Светлана
Воспитательный час «Женский разговор»
(по одноименному рассказу В.Г. Распутина)
Цель:
- воспитание у девушек целомудрия, верности, женственности, умении сострадать и сопереживать как необходимых черт характера будущей жены и матери.
Оборудование:
- репродукция картины В. Д. Поленова «Христос и грешница».
Ход занятия
Тема нашего сегодняшнего занятия - «Женский разговор». Женский разговор - это и обмен мнениями, и раздумья о женской доле: о счастье, любви, смысле жизни. В народе говорят: «На ошибках учатся». Как правило, на своих. Каждый человек свой опыт нарабатывает самостоятельно, проходя через собственные ошибки, проступки и подвиги. Почему? Возможен ли тогда диалог — обмен опытом между поколениями? (Ответы детей)
Валентин Григорьевич Распутин - один из тех писателей, которые всегда в центре острых проблем. В одном из своих рассказов он касается и этой темы. Рассказ так и называется – «Женский разговор».
Начинается рассказ так: «В деревне у бабушки посреди зимы Вика оказалась не по своей доброй воле. В шестнадцать годочков пришлось делать аборт. Связалась с компанией, а с компанией хоть к лешему на рога. Бросила школу, стала пропадать из дому, закрутилась, закрутилась... пока хватились, выхватили из карусели — уже наживлённая, уже караул кричи. Дали неделю после больницы отлежаться, а потом запряг отец свою старенькую «Ниву» — и, пока не опомнилась, к бабушке на высылку, на перевоспитание. И вот второй месяц перевоспитывается, мается: подружек не ищет, телевизора у бабушки нет, сбегает за хлебом, занесёт в избу дров-воды — и в кровать за книжку».
И вот эта современная девушка оказывается в новой для нее обстановке, в глухой деревне. Деревенька, видимо, небольшая. В домах печное отопление, телевизора у бабушки нет, надо принести воды и сходить за хлебом. Электричество не всегда, хотя рядом Братская ГЭС. Люди рано ложатся спать. Сюда родители отправили Вику, надеясь оторвать ее от компании. До этого момента никто не сумел подобрать ключик к душе Вики. Да и некогда сделать это в общем гоне.
Что же представляет из себя Вика? Вика - это рослая, налитая девка 16 лет, но с детским «умишком», «голова отстает», как говорит ее бабушка Наталья, «задает вопросы там, где пора жить своим умом», «скажешь сделает, не скажешь – не догадается». «Затаенная какая – то девка, тихоомутная». Говорит она мало, фразы короткие, решительные. Часто говорит нехотя. Ее трудно вытянуть на разговор, она вся в себе. «Распахнутые серые глаза на крупном смуглом лице смотрят подолгу и без прищура, а видят ли они что — не понять».
Ее собеседница, родная бабушка Наталья, прожила долгую и трудную жизнь. В 18 лет «перешила старое платье под новое» и в голодный год вышла невенчанная замуж.
И вот эти разновозрастные, живущие под единой крышей, родные по крови женщины заводят разговор о жизни.
«В этот вечер не спалось. Бывает же так: как из природы томление находит, как неоконченное что-то, зацепившееся не даёт отпущения ко сну. Вздыхала, ворочалась Наталья; постанывала, крутилась Вика, то принималась играть с котёнком, то сбрасывала его на пол…
Нет, не брал сон, ни в какую не брал. Истомившись, бабушка и внучка продолжали переговариваться. Днём Наталья получила письмо от сына, Викиного отца. Читала Вика: собирается отец быть с досмотром. Из-за письма-то, должно быть, и не могло сморить ни одну, ни другую.
— Уеду, — ещё днём нацелилась Вика и теперь повторила: — Уеду с ним. Больше не останусь.
— Надоело, выходит, со мной, со старухой?
— А-а, всё надоело.
— Ишо жить не начала, а уж всё надоело. Что это вы такие расхлябы — без интереса к жизни?
— Почему без интереса? — то ли утомлённо, толи раздражённо отозвалась Вика. — Интерес есть...
— Интерес есть — скорей бы съесть. Только-только в дверку скребутся, где люди живут, ауж надоело!.. В дырку замочную разглядели, что не так живут... не по той моде. А по своей-то моде... ну и что — хорошо выходит?
— Надоело. Спи, бабуля.
— Так ежели бы уснулось... — Наталья завздыхала, завздыхала. — Ну и что? — не отступала она. — Не тошно теперь?
— Тошно... Да что тошно-то? — вдруг спохватилась Вика и села в кровати. — Что?
— Ты говоришь: уедешь, — отвечала Наталья, — а мы с тобой ни разу и не поговорили. Не сказала ты мне: еройство у тебя это было али грех? Как ты сама-то на себя смотришь? Такую потрату на себя приняла!
— Да не это теперь, не это!.. Что ты мне свою старину! Проходили!
— Куда проходили?
— В первом классе проходили. Всё теперь не так. Сейчас важно, чтобы женщина была лидер.
— Это кто ж такая? — Наталья от удивления стала подскребаться к подушке и облокотилась на неё, чтобы лучше видеть и слышать Вику.
— Не знаешь, кто такая лидер? Ну, бабушка, тебе хоть снова жить начинай. Лидер — это она ни от кого не зависит, а от неё все зависят. Все бегают за ней, обойтись без неё не могут.
— А живёт-то она со своим мужиком, нет? — Всё равно ничего не понять, но хоть это-то понять Наталье надо было.
Вика споткнулась в растерянности:
— Когда ка-ак... Это не обязательно.
— Ну прямо совсем полная воля. Как у собак. Господи! — просто, как через стенку, обратилась Наталья, не натягивая голоса. — Ох-ох-ох тут у нас. Прямо ох-ох-ох...
Вика взвизгнула: котёнок оцарапал ей палец и пулей метнулся сквозь прутчатую спинку кровати на сундук и там, выпластавшись, затаился. Слышно было, как Вика, причмокивая, отсасывает кровь.
— А почему говорят: целомудрие? — спросила вдруг она. — Какое там мудрие? Ты слышишь, бабушка?
— Слышу. Это не про вас.
— А ты скажи.
— Самое мудрие, — сердито начала Наталья. — С умом штанишки не скидывают. — Она умолкла: продолжать, не продолжать? Но рядом совсем было то, что могла она сказать, искать не надо. Пусть слышит девчонка — кто ещё об этом ей скажет. — К нему прижаться потом надо, к родному-то мужику, к суженому-то. Прижаться надо, поплакать сладкими слезами. А как иначе: всё честь по чести, по закону, по сговору. А не по обнюшке. Вся тута, как Божий сосуд: пей, муженёк, для тебя налита. Для тебя взросла, всюю себя по капельке, по зёрнышку для тебя сневестила. Потронься: какая лаская, да чистая, да звонкая, без единой без трещинки, какая белая, да глядистая, да сладкая! Божья сласть, по благословению. Свой — он и есть свой. И запах свой, и голос, и приласка не грубая, как раз по тебе. Всё у него для тебя приготовлено, нигде не растеряно. А у тебя для него. Всё так приготовлено, чтоб перелиться друг в дружку, засладить, заквасить собой на всю жизнь.
— Что это ты в рифму-то?! Как заучила! — перебила Вика.
— Что в склад? Не знаю... под душу завсегда поётся.
— Как будто раньше не было таких... кто не в первый раз.
— Были, как не были. И девьи детки были.
— Как это?
— Кто в девичестве принёс. Необмуженная. До сроку. Были, были, Вихтория, внученька ты моя бедовая, — с истомой, освобождая грудь, шумно вздохнула Наталья. — Были такие нетерпии. И взамуж потом выходили. А бывало, что и жили хорошо в замужестве. Но ты-то с лежи супружьей поднялась искриночкой, звёздочкой, чтоб ходить и без никакой крадучи светить. Ты хозяйка там, сариса. К тебе просются, а не ты просишься за-ра-ди Бога. А она — со страхом идёт, со скорбию. Чуть что не так — вспомнится ей, выкорится, что надкушенную взял. Будь она самая добрая баба, а раскол в ей, терния...
— Трения?
— И трения, и терния. Это уж надо сразу при сговоре не таиться: я такая, был грех. Есть добрые мужики...
— Ой, да кто сейчас на это смотрит, — с раздражением отвечала Вика и заскрипела кроватью.
— Ну, ежели не смотрите — ваше дело. Теперь всё ваше дело, нашего дела не осталось. Тебе лучше знать.
И замолчали, каждая со своей правдой. А какая у девчонки правда? Упрямится, и только. Как и во всяком недозрелом плоду кислоты много.
