Елена Вербенина
ПРИГОВОР
«У вас, скорее всего, не будет детей», — когда-то эти слова врача меня не просто расстроили, а убили. Почему? Из-за чего? Как сказать об этом ему? Муж стоял тут же, у дверей кабинета врача. Я вышла и с ревом уткнулась ему в плечо, дрожащим пальцем показывая на размашистые каракули медика в своей карте. «Да ладно, не переживай, у меня — ты будешь ребенком», — услышала я тогда его слова. Но легче не стало.
Что любит молодежь, особенно влюбленная и женского пола, так это накручивать. Тут же замелькали картинки возможных вариантов нашей дальнейшей бездетной жизни: одинокие праздники, безмолвные упреки, вздохи в сторону детских колясок, слезы в подушку, и, наконец, две одинокие могилки, за которыми некому присматривать.
Месяц спустя я уже практически виртуозно исполняла половину из представленного списка: рыдала в подушку, с грустью оборачивалась на детские мордашки и усиленно прислушивалась к внутренним упрекам супруга. А потом пошла в детский дом. За ребенком. Чем жутко перепугала администрацию заведения.
Надо сказать, что само присутствие двадцатилетней девушки в детском доме у сотрудников этого учреждения на уровне рефлексов ассоциируется только с обратным процессом, то есть сдачей нежеланного ребенка в казематы. Когда же суть просьбы была подробно объяснена, выражение напряжения принимающих меня строгих дам сменилось искренним удивлением и сочувствием. «А вы, девушка, не спешите, — сказала подобревшая директор, — подождите еще годика два, если не будет своего – тогда и приходите».
Прошел год, мысли о ребенке не оставляли нас. Если раньше могли подумывать: «Да ладно, рано еще, молодые совсем», то после злополучного похода к врачу, все отошло на второй план. Не хотелось на любимые киношки, дискотеки, посиделки с друзьями тоже не вдохновляли, почти все, что привлекало в юности — потеряло смысл. А еще, периодически в моей жизни бывали экзамены, похлеще тех, что бывают в каждой студенческой сессии – встречи со свекровью. Эта важная женщина, покупавшая мне лучшие платья, приподнимала ухоженный уголок брови и приглушенно спрашивала: «Ты еще не…?». Хотелось как-то извиниться и пообещать исправиться.
Я почти ворвалась и стала все рассказывать и просить дельного совета. Их было, кажется, восемь. Восемь священников, которые собрались мирно пообедать в большой храмовой трапезной. Они чинно сидели вдоль большого деревянного стола, их еда давно остыла, а они все слушали худую девицу в узких потертых джинсах. Мною были рассказаны все переживания с неизменными цитатами из медицинских выписок. И почему-то я тогда не задержалась. Услышала успокаивающие слова, о том, что все у меня будет, что зря переживаю, и, обрадованная, упорхнула. Но с того дня начались мои мысли о вере. Я каждый день просила у Него ребенка. И некоторое время спустя, стояла с горящей свечой у иконы Богородицы в том самом храме.
«Ты что, с ума сошла огромный арбуз на третий этаж таскать на втором месяце беременности?», — негодовала врач. «Так не знала я, что беременная, а муж любит арбу-у-з» — скрючившись пополам от боли, всхлипывала я. «Арбуз муж любит, а тебя он любит? Сам не мог донести?» — «Так он на работе, а я хотела сюрпри-и-з». Вот таким был этот сюрприз, крохотный, в две живые клетки, но с огромным желанием жить даже после экспериментов с сезонными дарами природы непомерной тяжести. Началось счастливое ожидание.
А ЕСЛИ, ЧТО НЕ ТАК?
«Вы будете проходить обследование на патологию плода?», — поинтересовался врач, я машинально утвердительно кивнула. Результаты обследований впустили очередную дозу негативного адреналина: «Показания не соответствуют норме», — опять размашистый медицинский почерк. «Советуем еще раз сдать этот анализ, здесь возможны неточности», — услышала я совет врача. «А если опять будут те же показатели?», — «Можно прервать беременность». Я со страхом обняла свой уже заметный живот и ушла. Обследование больше проходить не стала.
