился на пожелтевший ноготь большого пальца и, совсем расстроившись, беспокойно закрутился на своем жестком и вонючем лежаке. Книга виновато лежала в стороне, людей не было - только один мальчишка на дорожке для плаванья, отмеченной поплавками на веревках, протянутых между двумя пирсами.
– Хоть бы плавать научился, а потом бы шел на глубину, - раздраженно подумал Иволгин, который плавать почти не умел и воды боялся, а купался вместе с пожилыми женщинами и детьми до пяти лет. Вообще-то плавать он пытался, по-собачьи, в далеком детстве, но после того, как дед, как щенка, кинул его на глубину в надежде научить держаться на воде, страх навсегда засел в его душе.
Он совсем уже засобирался было домой, в номер, как вдруг ему показалось, что мальчишка тонет. «Нет, не может быть», - подумал Иволгин. Не сейчас, когда на пляже никого нет, только вот он, Иволгин, а все где-то там, далеко. Но, похоже, что мальчонка и вправду барахтается, пытаясь ухватиться за поплавок, который тут же уходит под воду.
«Но ведь я не умею плавать», - подумал Иволгин и подошел к воде. Мальчишка отчаянно хватался за поплавки, на несколько секунд уходил под воду, потом выныривал, хватая воздух. «Помогите!» - отчаянно завопил он.
«Но ведь я не умею плавать». Помня о своем ничтожестве и никчемности, Иволгин все же плюхнулся в воду и нырнул под первый поплавок. Пыхтя и отплевываясь, он неуклюже стал на дно. Внезапно он почувствовал какой-то небывалый прилив сил и отчаянно ринулся на следующую дорожку, преодолев вторую линию поплавков. Еще две дорожки. И никого, кто мог бы помочь.
Мальчишка заметил, что Иволгин идет ему на помощь, и начал орать. И тут нежное сердце Федора Петровича Иволгина не выдержало. Он кинулся к парнишке, рыдая и приговаривая: Держись, малец! Я сейчас. Преодолевая одну за другой коварные линии поплавков, Иволгин, как мог, надувая щеки и пыхтя, плыл туда, где дна уже не достать.
«Но ведь я не умею плавать». Паренек тянулся, пытаясь ухватиться за руку Иволгина, и Иволгин протягивал руку навстречу, боясь обидеть человека. Ухватившись за руку дяденьки, мальчишка дернулся, его нога освободилась от гнусной веревки, и Иволгину стало совершенно ясно, что вот сейчас они оба идут ко дну. Ну что ж! – пронеслось в голове Иволгина, – умирать – это не страшно.
Но в этот момент произошло нечто необычное. Иволгин ясно ощутил, как какая-то неведомая сила будто выкинула из воды и его, и мальчишку, и через мгновенье его ноги стали на дно. Он вытолкнул мальца на берег и, опустив голову, откашливаясь, побрел из воды. На мокрой гальке стояли старые шлепанцы. Дрожа от страха и холода, мальчишка натащил шлепанцы на мокрые ноги, посмотрел презрительно на Иволгина и, процедив «Придурок!», убежал.
Иволгин устало опустился на гальку. Да, действительно, придурок, - про себя согласился он, встал, натащил на мокрое тело старую растянутую футболку и молча побрел в корпус, где разомлевшая от массажа недовольная Дуня ждала его, чтобы вместе идти на обед.
В тот злополучный день Иволгин лежал на пляже. Пляжей он не любил. Он любил реку и родные просторы средней полосы. Березы с то гладкой, то лохматящейся белой корой и шершавыми черными островками; заросли лещины, густо заросшие овраги и холмы. Он с большим удовольствием побродил бы по лужку в поисках земляники, лукаво выглядывающей из травы, искупался в прохладной речке, отдохнул в тени осинника. Да, в осиннике у Иволгина переставала болеть голова. Ах, Боже мой! Как давно это было! Он вспомнил, как они с Дуней на велосипедах ездили на реку, останавливались в осиннике на высоком берегу, часами наблюдали за мальками. И за муравьями, сновавшими туда-сюда в поисках еды и полезных для муравейника предметов.
Эх, Дуня стала властной женщиной, а Иволгин – совсем изничтожился! Вот и теперь, глядя на море из-под полосатого тента, он с отвращением думал о семи днях, которые осталось провести здесь, в этом ведомственном санатории, куда Дуня, просто героически изловчившись, достала две путевки, хотя сама была здорова как бык.