За окном просквозил мотоцикл с оглушительным рёвом, кто-то встречь ему крикнул. И опять тихо. Наталья бочком подъелозилась к спинке кровати и отвела рукой занавеску. Ещё светлее стало в спальне — отцеженным, слюдянистым светом…
Не сразу, через молчание, через вздохи, совсем по-бабьи:
— А у вас как с дедушкой было?
Наталья далеко была, не поняла:
— С дедушкой? Что было?
— Ну, как в первый раз сходились? Или ты забыла?
Наталья вздохнула так, что показалось — поднялась с кровати. Пришлось во-он откуда возвращаться, чтобы собраться с памятью. И сказала без радости, без чувства:
— Мы невенчанные легли. Это уж хорошего мало. Повенчаться к той поре негде было, церквы посбивали.
Взяла я под крылышко свои восемнадцать годочков, перешила старое платье под новое — вот и вся невеста. Год голодный стоял. Выходили в деревне и в шестнадцать годочков, как тебе... Так выходили доспевать в мужних руках, под прибором... — Наталья сбилась и умолкла.
— Ну и что с дедушкой-то? — настаивала Вика.
— А что с дедушкой... Жили и жили до самой войны. У нас в заводе не было, чтоб нежности друг дружке говорить. Взгляда хватало, прикасанья. Я его до каждой чутельки знала.
— У вас и способов не было...
— Чего это? — слабо удивилась Наталья. — Ты, Вих-тория, не рожала... Как пойдёт дитёнок, волчица и та в разум возьмёт, как ему помогчи. Без дохторов, без книжек. Бабки и дедки из глубоких глубин укажут.
У людей пожеланье, угаданье друг к дружке должно быть, как любиться, обзаимность учит.
Тяготение такое. У бабы завсегда: встронь один секрет, а под ним — ещё двадцать пять. А она и сама про них знать не знала.
— Это правильно, — подтвердила Вика. А уж что подтверждала — надо было догадываться. — Женщина теперь сильнее. Она вообще на первый план выходит.
— Да не надо сильнее. Надо любее. Любее любой.
— Бабушка, ты опять отстала, ты по старым понятиям живёшь. Женщина сейчас ценится... та женщина ценится, которая целе-устремлённая.
— Куда стреленая?
— Не стреленая. Целе-устрем-лённая. Понимаешь?
— Рот разинешь, — кивала Наталья, — так и стрелют, в самую цель. Об чём я с тобой всюю ночь и толкую. Такие меткачи пошли...
Вика с досады саданула ногой по спинке кровати и ушибла ногу, утянула её под одеяло.
— Ты совсем, что ли, безграмотная? — охала она. — Почему не понимаешь-то? Целе-устрем-лённая — это значит идёт к цели. Поставит перед собой цель и добивается.А чтобы добиться, надо такой характер иметь... сильный.
Устраиваясь удобнее, расшевелив голосистые пружины кровати, Наталья замолчала.
— Ну и что, — сказала потом она. — И такие были. Самые разнесчастные бабы. Это собака такая есть, гончая порода называется. Поджарая, вытянутая, морда вострая. Дадут ей на обнюшку эту, цель-то, она и взовьётся. И гонит, и гонит, свету не взвидя, и гонит, и гонит. Покуль сама из себя не выскочит. Глядь: хвост в стороне, нос в стороне, и ничегошеньки вместе.
— Бабушка, ну ты и артистка! При чём здесь гончая?
И где ты видала гончую? У вас её здесь быть не может.
— По тиливизиру видала, — смиренно отвечала Наталья. — К Наде, к соседке, когда схожу вечером на чай, у ней тиливизир. Всё-то всё кажет. Такой проказливый, прямо беда.
— И гончую там видала?
— И гончую, и эту, про которую ты говоришь... целеустремлённую... Как есть гончая на задних лапах. Ни кожи, ни рожи. Выдохнется при такой гоньбе — кому она нужна? Нет, Вихтория, не завидуй. Баба своей бабьей породы должна быть. У тебя тела хорошая, сдобная. Доброе сердце любит такую телу.
— Всё не о том ты, — задумчиво отвечала Вика. — Всё теперь не так.
Котёнок спрыгнул с её кровати, выгибая спинку, с поднятым хвостом вышагал на середину комнаты и, пригнув голову, уставился на окно, за которым поверх занавески играло ночное яркое небо. Звёздный натёк застлал всю комнату, чуть пригашая углы, и в нём хорошо было видно, как котёнок поворачивает мордочку то к одному окну, то к другому, видна была вздыбившаяся пепельная шёрстка и то, как он пятится, как неслышно бежит в кухню.
— Не о том, — согласилась с внучкой Наталья. «Хочешь не хочешь, а надо сознаваться: всё тепери не так. На холодный ветер, как собачонку, выгнали человека, и гонит его какая-то сила, гонит, никак не даст остановиться. Самая жизнь гончей породы. А он уж и привык, ему другого и не надо. Только на бегу и кажется ему, что он живет. А как остановится — страшно. Видно, как всё кругом перекошено, перекручено...»
— Тебя об одном спрашиваешь, ты о другом, — с обидой сказала Вика, не отставая: что-то зацепило её в этом разговоре, чем-то ей хотелось успокоить себя.
— Про дедушку-то? — вспомнила Наталья. — Ну так а что про дедушку. Твой-то дедушка и не тот был, с которым я до войны жила...
— Как не тот? — поразилась Вика.
— Ну а как ему быть тому, если того на войне убили, а твой отец опосле войны рождённый? Ни того, ни другого давно уж нету, но сначала-то был один, а уж потом другой. Сначала Николай был, мы с ним эту избёнку, как сошлись и отделились от стариков, в лето поставили. Здесь дядья твои, Степан да Василий, родились, Николаевичи. Отсюда он, первый-то дедушка, на войну ушёл. А второго дедушку, твоего-то, он же, Николай, мне сюда послал.
— Как сюда послал? Ты что говоришь-то, бабушка? — Вика рванула кровать, как гармонь, и уселась, наваливаясь на спинку и подбивая под себя подушку. — Ты расскажи.
Что делать: заговорила — надо рассказывать. Наталья подозревала, что младшие её внуки мало что знают о ней. Одного совсем не привозили в деревню, Вика же была здесь лет пять назад, и неизвестно когда приехала бы снова, если бы не эта история. Знают только: деревенская бабушка; вторая бабушка была городской. Подозревают, что деревенской бабушке полагался деревенский дедушка, но его так давно не было, что о нём и не вспоминали. Легче было вспоминать того, первого, о нём хоть слава осталась: погиб на фронте.
— Как он мог прислать, если он погиб? — И голос звонче сделался у Вики, выдавая нетерпение, и кровать под нею наигрывала не переставая. — И как это вообще можно — прислать?
— Вот так, — подтвердила Наталья и покивала себе. — Чего только в жизни не состроится. Ко мне Дуся на чай ходит... знаешь Дусю?
— Ну.
— Она опосле войны у родной сестры мужика отбила. У старшей сестры, у той уж двое ребятишек было, а не посмотрела ни на что, увела. Мужик смиренный, а взыграл, поддался. Та была путная баба, а у Дуси всё мимо рук, всё поперёк дела. Ни ребятишек не родила, ни по хозяйству прибраться... охальница, рюмочница... Ну как нарочно, одно к одному. И терпел мужик, сам стряпал, сам корову доил. Теперь уж и его нет, и сестры не стало, а Дуся к тем же ребятам, которых она без отца оставила, ездит в город родниться, помочь от них берёт.
Приходит позавчера ко мне: «Наталья, я в городу была, окрестилася. Потеперь спасаюсь». — «Тебе спасаться до-олгонько надо, — говорю ей. — Не андел».
— Бабушка! — вскричала Вика. — Тебя куда опять понесло? Мне не интересно про твою Дусю, ты про себя, про себя. Про второго дедушку.
— Ворочаюсь, ворочаюсь, — согласилась Наталья, вздыхая. — Я тоже стала — куда понесёт. Ну, слушай.
С Николаем я прожила шесть годов. Хорошо жили. Он был мужик твёрдый. Твёрдый, но не упрямый... ежели где моя правда, он понимал. За ним легко было жить.Знаешь, что и на столе будет, и во дворе, и справа для ребятишек. Меня, если по-ранешному говорить, любил. Остановит другой раз глаза и смотрит на меня, хорошо так смотрит... А я уж замечу и ну перед ним показ устраивать, молодой-то было чем похвалиться.
— И чем ты хвалилась?
— А своим. Всем своим. Чем ещё? Работой я в ту пору не избита была, из себя аккуратная, улыбистая. Во мне солнышко любило играть, я уж про себя это знала и набиралась солнышка побольше. Потом-то отыгра-ало! — протянула она, проводя границу. — Потом всё. Сразу затмение зашло. Отревела опосле похоронки, пообгляделась, с чем осталась. Двое ребятишек, одному пять год ков, другому три. А младшенький ещё и слабенький, никак в тело не мог войти, ручки-ножки как прутики...
