Надежда Локтева
Взяться за перо меня заставила неоконченная дискуссия с одним знакомым православным журналистом. Главными его аргументами в пользу того, что волшебные сказки не стоит читать, а тем более писать православному человеку, были (речь шла в основном о западноевропейской литературной сказке ХХ века и таких авторах, как Д.Р.Р. Толкиен, А.Линдгрен, Т.Янссон и другие, а также моих более чем скромных литературных опытах в этом жанре), что, во-первых, существа, фигурирующие в этих сказках - эльфы, гномы, хоббиты, муми-тролли и т.д., - не являются ни людьми, ни ангелами, ни животными, следовательно, они могут быть только бесами. А во-вторых, в сказках часто повествуется о волшебстве и волшебниках - явная проповедь оккультизма. Дабы избавиться от сей языческой прелести, мой знакомый настоятельно советовал мне немедленно сжечь все вышеупомянутые тексты и покаяться, а после никогда не возвращаться к «греховному служению хоббитам и эльфам».
Если бы мой собеседник выражал позицию всей Церкви и передо мной ребром встал бы вопрос выбора между сказками и Православием, я, наверное, молила бы Господа дать мне силы не только отправить в огонь половину домашней библиотеки, но и навсегда забыть о том, как связать два слова на бумаге, отрекшись тем самым и от своей профессии - журналистики. Но вот мнение лица духовного, директора московской Свято-Владимирской Православной гимназии священника Алексия Уминского, который позицию, подобную высказанной моим оппонентом, прямо называет "псевдоправославной". В статье "Размышления о школе и детях" он цитирует письмо в редакцию "Православной беседы" некой читательницы, чьей дочери в школе задали сочинение на тему "Что бы я сделал, если бы был волшебником".
"Вы только подумайте, какая удивительная тема! - замечает священник. - Какой простор для доброй детской души, чающей подарить что-то миру, поделиться с другими теплотой. Но что пишет эта ревностная не по разуму мамаша? Она с восторгом пересказывает тщательно воспитанную в дочери псевдодуховную и абсолютно недетскую реакцию: "Я не хочу быть волшебником! Все волшебники - колдуны, а колдовство христианам запрещено!"
О чем говорит в этот момент ребенок? Стойко исповедует свою веру? Да нет, это вовсе не та принципиальная исповедническая позиция, которую силится отыскать мать в словах своей дочери. Это совершенно безответственная и даже трусливая реакция, облеченная во внешне благочестивую форму. Это приговор матери, отобравшей у ребенка его невинное детство. Понимаете, если сказать детям о том, что все волшебники - колдуны, а эльфы и гномы - бесы, то при этом нельзя достигнуть ничего другого, кроме как подорвать их душевные силы. От этого их идеалистическое детское видение мира мгновенно не изменится на взрослое. Просто в сознании будут разрушены их детские категории добра и зла, борьбы, преодоления, улучшения мира. Им станет просто лень что-либо придумывать, о чем-либо мечтать. Ну зачем, право, попусту тратить время, если волшебство возбраняется, а реальных возможностей нести радость в мир нет? То есть рассуждать-то они, возможно, станут, и по-взрослому, а внутри души - пустота. Та пустота, которая по мере взросления скорее всего заполнится цинизмом, отрицанием на этот раз и маминых ценностей…"
Отец Алексий Уминский говорит о вещах, очевидных, наверное, для любого здравомыслящего человека, как светского, так и церковного. Но, боюсь, у "ревностного не по разуму" неофита и на это сразу же найдется масса контраргументов. "Ну хорошо, - скажет мой уважаемый оппонент. - Но ведь эльфы-то и гномы на самом деле бесы, а волшебники - на самом деле колдуны! Да и где вы видели человека, который творил бы чудеса, не будучи ни святым, ни колдуном? А вдруг ребенок, одураченный мультиками про дядюшку Ау и домовенка Кузю, начнет общаться с "барабашкой"? Или, мечтая осчастливить мир, став волшебником, окажется легкой добычей оккультной секты? И вообще от мечтательности - прямой путь к прелести. Пусть лучше уроки учит!.." Я знаю православных людей, которые перестали давать детям игрушки, услышав о том, что куклы и плюшевые мишки - суть идолы, в которых любят селиться бесы, и стали ярыми ненавистниками собак после того, как батюшка сказал, что их ни в коем случае нельзя держать в квартире. Но от бесов нельзя оградиться каменными стенами, враг проникает к нам такими путями, каких мы себе и не представляем, и единственный способ защититься от соблазнов - учиться активно противостоять им и молиться.