«Саш, а если что не так с ребенком?», — осторожно спросила я мужа вечером. «Нет уж, ты роди здорового розовощекого младенца, согласен даже на девочку. А вообще – не выдумывай, спи». Муж регулярно меня «выгуливал» и все интересовался, знаю ли я как ухаживать за новорожденным, читаю ли соответствующие книги, я кивала головой. А однажды он меня спросил: «Слушай, а если действительно что-то не так с ребенком, что будем делать?». Я первый раз увидела в его стальных глубоких глазах такую беспомощность, что захотелось быть такой великой и могучей, чтобы отвести любую тень невзгод и неприятностей от его жизни, и уж никак не быть источником этих неприятностей. Я поняла, что мне предстоит главный экзамен в жизни: рождение ребенка, здорового.
Сын рождался трудно. Наконец, жалобно тихо запищал. И на меня бессознательно и беззащитно посмотрели Сашкины глаза в десятикратно уменьшенном варианте. А дальше началось долгое стояние, дни напролет, у младенческого кювеза. «Мамаша, вы что, ненормальная? — интересовалась уборщица, — ну чем ты ему сейчас поможешь, лежит себе и лежит, и ты иди, полежи». На том же настаивали и врачи. Иногда приходилось сдаваться и идти в палату, и тут же хотелось бежать обратно. И все-таки к выписке мы были как огурчики. Сын героически набирал вес – я его теряла. В результате, при выходе из роддома стройную молодую маму с богатырем-младенцем, утонувшем в голубом кружеве, закидал цветами муж. Машина победоносно что-то прогудела грустной стайке беременных, которым «все еще предстоит», и мы умчались домой.
МАКСИМ БЕЖИТ, А Я НЕ МОГУ ДОГНАТЬ
С тех пор прошло четырнадцать лет. Сейчас у меня нет мужа, а мой сын – инвалид детства. Мне много лет снится один и тот же сон: Максим бежит, а я никак не могу его догнать. Его розовые детские пяточки мелькают быстро и совсем близко, кажется, что я вот-вот его ухвачу, но он с хохотом увертывается и убегает еще быстрее. Я бы многое отдала за то, чтобы этот сон стал реальностью. Я бы многое отдала за то, чтобы мой сын ходил. Он стал совсем высоким, а мы даже не знаем какого он роста, потому что видим его шагающим на коленках. А вечером я глажу натертые мозоли на этих детских коленях и улыбаюсь, потому что на меня смотрят сыновьи глаза, которые улавливают любую смену моего настроения.
«Заболевание у мальчика генетическое, произошла спонтанная мутация ген, возможно, не сможет ходить, поскольку патология – в спинном мозге. Есть много разновидностей этого заболевания», — услышала я очередной вердикт от человека в белом халате. Максиму было тогда два с лишним года, он весело орудовал моей сумкой и мерил неуклюжими шажками кабинет светила российской генетики. На вид – прекрасный ребенок, подвижный, смышленый, задорно хохочущий. «Ну что ж, — подумала я, — пока все в порядке – будем жить». О дальнейшем думать не хотелось, не моглось. Мир стал рушиться, когда симптоматика стала себя проявлять. С тех пор в нашей жизни появились ежедневная гимнастика, массажи, бассейны, всевозможные средства реабилитации.
«Вы не причащаете мальчика? — спросила массажистка перед началом длительного курса лечения, – поймите меня правильно, мне просто легче работать, зная, что с ребенком все в порядке в духовном плане. Вы не воцерковлены?». «Невоцерко..что? – недоуменно посмотрела я на массажистку. И тут же бойко переспросила: «А надо?».
У меня совершенно не стоял вопрос как я отношусь к вере. У меня стоял вопрос: «Что нужно сделать мне для ребенка? Взлететь на Луну? Прыгнуть с парашюта, заведомо зная, что он не раскроется, но с вероятностью выздоровления сына? Нет? Пойти в Церковь?». Я не пошла туда, я побежала.