— А папы, значит, тогда ещё не было? — пробовала Вика спрямить бабушкин рассказ.
— Папы твово не было. Он из другого замеса. Похоронку на Николая принесли зимой, вскорости война кончилась, а осенью, как поля подобрали, прихожу повечеру домой, какой-то мужик на брёвнышках под окошками сидит. В шинельке в военной, в сапогах. Меня увидал — поднялся. «Я, — говорит, — вместе с вашим мужем воевал и был при нём, когда он от раны смертельной помер. Я, — говорит, — писал вам, как было... получали моё письмо?»
Письмо такое было, оно и потеперь у меня в сохранности. Зашли мы в избу, давай я чай гоношить. А сама всё оглядываюсь на него, всё думаю: зачем приехал? И ехать не близко, из-под самого из-под Урала, гора поперёк земли так называется. Как снял шинельку — худой, длинный, шея колышком стоит, руки-ноги, как у мальчонки мово, у Васьки, болтаются. По всему видать, досталось солдатику. Один раз был раненный и другой раз контуженный. Контузия получилась хужей раны, он никак не мог её в докончательности снять.
— Ну и что? — не выдержала Вика. — Вы пили чай, и он сказал, что его прислал первый дедушка вместо себя?
— Не егози, — одёрнула Наталья. — Это у вас — раз, и готово. В первый день он только и сказал, что дал Николаю слово проведать нас. Я отвела его ночевать к старикам. Ты по воду ходишь по заулку... третья изба по правую руку, на углу, совсем уж старенькая, под тесовой крышей... это наш был дом, у меня там отец с матерью жили. Ну и я там жила, покуль мы с Николаем здесь не построились. Отвела я его туда, забрала ребятишек ... они, ребятишки, когда я на работе, у стариков оставались. Он ребятишкам гостинцы дал, по большому куску сахару. Приметила, как уходила: отец за-ради такого гостя из запасу бутылку достал, а он пить не стал.Мне, говорит, контузия не позволяет...
Набираясь сил, Наталья придержала рассказ. Тишина стояла такая, что словно бы потрескивание звёздочек доносилось с неба тонким сухим шуршанием. Спущенная с постели, болтающаяся рука Вики виделась несоразмерно большой и неестественно белой, окостеневшей. И уже не из левого, а из правого окошка смотрел на Вику запрокидывающийся серпик месяца.
— Ну другой день он пришёл с утра, — без подталкивания продолжила Наталья. — Я, говорит, вчера не всё сказал. Его Семёном звали, твой отец — Семёнович. Прошу, говорит, меня выслушать до конца и не удивляться, а дать свою волю. Я так и закаменела, в голову что ударило: живой, думаю, Николай, но сильно покалеченный и боится показаться. А он говорит... он вот какую страсть говорит. Будто просил Николай прийти ко мне и передать его пожеланию. Сильно, мол, любил он меня и дал мне перед смертью вольную от себя.
Какую вольную? Выйти за другого. Стоит в шинельке, я его и раздеться не позвала, голова дёргается... это у него от контузии... как за нервы заденет, голову поддёргивает... не так чтоб сильно, но заметно. И говорит... Мне, говорит, Николай сказал, что нигде, во всём белом свете не найду я бабу лутше и добрей, чем ты. А тебе от него завещания, что будет тебе со мной хорошо. Вот такая смертная воля. Я так и села...
— Но тебе же приятно было, что он тебе предложение сделал? — спросила Вика, неумело подтрунивая.
Наталья не стала отвечать.
— «И ты за-ради этого поехал?» — спрашиваю его.
«Поехал». — «Отец, мать есть у тебя?» — «Мать померла, отец есть». — «Что это за приказания такая, что от отца, от братьев, поди, от сестёр пошёл неведомо куда и про родню забыл?» Молчит. «Что за приказания такая лютая?» — «Что в ней, — говорит, — лютого? Ты Николая любила, а я ему верил. Я тебя не знал, ты меня не знала, а он знал и тебя, и меня. Он бы зря не стал нас сводить». — «Не-ет, ты голову, — говорю, — на место поставь и подумай: на что тебе брать чужую бабу с хвостами, когда теперь молодых девок невпересчёт? На что? Во мне уж теперь ни одной сочинки для любовей не осталось, я тебе совсем даже негожая. Я, поди, старше тебя». Стала спрашивать про годы — так и есть: на три годочка я старше. «Ты, видно, — говорю, — хороший человек, Николай плохого не подослал бы, но я твою милость принять не могу. Уходи, уезжай». Он постоял, постоял и ушёл.
— Ушёл?! — поразилась Вика. — Как ушёл? Откуда же он потом взялся?
— Ушёл, уехал, — подтвердила Наталья ровным голосом и перевела дух. — А недели через три или там через сколько, снег уж лёг, — с торбой обратно. Это он на зиму одёжу привёз. Ко мне не зашёл, встал на постой у моих стариков. Прямо родня. Начал ходить на колхозную работу. Я на него не гляжу, будто его и нету, и он не глядит, будто не из-за меня воротился.
Вика опять не удержалась:
— Ну, бабушка, какие же вы раньше были забавные!
А ты уж его полюбила, да?
— Да какая любовь?!
— У вас что, и любви в то время по второму разу не было?
— Слушай, — с досадой отвечала Наталья, недовольная, что её перебивают, как ей казалось, глупостью. — Любовь была, как не быть, да другая, ранешная, она куски, как побирушка, не собирала. Я как думала: не ровня он мне. Зачем мне себя травить, его дурить, зачем людей смешить, если никакая мы не пара? На побывку к себе брать не хотела, это не для меня, а для жизни устоятельной ровня нужна.
Наталья замолчала. Всё-таки сбилась она с рассказа, потеряла нитку, которую тянула, и теперь словно бы нашаривала её, перебирая торчащие прихваты.
— Ну, живёт, — повздыхав, повела она дальше. — Ребятишки там, у стариков, и он там. Стал их к себе приучать. Они уж и домой не идут. Сам же и приведёт, уговорит, что до завтрашнего только дня расстаются, а со мной разговор самый посторонний. Борьба у нас пошла — кто кого переборет. Я упористая, и он на войне закалённый. Вижу, он мою же силу супротив меня сколотил, ребятишки души в нём не чают, а там и старики его сторону взяли. Особливо мать. Пошло на меня нажимание со всех сторон. Бабы в деревне корят: дура да дура. А сам вроде и ни при чём, даже и не подступает.
Вика рассмеялась:
— А тебе уже обидно, что не подступает. Ты уж ревнуешь...
— Я не ревную, а обложили. Это бы ладно, это бы я выдюжила, я баба крепостная...
— С чего ты крепостная? Крепостные при царе были. Крепкая, что ли, ты хотела сказать?
— Я любой приступ бы выдюжила, это мне нипочём, — повторила Наталья не без похвальбы. — Но я говорю: он был контуженный, больной. А контузия такая: лягет — и весь свет ему не мил. Не слышит ничё и не видит, глаза страхом каким-то зайдутся. Кой-никак оторвёт себя от кровати, встанет, а идти не может. Потом опять ничё. Ну вот. Смотрела я, смотрела и высмотрела, что это я ему нужна, что без меня он долго не протянет.
— И ты его за это полюбила?
— Что ты всё: полюбила, полюбила... — без раздражения, спокойно ответила Наталья. — Это уж вы любитесь, покуль сердце горячее. А я через сколько-то месяцев, это уж вода побежала по весне, смирилась и позвала его. Без всяких любовей. Чему быть, того не миновать.
Он пришёл и стал за хозяина. Семь годов мы с ним прожили душа в душу, дай-то Бог так кажному. И в год потом загас. Не жилец он был на белом свете, я это знала.
Но мне и семь годов хватило на всю остатную жизню.
— Он что — лучше был первого дедушки? — спросила Вика, уже теряя интерес и сползая в постель: история кончилась.
— Отшлёпать бы тебя за такие разговоры, — слабо возмутилась Наталья. — Так я тебе скажу, внученька.
Я древняя старуха, столько годов прожила, что на две могилы хватит. Источилася вся от жизни. И отсюда, с высокой моей горушки, кажется мне: не два мужика у меня было, а один. В одного сошлось. На войну уходил такой, а воротился не такой. Ну так а что с войны и спрашивать? Война и есть война. Ты говоришь... молоденькая, без подумы говоришь... Когда он прикасался ко мне... струнку за стрункой перебирал, лепесток за лепестком. Чужой так не сумеет.
— Забавная ты, бабушка, — неопределённо сказала Вика и громко, со вкусом зевнула.
