Протоиерей Андрей Ткачев
Опыт потерь. Всем должно быть известно, что это. Хрупкость – синоним ценности. Все в жизни хрупко, все можно потерять, оттого и красота земная, русская особенно, смешана с грустью, грустью пронизана.
Здоровье ценим ли, пока не начнем терять? Человека, рядом находящегося, может быть, самого главного, ценим ли, пока не потеряем или не почувствуем, что вот-вот потеряем? Нет, не ценим. Если ценим, то это как исключение, а не как правило. Опыт потерь и опыт угрозы потерь уцеломудривает душу, дает разум.
Что имеем, не храним.
Потерявши – плачем.
Народы тоже могут с легкостью относиться к своим сокровищам, считать их неотъемлемыми, декорировать ими интерьер, как мебелью, пока не заберет Господь сокровище у недостойного обладателя. И тогда – плач, вой, вырванные от скорби волосы, пепел на головах. Тогда «аще забуду тебе, Иерусалиме…» Это только в плену, далеко от дома может родиться.
Народ русский в 20-м веке чуть не потерял Церковь. Столетиями относился к ней как к детали пейзажа. Вот рощица, вот пруд, а вот – церквушка старенькая. Вот извозчик бичом свистнул, вот мальчишка горланит — свежий номер газеты зовет купить, а вот колокол зазвонил – на вечерню зовет.
Церковь казалась и вездесущей, и неотъемлемой. Мало кто чувствовал Ее пользу и цену. Многим Она казалась милой и бесполезной, как череда слоников на крышке пианино. Но почти все (кроме Верховенского-младшего и подобных «бесов») считали Ее всегдашним атрибутом русской действительности. И вдруг чуть не потеряли Ее навсегда!
Историю гонений, расстрелов, репрессий, издевательств и насмешек в печати, допросов, лагерей, расколов, параллельных юрисдикций и прочих кошмаров нельзя читать без чувства ужаса. Всю предыдущую историю, с обер-прокурорами, шатанием умов, утратой смысла, народной тьмой и предчувствием катастрофы, тоже нельзя читать без ужаса. Это мистический ужас запоздалой прозорливости. Он сродни тому крику ребенка в кинотеатре, обращенному к главному герою: «Обернись! Бандиты сзади!»
Вернуться бы, кажется, в век 19-й, да крикнуть во все горло о тех ужасах, которые должны наступить!
Но, нет. Так нельзя. Да и бестолку. Потому, что кричали многие, кричали сильно, да не понял их почти никто, или не расслышал даже.
* * *
В 20-м веке русский народ чуть не потерял Церковь. Это не «красное словцо», сказанное для выжимания слезы или исторгания вздоха. Это правда.
Зато теперь русский народ обязан полюбить Церковь больше всех народов земли. Опыт пережитого страха, опыт почти неминуемой потери должен вернуть Церкви в русских глазах Ее истинную Ценность, и здешнюю – цивилизационную, и неотмирную — вечную.
* * *
Есть и еще одна потеря, на сей раз грозящая охватить оба полушария и все континенты. Это потеря семьи. Против семьи ведется война, потому что она – от Бога. Война ведется проповедью и практикой крайнего индивидуализма, всяческими извращениями, как смыслов, так и моделей поведения.
Суррогатные матери (!), доноры спермы (!), гомосексуальные семьи (!). Скажешь и вздрогнешь. Прямо чувствуешь, как Ангел заплакал, а бес захохотал. А лексика какая, лексика! «Четвертый муж», «бывшая жена». Прямо, как «четвертое ухо», «бывшая мать». Вот он, сон Татьяны.
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
И ходим же при всем этом по землице, топчем ее, воздухом дышим, Кока-колу пьем. А небо, между тем, уже хочет свернуться, как свиток. А земля, между тем, уже хочет разверзнуться.
Раньше можно было сказать: человек родился в мир. Неужели скоро так нельзя будет сказать? Как тогда скажем? Вот как: «таракан попал в стакан, полный мухоедства».
«Ужели слово найдено?»
* * *
Семья и Церковь связаны и похожи. Семья создает среду для того, чтобы человек сначала стал человеком, а потом продолжал им быть. Церковь ведет человека на Небо и даже выше Небес. Но ведет человека, а не антропоморфное животное. Без семьи (Церковь – тоже Семья) человек — антропоморфное животное.
Семью можно не ценить, пока она есть по факту и ее «много». Тогда ее, как и Церковь во «времена оны», можно ругать и критиковать. Тогда она – обуза, суета, куча обязанностей при скудных правах и т.д. Тогда в ней «унижают личность», чего-то требуют, дерутся, даже. Тогда все, кто – в монахи, кто – в разврат.
