Прот. А. Ткачев
Мужественных людей видели все. Все видели пилотов, гонщиков, боксёров, космонавтов, парашютистов. Видели хотя бы по телевизору. В их деле без мужества никак. Но и в обычной жизни мужество — качество полезное. В случае угрозы мужественный человек идёт на врага молча и спокойно, и при некотором умении бить у мужественного человека может получиться зрелищный нокаут…
Но что если враг — не мужчина — и умение бить не спасёт? Что если враг и не женщина — и его не размягчишь цветами и комплиментами? Что если враг вообще не человек, но нападает на тебя вполне конкретно и воюет без передышки? Если враг — болезнь? В этом случае говорить о мужестве тяжелее, чем в случае с парашютными прыжками или спаррингами в подворотнях.
Вы видели мужественных больных? Я вспоминаю одного.
Я зашёл к нему в дом по просьбе его жены. Алексей Петрович — так его звали — лежал на широкой и чистой постели в большой и ухоженной львовской квартире. За окнами шумел, вонял, трезвонил и гудел клаксонами раскалённый летним солнцем каменный город с дефицитом зелени и узкими улицами. С горячих крыш вспархивали голуби. Жидкие облака летели по небу, словно желая побыстрее покинуть городскую черту. А здесь, на втором этаже углового дома, было прохладно и чисто, сиял паркет (явно австрийский, а не современный), в клетке урчал и грыз прутья попугай с пёстрым хохолком, и в широкой постели лежал хозяин — разбитый параличом мужчина лет сорока пяти.
Я причащал его в первый приход. Потом соборовал и снова причащал. Но главное — мы общались. Петровича парализовало после автомобильной аварии. От него сразу ушла жена, сказав, что она ещё молода и хочет «жить, а не ухаживать за овощем». Пожить ей Бог судил недолго — разбилась насмерть очень скоро в другой автомобильной аварии. С Петровичем теперь жила другая женщина, настоящая жена и подруга, способная полюбить там, где большинство способно только убегать. Когда мы познакомились, его тело было мертво в части ног. Руки действовали, и с боку на бок он переворачивался ещё самостоятельно.
Алексей Петрович любил порядок, жена его чисто брила, регулярно массировала и вообще держала в доме какой-то немецкий ordnung с налётом славянской душевности. Удивительным было то, что больной самостоятельно зарабатывал. Он, будучи профи в сфере юридической, выдумывал и отшлифовывал какие-то схемы отправления людей зарубеж, открытия и закрытия бизнеса, чего-то ещё, чему я имени не знаю. Дом его полнился приходящим и уходящим людом. Скучно не было.
Руки Петровича работали неодинаково. Правая гнулась и слушалась гораздо хуже левой. Левой рукой он нажимал на кнопки телефона и то и дело прерывал наши беседы приёмом звонков и точечной консультацией. Он поразил меня тем, что на его месте тысячи людей сдулись бы, как воздушный шарик, сморщились бы и улетели в форточку, озлобились бы на весь мир. А наш пациент был бодр, как «морж» после выхода из проруби. Я помню, как однажды моя душа перед пробуждением — это странное время между сном и бодрствованием — ощутила себя в таком вот полупарализованном теле. Помню, с каким ужасом я проснулся и стал шевелить, двигать ногами, руками, корпусом и головой.
* * *
Проблема усложнялась тем, что болезнь прогрессировала. Паралич распространялся, как клякса по промокашке, превращая тело Петровича сантиметр за сантиметром в подобие дерева. А он был всё так же весел и бодр. Он был мужествен. По-настоящему.
Я не чудотворец, и от моих молитв здоровье к больному не вернулось.
Мы какое-то время общались. Потом отдалились и встретились снова через пару лет. Он жил уже в другой квартире, тоже в старой части города, тоже аккуратной и чистой, но поменьше. Причины переезда были прозрачны — зарабатывать, будучи прикованным к постели, всё же нелегко. Верную жену возле больного сменила сиделка. Жена не ушла, нет-нет. Не подумайте. Она просто на каком-то этапе смертельно устала, и Петрович, не желая видеть увядание любимой женщины, уговорил её уехать, кажется, в Австралию. Документы, канал миграции, маршрут придумал и оформил сам. Теперь они ежедневно созванивались, и она, говорят, плакала в трубку.
О прошлом напоминал попугай, бурчавший в клетке и периодически грызший прутья. У Петровича работала уже только левая рука и нос. Носом он иногда нажимал на кнопки телефонного аппарата, стоявшего на столике рядом. Телефон всё так же разрывался от входящих звонков, в прихожей всё так же уходившие визитёры сталкивались со вновь пришедшими. Но было очень грустно.
Ты не видишь чужих детей какое-то время, а потом при встрече восклицаешь: «Ой, как вы выросли!». Здесь было нечто подобное, только в печальном варианте. Выросли не дети. Выросла и усилилась хворь, и мёртвость шире растеклась по телу.