— Вот поживёшь с моё, и даст тебе Бог такую женочку поговорить со внукой. И скажет она тебе: забавная ты старуха. Не отказывайся: и ты будешь забавная.
Куда деться? Ох, Вихтория, жизня — спаси и помилуй... Устою возьми. Без устои так тебя истреплет, что и концов не найдёшь.
Наталья отлежала спину и со стоном повернулась на бок. Вика уже посапывала. Её лицо, большое и белое, лежало на подушке в бледном венчике ночного света, склонившись чуть набок, на подставленную руку. Наталья вгляделась: нет, неспокойно засыпала девчонка — подёргивались, одновременно вздрагивая, плечи, левая рука, ища гнезда, оглаживала живот, дыхание то принималось частить, то переходило в плавные неслышные гребки.
...С тихим звоном билась в стеклину звёздная россыпь, с тихим плеском наплывал и холодно замирал свет. Стояла глубокая ночь, ни звука не доносилось из деревни. И только небо, разворачиваясь, всё играло и играло мириадами острых вспышек, выписывая и предвещая своими огненными письменами завтрашнюю неотвратимость».
Вопросы:
Почему Вика оказалась в деревне у бабушки? Хорошо ли ей в деревне? Как складываются её отношения с бабушкой?
Проблемы, с которыми Вике пришлось столкнуться вполне взрослые. Согласны? А взрослая ли сама Вика?
Как вы понимаете состояние Вики? Что она имеет в виду, говоря: «Все надоело…»?
Хорошо ли жилось Наталье с Николаем? Хороший ли он был муж? (как сама Наталья об этом говорит) Любил ли Николай Наталью?
Как вы можете оценить поступок Николая, когда он «прислал» вместо себя Наталье в мужья Семена?
Как у Натальи складывались отношения с Семеном? Любила она его?
Какой, по мнению героинь, должна быть женщина?
(У бабушки и у внучки своё мнение.
Вика: «Женщина теперь сильнее. Она вообще на первый план выходит». «Женщина сейчас ценится… та женщина ценится, которая целеустремлённая».
Наталья: «Да не надо сильнее. Надо любее. Любее любой» «Куда стрелёная?» «Самые разнесчастные бабы».)
Беседа учителя
Посмотрите на эту картину. Над Святой Землей неумолимо поднимается в зенит палящее солнце. Изморный жар волнистым маревом колышется над потрескавшейся землей. Сверкая под солнцем Востока, стоит перед нами величавый библейский храм. Истерты ногами тысяч богомольцев его щербатые ступени. Уходят в небо стройные могучие колонны. Прихотливым восточным орнаментом вьется по каменным плитам древняя вязь священных изречений.
Лучи полуденного зноя жалят лицо и руки. Хочется скрыться от знойного пекла в тени раскидистого дерева, под которым на корточках сидят смуглые женщины и мужчины, вышедшие из храма. Расположенные в левой половине огромного холста, все они погружены в глубокое молчание. Но, кажется, здесь что-то не так... Взгляды сидящих в тени богомольцев устремлены в одну точку и выдают общее волнение.
По узкой улочке бурлящим потоком льется толпа стариков и мужчин, вздымающих в руках палки и камни. Что здесь стряслось? О чем, перебивая друг друга, кричат эти смуглые люди с чалмами на головах? Почему такой ненавистью искажены их лица? Куда и за¬чем влачит юную женщину разъяренная толпа?
Она безмолвна и бледна,
В очах — тоска предсмертной муки,
Идет толпой увлечена,
Сжимая судорожно руки.
Она, едва переступая,
Толпе покорная, идет;
Идет, куда, — сама не зная,
И милосердия не ждет...
Пред нами — виновница городского бунта, хрупкая юная женщина. Из-под белой головной накидки выбились черные волосы. На бледном лице лихорадочно горят налитые ужасом глаза. Их безмолвный крик о помощи обращен к левой части картины. Там, у подножья древнего храма в грубой про¬стой накидке сидит Тот, чье тихое слово усмиряет бурю, прогоняет бесов и воскрешает мертвых. Черты Его лица так чисты и благородны, а проницательный взгляд спокойных глаз так глубок и ясен, что кажется: ничто не скроется от этого взора, насквозь видящего человеческое сердце. Он молча смотрит на испуганную женщину и ждет лишь ответа ее совести...
В его смиренном выраженье
Восторга нет, ни вдохновенья.
Но мысль глубокая легла
На очерк дивного чела.
Это картина Василия Дмитриевича Поленова «Христос и грешница».
Из Евангелия мы помним, как разрешил изображенный на нем взрывоопасный конфликт Спаситель, изрек¬ший толпе одну — единственную фразу: «... Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень». И толпа в глубокой задумчивости, молча разошлась по домам... Закон любви и прощения, а не кровавой мести пришел вместе с Христом в грубый языческий мир, и это было по тем временам удивительным!
Но есть у этой расхожей истории, отображенной художником, и другая сторона. Она доносит до нас те суровые, древние законы многих великих культур по отношению к блудному греху. Их суровая жестость говорит нам о том, с какой решимостью и напряжением, защищая свое нравственное здоровье от распада, противостояло ему любое общество. В древней Иудее мужчину и женщину, осквернивших свой брак прелюбодеянием, выводили на площадь, где каждый, проходивший мимо, по закону обязан был швырнуть в них камень. Общественная кара заканчивалась для любовников трагически: смертью.
Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховский), размышляя на эту тему, пишет: «Трудно предположить, что люди наших лет, столь искренне и так религиозно стали бы возмущаться прелюбодеянием; этот грех теперь приукрашен, обвит всеми бумажными лентами литературы, театра, фильма. Это область бесчисленных подражаний, особого тщеславия и особой героики. Разве возможно сейчас проявление такого религиозного отношения ко греху, как у этой... иерусалимской толпы».
«Вы свободны!» — твердит современная массовая культура. И мы, погрязшие в нечистом, вязком болоте страстей, верим в эту лестную ложь. Никто не сидит уже в лошадином хомуте за свадебным столом (так означали наши предки потерю девственности невесты до свадьбы), давным-давно не мажут легкомысленным девицам ворота и не водят их по мусорным ямам — в назидание тем, кто еще не поскользнулся на узких, обрывистых тропках греха. Всю эту нелепую «старину» мы воспринимаем нынче как дикость, втайне услаждаясь своей просвещенностью. Да, они - темные варвары-недотепы, а мы, конечно же, «продвинутый», цивилизованный народ. Только непонятно при этом, почему наше цивилизованное общество так стремительно докатилось до новой чумы - СПИДа, кощунственного осмеяния девичьей чести «как комплекса неполноценности», поголовного распада семей, огромного числа брошенных детей.
Знакомо ли вам впечатление, которое производит росистый луг ранним летним утром? Восходит благодатное ласковое солнышко. На каждой травинке — капелька чистейшей воды, и в каждой капельке искрится и переливается солнечный лучик. Необыкновенная красота! Такова сокровенная красота чистой женской души, которая возвышает и облагораживает тех, кто с ней соприкасается.
Продолжая наше сравнение, представим, что проехал грузовик и разбрызгал грязную воду из лужи. Тот же луг, та же трава, но не те капельки, они уже ничего не отражают. В наше время так мало молодых людей сохраняет чистоту до брака, поэтому так много браков распадается. Современный человек гонится за удовольствиями, не думая о том, что брак – это, прежде всего, труд и ответственность.
Слово учителя с элементами беседы
Вернемся к «Женскому разговору».
Рассказ Натальи о своей жизни — это рассказ о любви, как быть «любее любой». Что такое любовь, по мнению Натальи? (Любить — значит жалеть, заботиться, терпеть, сопереживать, это способность до старости «светить искриночкой, звёздочкой».)
Какая должна быть любовь, по мнению юной Вики? Почему нам трудно ответить на этот вопрос? (У нее самой нет ответа на этот вопрос)
Как вы понимаете последние слова Натальи в разговоре: «Устою возьми. Без устои так тебя истреплет, что и концов не найдёшь»? Что, с точки зрения Натальи, должно сохраняться в женской душе, несмотря на любые изменения?
Как вы понимаете слова Натальи: «Хочешь не хочешь, а надо сознаваться: всё тепери не так. На холодный ветер, как собачонку, выгнали человека, и гонит его какая-то сила, гонит, никак не даст остановиться. Самая жизнь гончей породы. А он уж и привык, ему другого и не надо. Только на бегу и кажется ему, что он живет. А как остановится — страшно. Видно, как всё кругом перекошено, перекручено...»?
Хочется верить, что Вика найдет свой путь, несмотря на жизненные преграды.