Но когда она исчезнет или реально начнет исчезать, как некие вымирающие виды флоры и фауны, тогда лавина нежданных проблем обрушится на подлое человечество, не оценившее свое сокровище, на человечество ставшее зверинцем, и раздавит в один кровавый блин эту нечисть, некогда рождавшую Достоевских и Серафимов Саровских.
Семья и Церковь. Церковь – Семья, семья – малая Церковь. Не будет одного, не будет и другого. Кого ни ударь – обоим больно. Бороться нужно за обоих вместе.
Русский народ, обязанный любить многострадальную Истину больше других народов, видимо, обязан вернуть семье истинный смысл. Обязан понять ее внутреннюю красоту и защищать ее. Иначе, зачем ты нужен, русский народ?! Иначе, куда тебя бить еще, и чем бить, и как долго бить, чтобы ты самое главное понял?!
* * *
Мы ничего еще не потеряли до конца, бесповоротно. Но самое дорогое уже несколько раз почти что ускользнуло из наших рук. Опыт холодного страха с мыслью «Все! Конец!» у нас есть. Он под кожей. Раскопайте его. Раскопайте его, потому что висение на волоске не может длиться долго. Нужно либо оборваться и рухнуть вниз, либо выбраться и стать на твердую почву.
Мы для того и стоим в стороне от Чаадаевым воспетой «школы исторического воспитания народов», от этой семьи «цивилизованных» стран, чтобы сохранить сокровища, погибающие безвозвратно в процессе «исторического воспитания». Это – семья и Церковь. Или – Церковь и семья. В данном случае перемена мест утрату смыслов не приносит.
* * *
Пошалил русский мужик, нечего сказать. Все пропил, все по ветру развеял. С кем дрался вчера, кто его бил, ничего не помнит. Только волосы от крови слиплись, и взгляд мутный, а в душе больно, совестно.
Ничего, брат. Добро – дело наживное, заработаешь еще. Главное, что сам жив. Голова цела, руки тоже. Иди, брат, холодной водой умойся, попроси прощения у честного народа и за работу берись. Ты, брат, нынче нужен очень. Храм восстановить, родительские могилки поправить, перед женой и детьми вину загладить, в доме порядок навести. И земля без тебя бурьяном заросла, рук твоих ждет. И книжки хорошие ждут, что прочтешь ты их.
В общем, давай, брат, начинай трудиться. Основательно и не спеша, как ты умеешь. Бог благословит. Ведь может статься, что кроме тебя больше уже и некому.
Здоровье ценим ли, пока не начнем терять? Человека, рядом находящегося, может быть, самого главного, ценим ли, пока не потеряем или не почувствуем, что вот-вот потеряем? Нет, не ценим. Если ценим, то это как исключение, а не как правило. Опыт потерь и опыт угрозы потерь уцеломудривает душу, дает разум.
Что имеем, не храним.
Потерявши – плачем.
Народы тоже могут с легкостью относиться к своим сокровищам, считать их неотъемлемыми, декорировать ими интерьер, как мебелью, пока не заберет Господь сокровище у недостойного обладателя. И тогда – плач, вой, вырванные от скорби волосы, пепел на головах. Тогда «аще забуду тебе, Иерусалиме…» Это только в плену, далеко от дома может родиться.
Народ русский в 20-м веке чуть не потерял Церковь. Столетиями относился к ней как к детали пейзажа. Вот рощица, вот пруд, а вот – церквушка старенькая. Вот извозчик бичом свистнул, вот мальчишка горланит — свежий номер газеты зовет купить, а вот колокол зазвонил – на вечерню зовет.
Церковь казалась и вездесущей, и неотъемлемой. Мало кто чувствовал Ее пользу и цену. Многим Она казалась милой и бесполезной, как череда слоников на крышке пианино. Но почти все (кроме Верховенского-младшего и подобных «бесов») считали Ее всегдашним атрибутом русской действительности. И вдруг чуть не потеряли Ее навсегда!
Историю гонений, расстрелов, репрессий, издевательств и насмешек в печати, допросов, лагерей, расколов, параллельных юрисдикций и прочих кошмаров нельзя читать без чувства ужаса. Всю предыдущую историю, с обер-прокурорами, шатанием умов, утратой смысла, народной тьмой и предчувствием катастрофы, тоже нельзя читать без ужаса. Это мистический ужас запоздалой прозорливости. Он сродни тому крику ребенка в кинотеатре, обращенному к главному герою: «Обернись! Бандиты сзади!»
Вернуться бы, кажется, в век 19-й, да крикнуть во все горло о тех ужасах, которые должны наступить!
Но, нет. Так нельзя. Да и бестолку. Потому, что кричали многие, кричали сильно, да не понял их почти никто, или не расслышал даже.
