Дождь начался еще во Пскове и лил не переставая. Город выглядел каким­то приземистым и невыразительным. Только Завеличье по­прежнему волновало сердце своими белесыми монастырьками, напоминавшими белобрысые детские головки, которые словно высунулись из­за плетня заброшенного деревенского дома, поросшего лопухами и крапивой. Река Великая набухла глухой свинцовой тяжестью и с тихим урчанием переворачивала свои волны. Было около семи утра, когда мы добрались до полуразвалившейся пристани, от которой ровно в семь должен был отчалить катер с названием «Заря», доставлявший паломников на остров Залита. Но в этот сумрачный сентябрьский день паломников было только трое — я и мои две спутницы из Петербурга... У каждого из нас были серьезные проблемы и тяжелые жизненные ситуации, с которыми мы и ехали к необыкновенному старцу, отцу Николаю Гурьянову...

Об отце Николае я, прожив в Петербурге всю свою жизнь, как ни странно, узнал вовсе не от своих земляков, а от знакомых из Минска... И это тоже особая история, в которой сегодня уже явно различим промысел Божий.

Я был очень болен, и мне требовалась сложнейшая операция; операции подобного рода, по слухам, удачно и не очень дорого проводились белорусскими врачами. Спросив благословения у своего духовного отца, покойного ныне отца Василия Лесняка, который тоже был родом из Белоруссии, я купил билет на поезд и пришел на службу в родной Шуваловский храм. После Литургии прощался со всеми знакомыми, просил молиться, в том числе и свечницу Галину — это была нежная интеллигентная женщина, в прошлом врач­психотерапевт. Узнав, что я еду в Минск, она обрадовалась и просила, если будет возможность, разыскать там ее племянницу, от которой давно не получала вестей, что я и выполнил. Племянница оказалась студенткой консерватории, прелестной татарской девочкой, с огромными глазами, тонкими пальцами, при взгляде на которые вспоминались строки Мандельштама:

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Хрустальная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь...

Вся комната напоена
Истомой — сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поместило сна...

Немного солнечного мая,
Немного красного вина
И тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна...

Мы мгновенно подружились с Розой, которая рассказала мне историю своего крещения, как она стала Марией и как она уверовала так, что сразу захотела уйти в монастырь, но не у кого было спросить совета.

— Это ведь очень серьезный шаг, понимаешь, — доверительно округлив глаза, сказала она, — ну вот, и мне посоветовали к отцу Николаю съездить на Залита, у нас многие к нему ездили. Ты слышал об отце Николае?

Когда я ответил «нет», она изумилась:

— Да что ты! Это же такой батюшка — только в «Житиях святых» такие истории прочесть можно, которые про отца Николая рассказывают... Я бы и усомнилась, но своими глазами видела, со мной все это произошло... Я вот расскажу, как я к нему поехала впервые. Долго добиралась, три дня, и все три дня постилась, а было это зимой. Ну вот, по льду шла километров пять до острова, нашла избушку старца, смотрю — а на ней замок. Я тогда еще не знала, что монахини, которые за батюшкой ходили, часто его запирали, потому что были и нападения, ну и отдохнул чтобы. Села и сижу, думаю — может, вышел куда, вернется... Час сижу, два, замерзла, есть хочу, и стала плакать. Думаю — куда я пойду? Столько ехала! И вдруг из­за двери голос, тоненький такой, как паутинка: «Что ты, Машенька, плачешь? Ты иди прямо, потом налево, в третьем от реки доме матушка живет, она меня откроет и тебя впустит...». Я так обрадовалась, что даже не удивилась, что он меня по моему крещенному имени назвал...

Пошла, как он велел, вернулась с монахиней, которая батюшке обед в узелке принесла, и он меня в домик позвал — я потом уже узнала, что он это редко делал, обычно в сенцах принимал. Усадил меня, тепло так, глаза у него добрые, я думаю — сейчас покормит меня батюшка, — а он и говорит так хитренько: «Наверное, кушать хочешь? А у меня тут на одного только борща, мало...».

Я устыдилась, что он мои мысли жалкие прочел, и говорю: «Простите меня, батюшка!»

А он в ответ: «Ишь, смиренница какая! Ну, налью тебе супчика, поешь...».

И вот ем я, все такое вкусное, а отец Николай и говорит из своего уголка: «В монастырь собралась? А кто маму с папой крестить будет, кто их повенчает? Кто институт заканчивать будет? В монастыре нужны теперь грамотные...».

Я так удивилась — откуда он знает, что у меня папа и мама некрещеные и что я в институте? Слышала, что батюшка прозорливый, что про каждого знает — дар ему такой дан от Господа, но не каждому открывает свое знание — а мне, значит, вот так надо было. А он и продолжает: «В монастыре послушание важнее всего, вот и готовься выполнять — это мое тебе послушание... А сделаешь — приедешь... Ступай с Богом, заночуешь у Валентины...» — это монахиня была.

Ну вот, я когда домой вернулась и рассказала про такие чудеса родителям, они сразу крестились, а вскоре и обвенчались, и год спустя поехали мы к отцу Николаю все вместе. Он меня поцеловал сразу и к маме моей подошел. «Ой, — говорит, — матушка, ты и не знаешь, какое чудо в тебе — через два года понесешь и родишь мальчика, назовешь его Серафимом, он вас всех спасет!» А мама моя засмущалась. «Ну что вы, отец Николай, мы, — говорит, — уж и с мужем­то не живем, и у меня женские дела не в порядке, как это?!» «Ишь, — отец Николай ей отвечает строго. — Как это не живешь? Мужа надо любить, а что человеку невозможно — так Господу возможно все, только веруй!»