Что бы вы посоветовали ей? (Ответы детей)
Борхович Светлана Николаевна, зав. Методическим центром Запорожской епархии УПЦ
(по одноименному рассказу В.Г. Распутина)
Цель:
- воспитание у девушек целомудрия, верности, женственности, умении сострадать и сопереживать как необходимых черт характера будущей жены и матери.
Оборудование:
- репродукция картины В. Д. Поленова «Христос и грешница».
Ход занятия
Тема нашего сегодняшнего занятия - «Женский разговор». Женский разговор - это и обмен мнениями, и раздумья о женской доле: о счастье, любви, смысле жизни. В народе говорят: «На ошибках учатся». Как правило, на своих. Каждый человек свой опыт нарабатывает самостоятельно, проходя через собственные ошибки, проступки и подвиги. Почему? Возможен ли тогда диалог — обмен опытом между поколениями? (Ответы детей)
Валентин Григорьевич Распутин - один из тех писателей, которые всегда в центре острых проблем. В одном из своих рассказов он касается и этой темы. Рассказ так и называется – «Женский разговор».
Начинается рассказ так: «В деревне у бабушки посреди зимы Вика оказалась не по своей доброй воле. В шестнадцать годочков пришлось делать аборт. Связалась с компанией, а с компанией хоть к лешему на рога. Бросила школу, стала пропадать из дому, закрутилась, закрутилась... пока хватились, выхватили из карусели — уже наживлённая, уже караул кричи. Дали неделю после больницы отлежаться, а потом запряг отец свою старенькую «Ниву» — и, пока не опомнилась, к бабушке на высылку, на перевоспитание. И вот второй месяц перевоспитывается, мается: подружек не ищет, телевизора у бабушки нет, сбегает за хлебом, занесёт в избу дров-воды — и в кровать за книжку».
И вот эта современная девушка оказывается в новой для нее обстановке, в глухой деревне. Деревенька, видимо, небольшая. В домах печное отопление, телевизора у бабушки нет, надо принести воды и сходить за хлебом. Электричество не всегда, хотя рядом Братская ГЭС. Люди рано ложатся спать. Сюда родители отправили Вику, надеясь оторвать ее от компании. До этого момента никто не сумел подобрать ключик к душе Вики. Да и некогда сделать это в общем гоне.
Что же представляет из себя Вика? Вика - это рослая, налитая девка 16 лет, но с детским «умишком», «голова отстает», как говорит ее бабушка Наталья, «задает вопросы там, где пора жить своим умом», «скажешь сделает, не скажешь – не догадается». «Затаенная какая – то девка, тихоомутная». Говорит она мало, фразы короткие, решительные. Часто говорит нехотя. Ее трудно вытянуть на разговор, она вся в себе. «Распахнутые серые глаза на крупном смуглом лице смотрят подолгу и без прищура, а видят ли они что — не понять».
Ее собеседница, родная бабушка Наталья, прожила долгую и трудную жизнь. В 18 лет «перешила старое платье под новое» и в голодный год вышла невенчанная замуж.
И вот эти разновозрастные, живущие под единой крышей, родные по крови женщины заводят разговор о жизни.
«В этот вечер не спалось. Бывает же так: как из природы томление находит, как неоконченное что-то, зацепившееся не даёт отпущения ко сну. Вздыхала, ворочалась Наталья; постанывала, крутилась Вика, то принималась играть с котёнком, то сбрасывала его на пол…
Нет, не брал сон, ни в какую не брал. Истомившись, бабушка и внучка продолжали переговариваться. Днём Наталья получила письмо от сына, Викиного отца. Читала Вика: собирается отец быть с досмотром. Из-за письма-то, должно быть, и не могло сморить ни одну, ни другую.
— Уеду, — ещё днём нацелилась Вика и теперь повторила: — Уеду с ним. Больше не останусь.
— Надоело, выходит, со мной, со старухой?
— А-а, всё надоело.
— Ишо жить не начала, а уж всё надоело. Что это вы такие расхлябы — без интереса к жизни?
— Почему без интереса? — то ли утомлённо, толи раздражённо отозвалась Вика. — Интерес есть...
— Интерес есть — скорей бы съесть. Только-только в дверку скребутся, где люди живут, ауж надоело!.. В дырку замочную разглядели, что не так живут... не по той моде. А по своей-то моде... ну и что — хорошо выходит?
— Надоело. Спи, бабуля.
— Так ежели бы уснулось... — Наталья завздыхала, завздыхала. — Ну и что? — не отступала она. — Не тошно теперь?
— Тошно... Да что тошно-то? — вдруг спохватилась Вика и села в кровати. — Что?
— Ты говоришь: уедешь, — отвечала Наталья, — а мы с тобой ни разу и не поговорили. Не сказала ты мне: еройство у тебя это было али грех? Как ты сама-то на себя смотришь? Такую потрату на себя приняла!
— Да не это теперь, не это!.. Что ты мне свою старину! Проходили!
— Куда проходили?
— В первом классе проходили. Всё теперь не так. Сейчас важно, чтобы женщина была лидер.
— Это кто ж такая? — Наталья от удивления стала подскребаться к подушке и облокотилась на неё, чтобы лучше видеть и слышать Вику.
— Не знаешь, кто такая лидер? Ну, бабушка, тебе хоть снова жить начинай. Лидер — это она ни от кого не зависит, а от неё все зависят. Все бегают за ней, обойтись без неё не могут.
— А живёт-то она со своим мужиком, нет? — Всё равно ничего не понять, но хоть это-то понять Наталье надо было.
Вика споткнулась в растерянности:
— Когда ка-ак... Это не обязательно.
— Ну прямо совсем полная воля. Как у собак. Господи! — просто, как через стенку, обратилась Наталья, не натягивая голоса. — Ох-ох-ох тут у нас. Прямо ох-ох-ох...
Вика взвизгнула: котёнок оцарапал ей палец и пулей метнулся сквозь прутчатую спинку кровати на сундук и там, выпластавшись, затаился. Слышно было, как Вика, причмокивая, отсасывает кровь.
— А почему говорят: целомудрие? — спросила вдруг она. — Какое там мудрие? Ты слышишь, бабушка?
— Слышу. Это не про вас.
— А ты скажи.
— Самое мудрие, — сердито начала Наталья. — С умом штанишки не скидывают. — Она умолкла: продолжать, не продолжать? Но рядом совсем было то, что могла она сказать, искать не надо. Пусть слышит девчонка — кто ещё об этом ей скажет. — К нему прижаться потом надо, к родному-то мужику, к суженому-то. Прижаться надо, поплакать сладкими слезами. А как иначе: всё честь по чести, по закону, по сговору. А не по обнюшке. Вся тута, как Божий сосуд: пей, муженёк, для тебя налита. Для тебя взросла, всюю себя по капельке, по зёрнышку для тебя сневестила. Потронься: какая лаская, да чистая, да звонкая, без единой без трещинки, какая белая, да глядистая, да сладкая! Божья сласть, по благословению. Свой — он и есть свой. И запах свой, и голос, и приласка не грубая, как раз по тебе. Всё у него для тебя приготовлено, нигде не растеряно. А у тебя для него. Всё так приготовлено, чтоб перелиться друг в дружку, засладить, заквасить собой на всю жизнь.
— Что это ты в рифму-то?! Как заучила! — перебила Вика.
— Что в склад? Не знаю... под душу завсегда поётся.
— Как будто раньше не было таких... кто не в первый раз.
— Были, как не были. И девьи детки были.
— Как это?
— Кто в девичестве принёс. Необмуженная. До сроку. Были, были, Вихтория, внученька ты моя бедовая, — с истомой, освобождая грудь, шумно вздохнула Наталья. — Были такие нетерпии. И взамуж потом выходили. А бывало, что и жили хорошо в замужестве. Но ты-то с лежи супружьей поднялась искриночкой, звёздочкой, чтоб ходить и без никакой крадучи светить. Ты хозяйка там, сариса. К тебе просются, а не ты просишься за-ра-ди Бога. А она — со страхом идёт, со скорбию. Чуть что не так — вспомнится ей, выкорится, что надкушенную взял. Будь она самая добрая баба, а раскол в ей, терния...
— Трения?
— И трения, и терния. Это уж надо сразу при сговоре не таиться: я такая, был грех. Есть добрые мужики...
— Ой, да кто сейчас на это смотрит, — с раздражением отвечала Вика и заскрипела кроватью.
— Ну, ежели не смотрите — ваше дело. Теперь всё ваше дело, нашего дела не осталось. Тебе лучше знать.
И замолчали, каждая со своей правдой. А какая у девчонки правда? Упрямится, и только. Как и во всяком недозрелом плоду кислоты много.
За окном просквозил мотоцикл с оглушительным рёвом, кто-то встречь ему крикнул. И опять тихо. Наталья бочком подъелозилась к спинке кровати и отвела рукой занавеску. Ещё светлее стало в спальне — отцеженным, слюдянистым светом…
Не сразу, через молчание, через вздохи, совсем по-бабьи:
— А у вас как с дедушкой было?