Слова отца Алексия направлены в защиту детского видения мира, но сказки сочиняются взрослыми: есть взрослые, которые любят читать сказки не меньше детей. Я не ребенок, поэтому у меня больше причин оправдываться - детей защищает их духовная невинность, их мало волнует вопрос о том, кто такие "на самом деле" сказочные герои, гораздо важнее знать, добрый или злой перед нами персонаж. Возможно, я не сумею убедить моего знакомого, но надеюсь поддержать тех, кого подобные категоричные высказывания повергли в уныние и, может быть, оттолкнули от Церкви. Мы ведь знаем - Господь часто попускает испытания на пути к Нему. Знакомая до боли ситуация - придет в храм новичок с верой еще робкой, несмелой, а тут какая-нибудь церковная бабушка: не так одет, не так стоишь, не так крестишься… И бабушек можно понять, они-то ведь и новичку добра желают, и не знают, кому невольно могут сыграть на руку…
Конечно же, сказки (как и любые произведения искусства) бывают разными. Есть сказки откровенно недобрые, прославляющие жестокость, воровство и обман, есть просто скабрезные, есть и те, которые можно назвать оккультными и даже демоническими. Чем сказочное волшебство отличается от оккультизма, почему "Хроники Амбера" Роджера Желязны или "Хроники Дерини" Кэтрин Курц в немалой степени являются оккультными произведениями, а "Властелин Колец" Толкиена и "Мио, мой Мио!" Астрид Линдгрен - нет, хотя волшебство и фантастические персонажи присутствуют и в тех, и других книгах? Попытаюсь объяснить это, как смогу.
Возможно, детям, подобным отроку Варфоломею, не нужны сказки, как не нужны сладости и игры со сверстниками. Но не из каждого ребенка вырастет Преподобный Сергий Радонежский. Далеко не каждому дано пройти путь монашеской аскезы. Послушание - это не трусость и не инфантильность; чтобы отрешиться от собственной воли, нужно по крайней мере эту волю иметь. И насильно лишать ребенка мирских радостей, вместо того чтобы научить относиться к ним разумно и здраво, - значит подталкивать его либо к бунту, либо к тому, чтобы зарыть в землю дарованные ему Господом таланты. Православный педагог - это не обязательно человек, работающий в церковно-приходской школе; православный писатель не обязательно пишет только святочные рассказы и жизнеописания подвижников Церкви. Как человек, любящий литературу и мифологию, могу сказать, что с момента обращения к Православию я открыла в чтении новую и самую радостную (иногда - и нестерпимо болезненную) грань - видеть описываемые события глазами христианина. Радость - даже в абсолютно светских (иногда - откровенно языческих или атеистических) произведениях находить отблеск Фаворского света, даже слабую, едва теплящуюся искру, подтверждающую найденную истину (и отнюдь не потому, что художественной литературе я верю больше, чем Евангелию!); боль - от того, что противоречия между божественной и падшей природой в искусстве ощущаются особенно остро. Умный пастырь, проповедуя перед язычниками, первым делом постарается найти в чужой вере то, на что может опереться его проповедь, что созвучно Слову Божию, в чем, как в зеркале (пусть искаженном, кривом, замутненном), отражается тоска и томление по высшей Истине, по любящему и милосердному Творцу - и нет большей радости, чем момент прозрения человека: так вот что я искал, вот Кому неосознанно поклонялся, вот Чей голос слышал я в лучшие свои мгновения в голосе ветра, в шуме волн, в громыхании грозы!.. Апостол Павел возмутился духом при виде языческих Афин, но начал не с обличения афинян: мол, понаставили тут идолов!.. - а с предположения, что "неведомый Бог", Которого, не зная, чтят афиняне, и есть Бог, сотворивший мир и все, что в нем, и о Котором он, Павел, пришел поведать им.
Волшебные сказки - не религия (к счастью), но в лучших из них, как и в лучших произведениях светского искусства, есть религиозная нить - ясная грань добра и зла, критерий истины, свидетельствующий о присутствии в мире высшего начала; есть глубина, обращенная к подсознанию человека, к существующим в нем архетипам - оттого так органичны и узнаваемы сказочные образы, в какую бы странную или фантастическую оболочку они ни были облечены. Можно очароваться этой внешней оболочкой, можно испугаться ее причудливости - и не разглядеть за ней внутреннего смысла или, наоборот, обмануться пустышкой. Я предлагаю заглянуть вглубь.
Магия или чудо?
Хочется сразу избежать путаницы: под словом "волшебство" я, несмотря на очевидную этимологию, подразумеваю деяния не языческих волхвов, но обитателей Волшебной страны. Слово "магия", а тем более "колдовство" тут вряд ли подходят, хотя о. Сергий Булгаков называет Адама до грехопадения "белым магом", которому власть над миром была присуща "не как предмет вожделения и самостоятельная цель, но как одно из проявлений его духовной высоты и святости". Сама сказочная вера в возможность "белой магии" является не бесовской прелестью, как считают некоторые, а скорее генетической памятью об утраченной благодати; тогда как оккультизм есть попытка вернуть себе эту власть силой, проникнуть в Рай "с черного хода", взломав некий "код" или "шифр". Но поскольку сами мы не свободны от первородного греха, то вполне естественно, что наши представления о человеке, каким он мог бы быть, если бы не утратил благодати, весьма далеки от истины, и, как писал К.С. Льюис, "искры небесной силы и красоты падают в болото грязи и глупости". Поэтому, возможно, детская мечта: "Хочу быть волшебником, чтобы творить добро!" - и может в зрелом возрасте вылиться в реальные попытки заняться оккультизмом, тем более что возможностей для этого очень много: от дешевеньких пособий на книжных лотках до семинаров и тренингов для интеллектуальной публики. Но опять-таки, сказки в этом виноваты лишь косвенно.