Перемены не было только в глазах и голосе больного. Он по-прежнему излучал энергию и оптимизм. Он жадно требовал новостей, спрашивал, слушал, обсуждал услышанное. И я любил его, но мне было как-то стыдно, что я пришёл на своих ногах и могу при разговоре жестикулировать обеими руками. Было как-то неловко от того, что вот я со временем встану и спущусь по лестнице вниз, выйду на улицу, вдохну серую слякоть, взвешенную в воздухе, и подниму воротник пальто. А вот Петрович останется на месте, и не встанет, и не оденется, и не спустится вниз, застёгивая на ходу пуговицы или закутываясь в шарф.
* * *
Всех, с кем пересекался по жизни, помнить невозможно. Но и забыть некоторых тоже нельзя. Человек может быть очень красив, или очень богат, или очень уродлив, или очень беден. Он может быть очень честен, или, наоборот, очень подл. В любом случае, если слово «очень» можно прибавить к характеристике человека, шансы забыть его у вас уменьшаются.
Петрович был очень мужествен. Так я говорю себе спустя многие годы, если тема мужества почему-то захватывает меня. Альпинисты, парашютисты, дайверы, байкеры и десантники тогда смиренно отодвигаются в сторону, уступая в сознании место мужчине, лежащему в чистой постели рядом с телефоном. В его глазах нет уныния и голос у него бодр. Даже на жизнь он зарабатывает сам, не покидая постели, нажимая на кнопки носом и шевеля извилинами.
* * *
Проснувшись среди ночи, шевеля не столько извилинами, сколько ногами и руками, чувствуя, что могу встать с постели, я временами вспоминал Петровича. Я удивлялся ему и стыдился себя. Стыдился слабости, нытья, уныния, того полного бессилия, что часто овладевает здоровыми и сильными людьми, которых на одной силе воли обгоняют по жизни слабые и больные. Оставался только вопрос: эта стойкость и мужество — это врождённые качества или воспитанные? Если врождённые, я замолкаю. Такое наследство мне не передали. А если воспитанные, то как? Какими упражнениями, какими мыслями?
Это вопрос в воздух. Это вопрос белеющему потолку среди ночного безмолвия. И сами гении не знают всех секретов собственной гениальности. А может, одному только попугаю с пёстрым хохолком открыто нечто, и по ночам он слышит жалобные стоны и всхлипывания?
Под эти мысли я иногда засыпаю, чтобы, проснувшись утром, обеими руками сбросить с себя одеяло и медленно сесть на кровати. Сначала сесть, а потом встать на обе ноги.
Но что если враг — не мужчина — и умение бить не спасёт? Что если враг и не женщина — и его не размягчишь цветами и комплиментами? Что если враг вообще не человек, но нападает на тебя вполне конкретно и воюет без передышки? Если враг — болезнь? В этом случае говорить о мужестве тяжелее, чем в случае с парашютными прыжками или спаррингами в подворотнях.
Вы видели мужественных больных? Я вспоминаю одного.
Я зашёл к нему в дом по просьбе его жены. Алексей Петрович — так его звали — лежал на широкой и чистой постели в большой и ухоженной львовской квартире. За окнами шумел, вонял, трезвонил и гудел клаксонами раскалённый летним солнцем каменный город с дефицитом зелени и узкими улицами. С горячих крыш вспархивали голуби. Жидкие облака летели по небу, словно желая побыстрее покинуть городскую черту. А здесь, на втором этаже углового дома, было прохладно и чисто, сиял паркет (явно австрийский, а не современный), в клетке урчал и грыз прутья попугай с пёстрым хохолком, и в широкой постели лежал хозяин — разбитый параличом мужчина лет сорока пяти.
Я причащал его в первый приход. Потом соборовал и снова причащал. Но главное — мы общались. Петровича парализовало после автомобильной аварии. От него сразу ушла жена, сказав, что она ещё молода и хочет «жить, а не ухаживать за овощем». Пожить ей Бог судил недолго — разбилась насмерть очень скоро в другой автомобильной аварии. С Петровичем теперь жила другая женщина, настоящая жена и подруга, способная полюбить там, где большинство способно только убегать. Когда мы познакомились, его тело было мертво в части ног. Руки действовали, и с боку на бок он переворачивался ещё самостоятельно.
Алексей Петрович любил порядок, жена его чисто брила, регулярно массировала и вообще держала в доме какой-то немецкий ordnung с налётом славянской душевности. Удивительным было то, что больной самостоятельно зарабатывал. Он, будучи профи в сфере юридической, выдумывал и отшлифовывал какие-то схемы отправления людей зарубеж, открытия и закрытия бизнеса, чего-то ещё, чему я имени не знаю. Дом его полнился приходящим и уходящим людом. Скучно не было.