Наталья далеко была, не поняла:
— С дедушкой? Что было?
— Ну, как в первый раз сходились? Или ты забыла?
Наталья вздохнула так, что показалось — поднялась с кровати. Пришлось во-он откуда возвращаться, чтобы собраться с памятью. И сказала без радости, без чувства:
— Мы невенчанные легли. Это уж хорошего мало. Повенчаться к той поре негде было, церквы посбивали.
Взяла я под крылышко свои восемнадцать годочков, перешила старое платье под новое — вот и вся невеста. Год голодный стоял. Выходили в деревне и в шестнадцать годочков, как тебе... Так выходили доспевать в мужних руках, под прибором... — Наталья сбилась и умолкла.
— Ну и что с дедушкой-то? — настаивала Вика.
— А что с дедушкой... Жили и жили до самой войны. У нас в заводе не было, чтоб нежности друг дружке говорить. Взгляда хватало, прикасанья. Я его до каждой чутельки знала.
— У вас и способов не было...
— Чего это? — слабо удивилась Наталья. — Ты, Вих-тория, не рожала... Как пойдёт дитёнок, волчица и та в разум возьмёт, как ему помогчи. Без дохторов, без книжек. Бабки и дедки из глубоких глубин укажут.
У людей пожеланье, угаданье друг к дружке должно быть, как любиться, обзаимность учит.
Тяготение такое. У бабы завсегда: встронь один секрет, а под ним — ещё двадцать пять. А она и сама про них знать не знала.
— Это правильно, — подтвердила Вика. А уж что подтверждала — надо было догадываться. — Женщина теперь сильнее. Она вообще на первый план выходит.
— Да не надо сильнее. Надо любее. Любее любой.
— Бабушка, ты опять отстала, ты по старым понятиям живёшь. Женщина сейчас ценится... та женщина ценится, которая целе-устремлённая.
— Куда стреленая?
— Не стреленая. Целе-устрем-лённая. Понимаешь?
— Рот разинешь, — кивала Наталья, — так и стрелют, в самую цель. Об чём я с тобой всюю ночь и толкую. Такие меткачи пошли...
Вика с досады саданула ногой по спинке кровати и ушибла ногу, утянула её под одеяло.
— Ты совсем, что ли, безграмотная? — охала она. — Почему не понимаешь-то? Целе-устрем-лённая — это значит идёт к цели. Поставит перед собой цель и добивается.А чтобы добиться, надо такой характер иметь... сильный.
Устраиваясь удобнее, расшевелив голосистые пружины кровати, Наталья замолчала.
— Ну и что, — сказала потом она. — И такие были. Самые разнесчастные бабы. Это собака такая есть, гончая порода называется. Поджарая, вытянутая, морда вострая. Дадут ей на обнюшку эту, цель-то, она и взовьётся. И гонит, и гонит, свету не взвидя, и гонит, и гонит. Покуль сама из себя не выскочит. Глядь: хвост в стороне, нос в стороне, и ничегошеньки вместе.
— Бабушка, ну ты и артистка! При чём здесь гончая?
И где ты видала гончую? У вас её здесь быть не может.
— По тиливизиру видала, — смиренно отвечала Наталья. — К Наде, к соседке, когда схожу вечером на чай, у ней тиливизир. Всё-то всё кажет. Такой проказливый, прямо беда.
— И гончую там видала?
— И гончую, и эту, про которую ты говоришь... целеустремлённую... Как есть гончая на задних лапах. Ни кожи, ни рожи. Выдохнется при такой гоньбе — кому она нужна? Нет, Вихтория, не завидуй. Баба своей бабьей породы должна быть. У тебя тела хорошая, сдобная. Доброе сердце любит такую телу.
— Всё не о том ты, — задумчиво отвечала Вика. — Всё теперь не так.
Котёнок спрыгнул с её кровати, выгибая спинку, с поднятым хвостом вышагал на середину комнаты и, пригнув голову, уставился на окно, за которым поверх занавески играло ночное яркое небо. Звёздный натёк застлал всю комнату, чуть пригашая углы, и в нём хорошо было видно, как котёнок поворачивает мордочку то к одному окну, то к другому, видна была вздыбившаяся пепельная шёрстка и то, как он пятится, как неслышно бежит в кухню.
— Не о том, — согласилась с внучкой Наталья. «Хочешь не хочешь, а надо сознаваться: всё тепери не так. На холодный ветер, как собачонку, выгнали человека, и гонит его какая-то сила, гонит, никак не даст остановиться. Самая жизнь гончей породы. А он уж и привык, ему другого и не надо. Только на бегу и кажется ему, что он живет. А как остановится — страшно. Видно, как всё кругом перекошено, перекручено...»
— Тебя об одном спрашиваешь, ты о другом, — с обидой сказала Вика, не отставая: что-то зацепило её в этом разговоре, чем-то ей хотелось успокоить себя.
— Про дедушку-то? — вспомнила Наталья. — Ну так а что про дедушку. Твой-то дедушка и не тот был, с которым я до войны жила...
— Как не тот? — поразилась Вика.
— Ну а как ему быть тому, если того на войне убили, а твой отец опосле войны рождённый? Ни того, ни другого давно уж нету, но сначала-то был один, а уж потом другой. Сначала Николай был, мы с ним эту избёнку, как сошлись и отделились от стариков, в лето поставили. Здесь дядья твои, Степан да Василий, родились, Николаевичи. Отсюда он, первый-то дедушка, на войну ушёл. А второго дедушку, твоего-то, он же, Николай, мне сюда послал.
— Как сюда послал? Ты что говоришь-то, бабушка? — Вика рванула кровать, как гармонь, и уселась, наваливаясь на спинку и подбивая под себя подушку. — Ты расскажи.
Что делать: заговорила — надо рассказывать. Наталья подозревала, что младшие её внуки мало что знают о ней. Одного совсем не привозили в деревню, Вика же была здесь лет пять назад, и неизвестно когда приехала бы снова, если бы не эта история. Знают только: деревенская бабушка; вторая бабушка была городской. Подозревают, что деревенской бабушке полагался деревенский дедушка, но его так давно не было, что о нём и не вспоминали. Легче было вспоминать того, первого, о нём хоть слава осталась: погиб на фронте.
— Как он мог прислать, если он погиб? — И голос звонче сделался у Вики, выдавая нетерпение, и кровать под нею наигрывала не переставая. — И как это вообще можно — прислать?
— Вот так, — подтвердила Наталья и покивала себе. — Чего только в жизни не состроится. Ко мне Дуся на чай ходит... знаешь Дусю?
— Ну.
— Она опосле войны у родной сестры мужика отбила. У старшей сестры, у той уж двое ребятишек было, а не посмотрела ни на что, увела. Мужик смиренный, а взыграл, поддался. Та была путная баба, а у Дуси всё мимо рук, всё поперёк дела. Ни ребятишек не родила, ни по хозяйству прибраться... охальница, рюмочница... Ну как нарочно, одно к одному. И терпел мужик, сам стряпал, сам корову доил. Теперь уж и его нет, и сестры не стало, а Дуся к тем же ребятам, которых она без отца оставила, ездит в город родниться, помочь от них берёт.
Приходит позавчера ко мне: «Наталья, я в городу была, окрестилася. Потеперь спасаюсь». — «Тебе спасаться до-олгонько надо, — говорю ей. — Не андел».
— Бабушка! — вскричала Вика. — Тебя куда опять понесло? Мне не интересно про твою Дусю, ты про себя, про себя. Про второго дедушку.
— Ворочаюсь, ворочаюсь, — согласилась Наталья, вздыхая. — Я тоже стала — куда понесёт. Ну, слушай.
С Николаем я прожила шесть годов. Хорошо жили. Он был мужик твёрдый. Твёрдый, но не упрямый... ежели где моя правда, он понимал. За ним легко было жить.Знаешь, что и на столе будет, и во дворе, и справа для ребятишек. Меня, если по-ранешному говорить, любил. Остановит другой раз глаза и смотрит на меня, хорошо так смотрит... А я уж замечу и ну перед ним показ устраивать, молодой-то было чем похвалиться.
— И чем ты хвалилась?
— А своим. Всем своим. Чем ещё? Работой я в ту пору не избита была, из себя аккуратная, улыбистая. Во мне солнышко любило играть, я уж про себя это знала и набиралась солнышка побольше. Потом-то отыгра-ало! — протянула она, проводя границу. — Потом всё. Сразу затмение зашло. Отревела опосле похоронки, пообгляделась, с чем осталась. Двое ребятишек, одному пять год ков, другому три. А младшенький ещё и слабенький, никак в тело не мог войти, ручки-ножки как прутики...