Я абсолютно уверена, что человек, искренне любящий сказки, ощущающий самый дух того, что Толкиен называл "fairy story", никогда не пропустит, а тем более не примет подобного тезиса: как уже говорилось, в волшебной сказке этические акценты расставлены очень четко. Волшебники в сказках бывают только двух видов - добрые и злые (каким бы наивным это ни казалось иным "интеллектуалам"). Причем разница между ними на поверку не исчерпывается целями, которым они служат; различна сама природа волшебства: если магия добрых волшебников по природе своей сродни искусству коренных жителей Волшебной страны, то злые волшебники и феи - это просто колдуны со всей присущей им демонической атрибутикой: мрачной пещерой с кипящим над огнем ядовитым варевом, жабами, змеями и прочим антуражем, привлекательным лишь для извращенного ума.
Волшебник, даже добрый, редко бывает главным героем сказки (Гарри Поттера придумали уже в наше время); его роль чаще сводится к функции чудесного помощника героя. Собственно, деяния сказочных волшебников - это лишь одна из форм чуда, без которого немыслима волшебная сказка; от разновидности "фэнтези", которую можно назвать "оккультной фантастикой" (по аналогии с фантастикой научной), сказка отличается отношением к волшебству. В мире произведения "оккультной фантастики" магия имеет научную природу - например, мы можем прочесть такое описание действия героя: "Он сконцентрировал свою энергию в плотный огненный шар и усилием воли направил его в жизненный центр врага". Сказка никогда не стремится объяснить природу чудесного; оно всегда является, как дар. Именно поэтому существуют реалистические произведения, которые гораздо ближе к толкиеновскому определению "волшебной истории", чем самая изощренная фантастика, ибо в них тоже происходят чудеса, но чудеса эти, как и в нашей жизни, далеко не всегда связаны с тем, что мы называем "сверхъестественным". Очень немногим православным является огненный ангел у них в комнате; очень немногие из подобных явлений были действительно от Бога. Зато каждый из нас может припомнить случаи, когда помощь свыше приходила порой очень странными, но совершенно естественными путями, а иногда и мы сами выступали ее орудиями в жизни других. Чудо - когда робкий подросток, преодолев страх перед избиением, вступается за слабого; чудо - когда водитель проехавшей мимо машины разворачивается и возвращается, чтобы подобрать припозднившегося путника; чудо - когда в потоке прохожих, брезгливо обходящих упавшего на улице человека, вдруг появляется опытный врач, наметанным глазом распознавший симптомы сердечного приступа или диабетической комы; когда старая дева, упрямо отвергающая "добрые" советы подруг, вдруг встречает суженого, которого действительно стоило ждать долгие годы; когда нечаянный взгляд, улыбка, оброненная фраза вселяют надежду в душу человека, уже решившегося на самоубийство, удерживая его от последнего шага…
Разумеется, Толкиен, будучи христианином, не стал бы употреблять слов о "благой вести" случайно, и, подходя к этой теме в эпилоге эссе "О волшебных историях", он сам говорит о том, что тема эта серьезна и опасна. "Мне кажется, - пишет он далее, - что Евангелия заключают в себе либо волшебную историю, либо нечто еще более величественное - то, в чем скрыта суть всех волшебных историй".
В устах христианина волшебная сказка тоже может стать формой проповеди; я помню, какое действие произвело на меня прочтение андерсеновской "Снежной королевы" в полном, не адаптированном для советских детей варианте, где Герда, босая, в легкой одежде бредет к замку Снежной королевы сквозь колдовскую метель, где снежинки сгущаются в отвратительных чудовищ. Она читает "Отче наш…" - и слетевшиеся ангелы разгоняют снежных страшилищ, а потом согревают ноги и руки девочки… В этом свете предшествующий эпизод, когда олень просит волшебницу-финку дать Герде силу двенадцати богатырей, а та отвечает, что не может сделать ее сильнее, чем она есть, что сила, заключенная в ее маленьком любящем сердце, неизмеримо больше, - наполняется новым смыслом: как можно сделать сильнее того, кому сам Бог помогает? "Если Бог за нас - кто против нас?.." Одним этим эпизодом Андерсен сказал больше о том месте, которое занимает волшебство в сказочном мире, чем я могла бы сказать всей этой длинной статьей: добрый волшебник добр еще и тем, что послушен Богу… Свет Христов просвещает и "вторичные миры", созданные воображением христианских сказочников; в них, как и в Первичном мире, для Господа нет ничего возможного - и русалочке, пожертвовавшей собой ради возлюбленного, даруется надежда обрести бессмертную душу…
Вот, собственно, и все, что я хотела сказать.