* * *
В 20-м веке русский народ чуть не потерял Церковь. Это не «красное словцо», сказанное для выжимания слезы или исторгания вздоха. Это правда.
Зато теперь русский народ обязан полюбить Церковь больше всех народов земли. Опыт пережитого страха, опыт почти неминуемой потери должен вернуть Церкви в русских глазах Ее истинную Ценность, и здешнюю – цивилизационную, и неотмирную — вечную.
* * *
Есть и еще одна потеря, на сей раз грозящая охватить оба полушария и все континенты. Это потеря семьи. Против семьи ведется война, потому что она – от Бога. Война ведется проповедью и практикой крайнего индивидуализма, всяческими извращениями, как смыслов, так и моделей поведения.
Суррогатные матери (!), доноры спермы (!), гомосексуальные семьи (!). Скажешь и вздрогнешь. Прямо чувствуешь, как Ангел заплакал, а бес захохотал. А лексика какая, лексика! «Четвертый муж», «бывшая жена». Прямо, как «четвертое ухо», «бывшая мать». Вот он, сон Татьяны.
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.
И ходим же при всем этом по землице, топчем ее, воздухом дышим, Кока-колу пьем. А небо, между тем, уже хочет свернуться, как свиток. А земля, между тем, уже хочет разверзнуться.
Раньше можно было сказать: человек родился в мир. Неужели скоро так нельзя будет сказать? Как тогда скажем? Вот как: «таракан попал в стакан, полный мухоедства».
«Ужели слово найдено?»
* * *
Семья и Церковь связаны и похожи. Семья создает среду для того, чтобы человек сначала стал человеком, а потом продолжал им быть. Церковь ведет человека на Небо и даже выше Небес. Но ведет человека, а не антропоморфное животное. Без семьи (Церковь – тоже Семья) человек — антропоморфное животное.
Семью можно не ценить, пока она есть по факту и ее «много». Тогда ее, как и Церковь во «времена оны», можно ругать и критиковать. Тогда она – обуза, суета, куча обязанностей при скудных правах и т.д. Тогда в ней «унижают личность», чего-то требуют, дерутся, даже. Тогда все, кто – в монахи, кто – в разврат.
Но когда она исчезнет или реально начнет исчезать, как некие вымирающие виды флоры и фауны, тогда лавина нежданных проблем обрушится на подлое человечество, не оценившее свое сокровище, на человечество ставшее зверинцем, и раздавит в один кровавый блин эту нечисть, некогда рождавшую Достоевских и Серафимов Саровских.
Семья и Церковь. Церковь – Семья, семья – малая Церковь. Не будет одного, не будет и другого. Кого ни ударь – обоим больно. Бороться нужно за обоих вместе.
Русский народ, обязанный любить многострадальную Истину больше других народов, видимо, обязан вернуть семье истинный смысл. Обязан понять ее внутреннюю красоту и защищать ее. Иначе, зачем ты нужен, русский народ?! Иначе, куда тебя бить еще, и чем бить, и как долго бить, чтобы ты самое главное понял?!
* * *
Мы ничего еще не потеряли до конца, бесповоротно. Но самое дорогое уже несколько раз почти что ускользнуло из наших рук. Опыт холодного страха с мыслью «Все! Конец!» у нас есть. Он под кожей. Раскопайте его. Раскопайте его, потому что висение на волоске не может длиться долго. Нужно либо оборваться и рухнуть вниз, либо выбраться и стать на твердую почву.
Мы для того и стоим в стороне от Чаадаевым воспетой «школы исторического воспитания народов», от этой семьи «цивилизованных» стран, чтобы сохранить сокровища, погибающие безвозвратно в процессе «исторического воспитания». Это – семья и Церковь. Или – Церковь и семья. В данном случае перемена мест утрату смыслов не приносит.
* * *
Пошалил русский мужик, нечего сказать. Все пропил, все по ветру развеял. С кем дрался вчера, кто его бил, ничего не помнит. Только волосы от крови слиплись, и взгляд мутный, а в душе больно, совестно.
Ничего, брат. Добро – дело наживное, заработаешь еще. Главное, что сам жив. Голова цела, руки тоже. Иди, брат, холодной водой умойся, попроси прощения у честного народа и за работу берись. Ты, брат, нынче нужен очень. Храм восстановить, родительские могилки поправить, перед женой и детьми вину загладить, в доме порядок навести. И земля без тебя бурьяном заросла, рук твоих ждет. И книжки хорошие ждут, что прочтешь ты их.
В общем, давай, брат, начинай трудиться. Основательно и не спеша, как ты умеешь. Бог благословит. Ведь может статься, что кроме тебя больше уже и некому.