— А папы, значит, тогда ещё не было? — пробовала Вика спрямить бабушкин рассказ.
— Папы твово не было. Он из другого замеса. Похоронку на Николая принесли зимой, вскорости война кончилась, а осенью, как поля подобрали, прихожу повечеру домой, какой-то мужик на брёвнышках под окошками сидит. В шинельке в военной, в сапогах. Меня увидал — поднялся. «Я, — говорит, — вместе с вашим мужем воевал и был при нём, когда он от раны смертельной помер. Я, — говорит, — писал вам, как было... получали моё письмо?»
Письмо такое было, оно и потеперь у меня в сохранности. Зашли мы в избу, давай я чай гоношить. А сама всё оглядываюсь на него, всё думаю: зачем приехал? И ехать не близко, из-под самого из-под Урала, гора поперёк земли так называется. Как снял шинельку — худой, длинный, шея колышком стоит, руки-ноги, как у мальчонки мово, у Васьки, болтаются. По всему видать, досталось солдатику. Один раз был раненный и другой раз контуженный. Контузия получилась хужей раны, он никак не мог её в докончательности снять.
— Ну и что? — не выдержала Вика. — Вы пили чай, и он сказал, что его прислал первый дедушка вместо себя?
— Не егози, — одёрнула Наталья. — Это у вас — раз, и готово. В первый день он только и сказал, что дал Николаю слово проведать нас. Я отвела его ночевать к старикам. Ты по воду ходишь по заулку... третья изба по правую руку, на углу, совсем уж старенькая, под тесовой крышей... это наш был дом, у меня там отец с матерью жили. Ну и я там жила, покуль мы с Николаем здесь не построились. Отвела я его туда, забрала ребятишек ... они, ребятишки, когда я на работе, у стариков оставались. Он ребятишкам гостинцы дал, по большому куску сахару. Приметила, как уходила: отец за-ради такого гостя из запасу бутылку достал, а он пить не стал.Мне, говорит, контузия не позволяет...
Набираясь сил, Наталья придержала рассказ. Тишина стояла такая, что словно бы потрескивание звёздочек доносилось с неба тонким сухим шуршанием. Спущенная с постели, болтающаяся рука Вики виделась несоразмерно большой и неестественно белой, окостеневшей. И уже не из левого, а из правого окошка смотрел на Вику запрокидывающийся серпик месяца.
— Ну другой день он пришёл с утра, — без подталкивания продолжила Наталья. — Я, говорит, вчера не всё сказал. Его Семёном звали, твой отец — Семёнович. Прошу, говорит, меня выслушать до конца и не удивляться, а дать свою волю. Я так и закаменела, в голову что ударило: живой, думаю, Николай, но сильно покалеченный и боится показаться. А он говорит... он вот какую страсть говорит. Будто просил Николай прийти ко мне и передать его пожеланию. Сильно, мол, любил он меня и дал мне перед смертью вольную от себя.
Какую вольную? Выйти за другого. Стоит в шинельке, я его и раздеться не позвала, голова дёргается... это у него от контузии... как за нервы заденет, голову поддёргивает... не так чтоб сильно, но заметно. И говорит... Мне, говорит, Николай сказал, что нигде, во всём белом свете не найду я бабу лутше и добрей, чем ты. А тебе от него завещания, что будет тебе со мной хорошо. Вот такая смертная воля. Я так и села...
— Но тебе же приятно было, что он тебе предложение сделал? — спросила Вика, неумело подтрунивая.
Наталья не стала отвечать.
— «И ты за-ради этого поехал?» — спрашиваю его.
«Поехал». — «Отец, мать есть у тебя?» — «Мать померла, отец есть». — «Что это за приказания такая, что от отца, от братьев, поди, от сестёр пошёл неведомо куда и про родню забыл?» Молчит. «Что за приказания такая лютая?» — «Что в ней, — говорит, — лютого? Ты Николая любила, а я ему верил. Я тебя не знал, ты меня не знала, а он знал и тебя, и меня. Он бы зря не стал нас сводить». — «Не-ет, ты голову, — говорю, — на место поставь и подумай: на что тебе брать чужую бабу с хвостами, когда теперь молодых девок невпересчёт? На что? Во мне уж теперь ни одной сочинки для любовей не осталось, я тебе совсем даже негожая. Я, поди, старше тебя». Стала спрашивать про годы — так и есть: на три годочка я старше. «Ты, видно, — говорю, — хороший человек, Николай плохого не подослал бы, но я твою милость принять не могу. Уходи, уезжай». Он постоял, постоял и ушёл.
— Ушёл?! — поразилась Вика. — Как ушёл? Откуда же он потом взялся?
— Ушёл, уехал, — подтвердила Наталья ровным голосом и перевела дух. — А недели через три или там через сколько, снег уж лёг, — с торбой обратно. Это он на зиму одёжу привёз. Ко мне не зашёл, встал на постой у моих стариков. Прямо родня. Начал ходить на колхозную работу. Я на него не гляжу, будто его и нету, и он не глядит, будто не из-за меня воротился.
Вика опять не удержалась:
— Ну, бабушка, какие же вы раньше были забавные!
А ты уж его полюбила, да?
— Да какая любовь?!
— У вас что, и любви в то время по второму разу не было?
— Слушай, — с досадой отвечала Наталья, недовольная, что её перебивают, как ей казалось, глупостью. — Любовь была, как не быть, да другая, ранешная, она куски, как побирушка, не собирала. Я как думала: не ровня он мне. Зачем мне себя травить, его дурить, зачем людей смешить, если никакая мы не пара? На побывку к себе брать не хотела, это не для меня, а для жизни устоятельной ровня нужна.
Наталья замолчала. Всё-таки сбилась она с рассказа, потеряла нитку, которую тянула, и теперь словно бы нашаривала её, перебирая торчащие прихваты.
— Ну, живёт, — повздыхав, повела она дальше. — Ребятишки там, у стариков, и он там. Стал их к себе приучать. Они уж и домой не идут. Сам же и приведёт, уговорит, что до завтрашнего только дня расстаются, а со мной разговор самый посторонний. Борьба у нас пошла — кто кого переборет. Я упористая, и он на войне закалённый. Вижу, он мою же силу супротив меня сколотил, ребятишки души в нём не чают, а там и старики его сторону взяли. Особливо мать. Пошло на меня нажимание со всех сторон. Бабы в деревне корят: дура да дура. А сам вроде и ни при чём, даже и не подступает.
Вика рассмеялась:
— А тебе уже обидно, что не подступает. Ты уж ревнуешь...
— Я не ревную, а обложили. Это бы ладно, это бы я выдюжила, я баба крепостная...
— С чего ты крепостная? Крепостные при царе были. Крепкая, что ли, ты хотела сказать?
— Я любой приступ бы выдюжила, это мне нипочём, — повторила Наталья не без похвальбы. — Но я говорю: он был контуженный, больной. А контузия такая: лягет — и весь свет ему не мил. Не слышит ничё и не видит, глаза страхом каким-то зайдутся. Кой-никак оторвёт себя от кровати, встанет, а идти не может. Потом опять ничё. Ну вот. Смотрела я, смотрела и высмотрела, что это я ему нужна, что без меня он долго не протянет.
— И ты его за это полюбила?
— Что ты всё: полюбила, полюбила... — без раздражения, спокойно ответила Наталья. — Это уж вы любитесь, покуль сердце горячее. А я через сколько-то месяцев, это уж вода побежала по весне, смирилась и позвала его. Без всяких любовей. Чему быть, того не миновать.
Он пришёл и стал за хозяина. Семь годов мы с ним прожили душа в душу, дай-то Бог так кажному. И в год потом загас. Не жилец он был на белом свете, я это знала.
Но мне и семь годов хватило на всю остатную жизню.
— Он что — лучше был первого дедушки? — спросила Вика, уже теряя интерес и сползая в постель: история кончилась.
— Отшлёпать бы тебя за такие разговоры, — слабо возмутилась Наталья. — Так я тебе скажу, внученька.
Я древняя старуха, столько годов прожила, что на две могилы хватит. Источилася вся от жизни. И отсюда, с высокой моей горушки, кажется мне: не два мужика у меня было, а один. В одного сошлось. На войну уходил такой, а воротился не такой. Ну так а что с войны и спрашивать? Война и есть война. Ты говоришь... молоденькая, без подумы говоришь... Когда он прикасался ко мне... струнку за стрункой перебирал, лепесток за лепестком. Чужой так не сумеет.
— Забавная ты, бабушка, — неопределённо сказала Вика и громко, со вкусом зевнула.