Перед храмом остановилась, вспомнила, что последний раз была в храме больше года назад. Даже не в храме, а около него. Как положено, старшая часть моей семьи «пошла за святой водичкой», а я с годовалым Максимом ждала родных на территории. «Ты бы зашла внутрь, так красиво, свечки поставь, помолись», — сказала тогда мама. «Нет», — был мой сухой и резкий ответ. Церковь, в отличие от Бога, мне казалась таким мрачным, строгим заведением, где всем не терпится друг друга поругать, причем за каждую мелочь. Этакое место, где выдают порцию запретов. Почему-то я была уверена, что никогда не впишусь в церковные рамки.
Но это было тогда, когда можно было о чем-то рассуждать, что-то искать, копаться в глубинах сознания и погружаться в поиски. Теперь у меня не было никаких вопросов, и даже никаких путевых мыслей, я просила церковь только впустить меня. И попала я в какой-то подвальчик. Это был строящийся маленький храм, где только начали проводиться службы. Ничего не помню, как и кто меня заметил, как подошел настоятель.
Помню только себя, стоящую на коленях (как положено!), но я тогда меньше всего думала о том, что и как в таких местах положено. Ничего путевого, кроме всхлипов и слов «ребенок» я и сказать не могла. Мне было даже все равно, кто рядом со мной, я не видела икон. Я просто почувствовала большие теплые руки, которые гладят меня по голове. Я не помнила лица, я разглядела только взгляд, в котором зеркально отразилось все мое горе.
С тех пор, когда мне говорят что-то о Церкви, о ее формализме, о стяжаниях равнодушных священников, о кичливости церковных работников, да о чем только не говорят…, я отвечаю: «Неправда». И если я сталкиваюсь с ворчащей старушкой в церкви, я не спешу делать выводы. Я просто вспоминаю тот день. Я перестала искать недостатки и обижаться на них, я узнала слишком много хорошего для этого.
Другие скажут: «Просто ей повезло, что так священник отнесся, иначе бы, до сих пор порог храма не переступала». Что ж, значит, мне повезло. Я вытянула счастливый билет, кто со мной? А может не надо нам быть такими непримиримыми, ранимыми и слишком многозначащими сами для себя? Иначе, как до нас достучаться? Как нам понять что-то по- настоящему важное?
Но сознание в один день не меняется. И я была не исключением. В тот вечер я была утешена, обнадежена, но это была все такая же я. С радикально выкрашенной челкой и ментоловой сигареткой под настроение. На дальнейшую переоценку ценностей ушли последующие несколько лет. Я не понимала, как можно столько стоять на службах. Пока на 101 попытке выстоять меня не «накрыло» той самой благодатью, при рассказах о которой раньше скептически поджимала губы. А когда зашевелилась душа – ей стало больно. Это были одни из тяжелых лет, когда стали открываться грехи, которые и грехами раньше толком не считала. А их оказалось море.
ВСЕ, КАК У ВСЕХ
В нашей жизни с Максимом все, как у всех. Только мы не умеем летать. Мы так придумали. Ведь не переживают же люди, что они не умеют летать? А птицам, наверное, смешно. «Бедные люди, — думают птицы, — им приходится долго преодолевать те препятствия, которые можно легко перелететь». Люди не летают, а некоторые не ходят. Но у людей есть ангелы. А ангел всегда поделится силой своих крыльев. Ангелы могут взлететь высоко…
Наша жизнь продолжается, и в ней мы научились ценить то, что дается не по заслугам, а по милости: преданные друзья, интересная работа и огромное количество просто хороших людей. Я никогда бы не узнала, что вокруг есть эти люди, потому что никогда бы в них не нуждалась. Я не одна, у меня не две руки, на которых нужно поднять ребенка, у меня десятки крепких рук. Я не разведенная женщина с ребенком-инвалидом, я мама, у которой нежный любящий сын. Этот ребенок вымоленный, выстраданный и борьба за него продолжается, потому что продолжается жизнь, а в жизни все возможно. Если помечтать, мне, конечно, хочется, чтобы когда-нибудь приснился страшный сон о том, что мой сын не ходит, и я проснусь, и увидела в окне своего ребенка, который легко меряет метры земли быстрыми ногами.
Но главное, чтобы его сердце оставалось рядом с самым ценным: верой. Не одни мы, мы не можем быть в этом мире одни, наедине со своими отчаяньями. Нас не бросили, о нас не забыли, нас ждут, в нас верят. Мы это знаем всегда, мы забываем об этом все время…