И что же, — ровно через два года мама моя, а ей уже к пятидесяти было, забеременела и в положенный срок родила нам брата, которого и назвали Серафимом. Ему уже пятый год пошел, и вот, знаешь, только тебе скажу — мы когда его к батюшке привезли, то отец Николай сказал: «Дайка я поклонюсь тебе, Владыко!» — и поклонился до земли... Вот какое наш Серафимушка благословение от старца принял...

Когда я слушал эту историю, то плакал. Плакал от того, что есть еще на земле такие люди, и от своего горького неведения, что вот сколько лет прожил, а можно сказать — впустую, без руководства и духовного утешения... Потому принял решение после операции, по возвращении, сразу поехать на остров...

И вот настал этот сентябрьский день, когда мы прибыли во Псков — земли, из которых родом была моя бабушка. И через полчаса уже плыли на катере «Заря», предвкушая первую встречу со старцем.

Остров Залита — в Псковском озере, которое больше походит на маленькое море. Сюда раньше ссылали политзаключенных. А белокаменный храм во имя святителя Николая Чудотворца, выстроенный еще во времена Екатерины II, был возвращен Церкви в 1947 году.

Пристань была каменистая, из­за проливного дождя камни стали черными, и было темно и скользко. Вокруг — ни души, но из рассказов Розы­Марии я помнил, как добраться до батюшкиного дома, и довольно быстро мы нашли маленькое сельское кладбище и домик напротив, во дворе которого было несметное количество диких птиц — голубей, воробьев, галок — они жались под кровлей, прячась от дождя, и казалось, что это глиняные скульптурки. По дороге за нами увязалась лохматая дворняжка и бежала до самого дома.

Батюшка вышел сразу — помазал каждого иерусалимским маслицем и сказал: «Отдохнете и придете на вечерню, тогда и поговорим...» — «А где же мы отдохнем, батюшка? Мы здесь никого не знаем...» — «А вон, Мухтарушка покажет, — батюшка ласково посмотрел на бежавшую за нами дворняжку. — Мухтарушка, веди гостей к матушке!» Все это было похоже на сказку, но собака и правда побежала со двора, время от времени оглядываясь и поджидая нас. Спустя минут пятнадцать мы оказались у ладно срубленного дома, откуда на лай Мухтара вышла старушка. «Гостей привел? — спросила она собаку, — от батюшки?» Казалось, что это не было для нее необычным. Она повела нас в соседнюю избушку, внутри которой помещалась просторная комната, разделенная надвое занавеской, — для мужчин и женщин. Печка была натоплена, словно нас тут ждали. Нина, певчая из храма, накормила нас картошкой с огурцами и рыбой, которой здесь на острове вдоволь. «А уж мясо завтра, после Воскресной службы, — сказала она, — а после вечерни чай с самопечным хлебом и — спать. Отдыхайте!»

Мы просушили одежду на печке, поспали и отправились на службу. Храм изнутри оказался просторным, иконы — старинные, но больше всего потрясла одна чудотворная Песчанская икона Божией Матери. В человеческий рост, в серебряном окладе, в одеянии, расшитом жемчугами, Богородица покоряла Своим величественным спокойствием и умиротворенностью.

В церкви было мало народу. Хор состоял из трех­четырех старушек, они пели несколько скрипучими голосами, но чисто и звонко. Во время службы, которую я не забуду никогда, меня одолевали какие­то посторонние помыслы, навязчивые, как мухи, от которых не было спасения.

Я так устал от борьбы с ними, что отчаялся сосредоточиться на молитве. В этот момент батюшка кадил иконы и, проходя мимо, стукнул меня, склоненного, кадилом по голове, легонько, но ощутимо — мгновенно моя голова стала чистой и свободной, точно меня кто­то омыл изнутри.

Я поднял глаза и увидел, как батюшка мне улыбнулся ободряюще. Потом была исповедь, после которой я задал самый главный мучивший меня вопрос — уходить ли мне в монастырь или жить с той женщиной, которую я любил, но с которой в духовном отношении мне было очень трудно. Батюшка сказал: «Лучше в монастырь...»

Как будто все было решено, но всю ночь я не мог уснуть. Я вспоминал свою жизнь и плакал, душа моя, вопреки, казалось бы, желаемому, была не только не спокойна, а просто изнемогала, и я решил с утра еще раз подойти к отцу Николаю и рассказать ему о своих муках. Когда, уже утром, после службы, мы подходили к Кресту, я встал последним и, схватив батюшку за ряску, сказал: «Не могу я, так мне ее жалко, батюшка!» И тут я увидел, как глаза отца Николая наполнились слезами, словно откуда­то из другого, Высшего мира, на меня смотрел Ангел­Хранитель моей возлюбленной, и услышал тихий умоляющий голос: «И правильно, кто же пожалеет деточку... Ступай с Богом!»

Когда мы вышли из храма, непогоды как будто и не бывало, остров был залит солнцем, и его свет проникал прямо в душу и согревал ее. Мы покидали это святое место обновленные, и даже то, что на моих ногах были старенькие ботики, подаренные матушкой Ниной, потому что мои итальянские ботинки сгорели на печке, ничуть не огорчало меня. С ними как будто сгорели мои сомнения и душевное смятение... А еще я знал, что непременно вернусь сюда — и не раз.