— Вот поживёшь с моё, и даст тебе Бог такую женочку поговорить со внукой. И скажет она тебе: забавная ты старуха. Не отказывайся: и ты будешь забавная.
Куда деться? Ох, Вихтория, жизня — спаси и помилуй... Устою возьми. Без устои так тебя истреплет, что и концов не найдёшь.
Наталья отлежала спину и со стоном повернулась на бок. Вика уже посапывала. Её лицо, большое и белое, лежало на подушке в бледном венчике ночного света, склонившись чуть набок, на подставленную руку. Наталья вгляделась: нет, неспокойно засыпала девчонка — подёргивались, одновременно вздрагивая, плечи, левая рука, ища гнезда, оглаживала живот, дыхание то принималось частить, то переходило в плавные неслышные гребки.
...С тихим звоном билась в стеклину звёздная россыпь, с тихим плеском наплывал и холодно замирал свет. Стояла глубокая ночь, ни звука не доносилось из деревни. И только небо, разворачиваясь, всё играло и играло мириадами острых вспышек, выписывая и предвещая своими огненными письменами завтрашнюю неотвратимость».
Вопросы:
Почему Вика оказалась в деревне у бабушки? Хорошо ли ей в деревне? Как складываются её отношения с бабушкой?
Проблемы, с которыми Вике пришлось столкнуться вполне взрослые. Согласны? А взрослая ли сама Вика?
Как вы понимаете состояние Вики? Что она имеет в виду, говоря: «Все надоело…»?
Хорошо ли жилось Наталье с Николаем? Хороший ли он был муж? (как сама Наталья об этом говорит) Любил ли Николай Наталью?
Как вы можете оценить поступок Николая, когда он «прислал» вместо себя Наталье в мужья Семена?
Как у Натальи складывались отношения с Семеном? Любила она его?
Какой, по мнению героинь, должна быть женщина?
(У бабушки и у внучки своё мнение.
Вика: «Женщина теперь сильнее. Она вообще на первый план выходит». «Женщина сейчас ценится… та женщина ценится, которая целеустремлённая».
Наталья: «Да не надо сильнее. Надо любее. Любее любой» «Куда стрелёная?» «Самые разнесчастные бабы».)
Беседа учителя
Посмотрите на эту картину. Над Святой Землей неумолимо поднимается в зенит палящее солнце. Изморный жар волнистым маревом колышется над потрескавшейся землей. Сверкая под солнцем Востока, стоит перед нами величавый библейский храм. Истерты ногами тысяч богомольцев его щербатые ступени. Уходят в небо стройные могучие колонны. Прихотливым восточным орнаментом вьется по каменным плитам древняя вязь священных изречений.
Лучи полуденного зноя жалят лицо и руки. Хочется скрыться от знойного пекла в тени раскидистого дерева, под которым на корточках сидят смуглые женщины и мужчины, вышедшие из храма. Расположенные в левой половине огромного холста, все они погружены в глубокое молчание. Но, кажется, здесь что-то не так... Взгляды сидящих в тени богомольцев устремлены в одну точку и выдают общее волнение.
По узкой улочке бурлящим потоком льется толпа стариков и мужчин, вздымающих в руках палки и камни. Что здесь стряслось? О чем, перебивая друг друга, кричат эти смуглые люди с чалмами на головах? Почему такой ненавистью искажены их лица? Куда и за¬чем влачит юную женщину разъяренная толпа?
Она безмолвна и бледна,
В очах — тоска предсмертной муки,
Идет толпой увлечена,
Сжимая судорожно руки.
Она, едва переступая,
Толпе покорная, идет;
Идет, куда, — сама не зная,
И милосердия не ждет...
Пред нами — виновница городского бунта, хрупкая юная женщина. Из-под белой головной накидки выбились черные волосы. На бледном лице лихорадочно горят налитые ужасом глаза. Их безмолвный крик о помощи обращен к левой части картины. Там, у подножья древнего храма в грубой про¬стой накидке сидит Тот, чье тихое слово усмиряет бурю, прогоняет бесов и воскрешает мертвых. Черты Его лица так чисты и благородны, а проницательный взгляд спокойных глаз так глубок и ясен, что кажется: ничто не скроется от этого взора, насквозь видящего человеческое сердце. Он молча смотрит на испуганную женщину и ждет лишь ответа ее совести...
В его смиренном выраженье
Восторга нет, ни вдохновенья.
Но мысль глубокая легла
На очерк дивного чела.
Это картина Василия Дмитриевича Поленова «Христос и грешница».
Из Евангелия мы помним, как разрешил изображенный на нем взрывоопасный конфликт Спаситель, изрек¬ший толпе одну — единственную фразу: «... Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень». И толпа в глубокой задумчивости, молча разошлась по домам... Закон любви и прощения, а не кровавой мести пришел вместе с Христом в грубый языческий мир, и это было по тем временам удивительным!
Но есть у этой расхожей истории, отображенной художником, и другая сторона. Она доносит до нас те суровые, древние законы многих великих культур по отношению к блудному греху. Их суровая жестость говорит нам о том, с какой решимостью и напряжением, защищая свое нравственное здоровье от распада, противостояло ему любое общество. В древней Иудее мужчину и женщину, осквернивших свой брак прелюбодеянием, выводили на площадь, где каждый, проходивший мимо, по закону обязан был швырнуть в них камень. Общественная кара заканчивалась для любовников трагически: смертью.
Архиепископ Сан-Францисский Иоанн (Шаховский), размышляя на эту тему, пишет: «Трудно предположить, что люди наших лет, столь искренне и так религиозно стали бы возмущаться прелюбодеянием; этот грех теперь приукрашен, обвит всеми бумажными лентами литературы, театра, фильма. Это область бесчисленных подражаний, особого тщеславия и особой героики. Разве возможно сейчас проявление такого религиозного отношения ко греху, как у этой... иерусалимской толпы».
«Вы свободны!» — твердит современная массовая культура. И мы, погрязшие в нечистом, вязком болоте страстей, верим в эту лестную ложь. Никто не сидит уже в лошадином хомуте за свадебным столом (так означали наши предки потерю девственности невесты до свадьбы), давным-давно не мажут легкомысленным девицам ворота и не водят их по мусорным ямам — в назидание тем, кто еще не поскользнулся на узких, обрывистых тропках греха. Всю эту нелепую «старину» мы воспринимаем нынче как дикость, втайне услаждаясь своей просвещенностью. Да, они - темные варвары-недотепы, а мы, конечно же, «продвинутый», цивилизованный народ. Только непонятно при этом, почему наше цивилизованное общество так стремительно докатилось до новой чумы - СПИДа, кощунственного осмеяния девичьей чести «как комплекса неполноценности», поголовного распада семей, огромного числа брошенных детей.
Знакомо ли вам впечатление, которое производит росистый луг ранним летним утром? Восходит благодатное ласковое солнышко. На каждой травинке — капелька чистейшей воды, и в каждой капельке искрится и переливается солнечный лучик. Необыкновенная красота! Такова сокровенная красота чистой женской души, которая возвышает и облагораживает тех, кто с ней соприкасается.
Продолжая наше сравнение, представим, что проехал грузовик и разбрызгал грязную воду из лужи. Тот же луг, та же трава, но не те капельки, они уже ничего не отражают. В наше время так мало молодых людей сохраняет чистоту до брака, поэтому так много браков распадается. Современный человек гонится за удовольствиями, не думая о том, что брак – это, прежде всего, труд и ответственность.
Слово учителя с элементами беседы
Вернемся к «Женскому разговору».
Рассказ Натальи о своей жизни — это рассказ о любви, как быть «любее любой». Что такое любовь, по мнению Натальи? (Любить — значит жалеть, заботиться, терпеть, сопереживать, это способность до старости «светить искриночкой, звёздочкой».)
Какая должна быть любовь, по мнению юной Вики? Почему нам трудно ответить на этот вопрос? (У нее самой нет ответа на этот вопрос)
Как вы понимаете последние слова Натальи в разговоре: «Устою возьми. Без устои так тебя истреплет, что и концов не найдёшь»? Что, с точки зрения Натальи, должно сохраняться в женской душе, несмотря на любые изменения?
Как вы понимаете слова Натальи: «Хочешь не хочешь, а надо сознаваться: всё тепери не так. На холодный ветер, как собачонку, выгнали человека, и гонит его какая-то сила, гонит, никак не даст остановиться. Самая жизнь гончей породы. А он уж и привык, ему другого и не надо. Только на бегу и кажется ему, что он живет. А как остановится — страшно. Видно, как всё кругом перекошено, перекручено...»?
Хочется верить, что Вика найдет свой путь, несмотря на жизненные преграды.
Что бы вы посоветовали ей? (Ответы детей)
Борхович Светлана Николаевна, зав. Методическим центром Запорожской епархии УПЦ