Руки Петровича работали неодинаково. Правая гнулась и слушалась гораздо хуже левой. Левой рукой он нажимал на кнопки телефона и то и дело прерывал наши беседы приёмом звонков и точечной консультацией. Он поразил меня тем, что на его месте тысячи людей сдулись бы, как воздушный шарик, сморщились бы и улетели в форточку, озлобились бы на весь мир. А наш пациент был бодр, как «морж» после выхода из проруби. Я помню, как однажды моя душа перед пробуждением — это странное время между сном и бодрствованием — ощутила себя в таком вот полупарализованном теле. Помню, с каким ужасом я проснулся и стал шевелить, двигать ногами, руками, корпусом и головой.
* * *
Проблема усложнялась тем, что болезнь прогрессировала. Паралич распространялся, как клякса по промокашке, превращая тело Петровича сантиметр за сантиметром в подобие дерева. А он был всё так же весел и бодр. Он был мужествен. По-настоящему.
Я не чудотворец, и от моих молитв здоровье к больному не вернулось.
Мы какое-то время общались. Потом отдалились и встретились снова через пару лет. Он жил уже в другой квартире, тоже в старой части города, тоже аккуратной и чистой, но поменьше. Причины переезда были прозрачны — зарабатывать, будучи прикованным к постели, всё же нелегко. Верную жену возле больного сменила сиделка. Жена не ушла, нет-нет. Не подумайте. Она просто на каком-то этапе смертельно устала, и Петрович, не желая видеть увядание любимой женщины, уговорил её уехать, кажется, в Австралию. Документы, канал миграции, маршрут придумал и оформил сам. Теперь они ежедневно созванивались, и она, говорят, плакала в трубку.
О прошлом напоминал попугай, бурчавший в клетке и периодически грызший прутья. У Петровича работала уже только левая рука и нос. Носом он иногда нажимал на кнопки телефонного аппарата, стоявшего на столике рядом. Телефон всё так же разрывался от входящих звонков, в прихожей всё так же уходившие визитёры сталкивались со вновь пришедшими. Но было очень грустно.
Ты не видишь чужих детей какое-то время, а потом при встрече восклицаешь: «Ой, как вы выросли!». Здесь было нечто подобное, только в печальном варианте. Выросли не дети. Выросла и усилилась хворь, и мёртвость шире растеклась по телу.
Перемены не было только в глазах и голосе больного. Он по-прежнему излучал энергию и оптимизм. Он жадно требовал новостей, спрашивал, слушал, обсуждал услышанное. И я любил его, но мне было как-то стыдно, что я пришёл на своих ногах и могу при разговоре жестикулировать обеими руками. Было как-то неловко от того, что вот я со временем встану и спущусь по лестнице вниз, выйду на улицу, вдохну серую слякоть, взвешенную в воздухе, и подниму воротник пальто. А вот Петрович останется на месте, и не встанет, и не оденется, и не спустится вниз, застёгивая на ходу пуговицы или закутываясь в шарф.
* * *
Всех, с кем пересекался по жизни, помнить невозможно. Но и забыть некоторых тоже нельзя. Человек может быть очень красив, или очень богат, или очень уродлив, или очень беден. Он может быть очень честен, или, наоборот, очень подл. В любом случае, если слово «очень» можно прибавить к характеристике человека, шансы забыть его у вас уменьшаются.
Петрович был очень мужествен. Так я говорю себе спустя многие годы, если тема мужества почему-то захватывает меня. Альпинисты, парашютисты, дайверы, байкеры и десантники тогда смиренно отодвигаются в сторону, уступая в сознании место мужчине, лежащему в чистой постели рядом с телефоном. В его глазах нет уныния и голос у него бодр. Даже на жизнь он зарабатывает сам, не покидая постели, нажимая на кнопки носом и шевеля извилинами.
* * *
Проснувшись среди ночи, шевеля не столько извилинами, сколько ногами и руками, чувствуя, что могу встать с постели, я временами вспоминал Петровича. Я удивлялся ему и стыдился себя. Стыдился слабости, нытья, уныния, того полного бессилия, что часто овладевает здоровыми и сильными людьми, которых на одной силе воли обгоняют по жизни слабые и больные. Оставался только вопрос: эта стойкость и мужество — это врождённые качества или воспитанные? Если врождённые, я замолкаю. Такое наследство мне не передали. А если воспитанные, то как? Какими упражнениями, какими мыслями?
Это вопрос в воздух. Это вопрос белеющему потолку среди ночного безмолвия. И сами гении не знают всех секретов собственной гениальности. А может, одному только попугаю с пёстрым хохолком открыто нечто, и по ночам он слышит жалобные стоны и всхлипывания?
Под эти мысли я иногда засыпаю, чтобы, проснувшись утром, обеими руками сбросить с себя одеяло и медленно сесть на кровати. Сначала сесть, а потом встать на обе ноги.