Море лениво плескалось о мелкую серую гальку, которая почему-то казалась Иволгину цементной крошкой, чайки истошно орали, ни единого деревца, на котором могли бы сидеть цикады, не было… Ах, вот пять лет назад Иволгин целыми днями наблюдал за этими жирными певчими мухами, которых по нескольку штук находилось на одном маленьком деревце возле их палатки. Тогда по утрам они с Дуней наблюдали за бекасами, которые как железобетонные груши неподвижно стояли на камне прямо напротив входа в палатку. А закат!...
Иволгин с надеждой посмотрел в небо, но и оно показалось ему полинялым и скучным, без единого облачка - огромное отстраненное небо, которое всем своим видом давало Иволгину понять, что ничтожество он и есть. Он виновато перевел глаза на гальку, осмотрел свой тугой, значительно округлившийся живот, спустился взглядом по сухим стареющим ногам, ненадолго уставился на пожелтевший ноготь большого пальца и, совсем расстроившись, беспокойно закрутился на своем жестком и вонючем лежаке. Книга виновато лежала в стороне, людей не было - только один мальчишка на дорожке для плаванья, отмеченной поплавками на веревках, протянутых между двумя пирсами.
– Хоть бы плавать научился, а потом бы шел на глубину, - раздраженно подумал Иволгин, который плавать почти не умел и воды боялся, а купался вместе с пожилыми женщинами и детьми до пяти лет. Вообще-то плавать он пытался, по-собачьи, в далеком детстве, но после того, как дед, как щенка, кинул его на глубину в надежде научить держаться на воде, страх навсегда засел в его душе.
Он совсем уже засобирался было домой, в номер, как вдруг ему показалось, что мальчишка тонет. «Нет, не может быть», - подумал Иволгин. Не сейчас, когда на пляже никого нет, только вот он, Иволгин, а все где-то там, далеко. Но, похоже, что мальчонка и вправду барахтается, пытаясь ухватиться за поплавок, который тут же уходит под воду.
«Но ведь я не умею плавать», - подумал Иволгин и подошел к воде. Мальчишка отчаянно хватался за поплавки, на несколько секунд уходил под воду, потом выныривал, хватая воздух. «Помогите!» - отчаянно завопил он.
«Но ведь я не умею плавать». Помня о своем ничтожестве и никчемности, Иволгин все же плюхнулся в воду и нырнул под первый поплавок. Пыхтя и отплевываясь, он неуклюже стал на дно. Внезапно он почувствовал какой-то небывалый прилив сил и отчаянно ринулся на следующую дорожку, преодолев вторую линию поплавков. Еще две дорожки. И никого, кто мог бы помочь.
Мальчишка заметил, что Иволгин идет ему на помощь, и начал орать. И тут нежное сердце Федора Петровича Иволгина не выдержало. Он кинулся к парнишке, рыдая и приговаривая: Держись, малец! Я сейчас. Преодолевая одну за другой коварные линии поплавков, Иволгин, как мог, надувая щеки и пыхтя, плыл туда, где дна уже не достать.
«Но ведь я не умею плавать». Паренек тянулся, пытаясь ухватиться за руку Иволгина, и Иволгин протягивал руку навстречу, боясь обидеть человека. Ухватившись за руку дяденьки, мальчишка дернулся, его нога освободилась от гнусной веревки, и Иволгину стало совершенно ясно, что вот сейчас они оба идут ко дну. Ну что ж! – пронеслось в голове Иволгина, – умирать – это не страшно.
Но в этот момент произошло нечто необычное. Иволгин ясно ощутил, как какая-то неведомая сила будто выкинула из воды и его, и мальчишку, и через мгновенье его ноги стали на дно. Он вытолкнул мальца на берег и, опустив голову, откашливаясь, побрел из воды. На мокрой гальке стояли старые шлепанцы. Дрожа от страха и холода, мальчишка натащил шлепанцы на мокрые ноги, посмотрел презрительно на Иволгина и, процедив «Придурок!», убежал.
Иволгин устало опустился на гальку. Да, действительно, придурок, - про себя согласился он, встал, натащил на мокрое тело старую растянутую футболку и молча побрел в корпус, где разомлевшая от массажа недовольная Дуня ждала его, чтобы вместе идти на обед.