Евгения Серенко
1.
Когда-нибудь я поеду домой.
Я куплю билет и повешу на гвоздик белый бумажный сантиметр – из тех, что сотнями лежат в магазине IKEA. Я буду отрезать каждый день по одному сантиметру – и как садовник следит за распускающимся цветком, так я буду ждать, пока от сантиметра не останется маленький кусочек.
Тогда я начну собирать чемодан. Мой список давно составлен, подарки куплены... Лёгкие подарки, потому что последние одиннадцать километров мне придется идти пешком.
А перед самым отлётом я заверну в мокрую тряпку и осторожно уложу в сумку, которую не буду сдавать в багаж, три оранжево-жёлтых цветка с удивительным названием «райские птицы»...
***
Самолет наберет высоту; стюардесса включит телевизоры. Я буду смотреть кино. Нет, я не буду следить за жизнью киношных героев – мне интересней маленький самолетик на отдельном большом экране: вот мы уже над Квебеком; над Нью Брансуиком; над Океаном...
В здании аэровокзала будет пусто и гулко. Там всегда почему-то безлюдно: то ли рейсов нет, то ли пассажиров так мало... Я выйду на площадь, возьму такси и скажу: «На вокзал». Шоссе будет ровное, как стрела, пронзившая лес, и тоже пустынно... не то, что привычный Торонтский хайвэй.
Я куплю билет – обязательно на боковое сиденье, по ходу поезда, и буду терпеливо ждать на перроне. А потом буду смотреть в окно: сначала на станции со смутно знакомыми названиями, а потом...
Я нигде не встречала таких задушевных названий, как в этих лесных краях. «Овражки», «Залесье», «Дубки»... Надо же, как они выросли, эти дубки! Я помню, как сажали их чахлые саженцы: ровными рядами, уходящими далеко-далеко... А теперь здесь дубовые рощи, за которыми совсем не видно домов. Еще километров восемь – и будут «Лисички»... Мы ездили сюда за грибами. Я не умею их собирать, я не вижу грибов; вернее, вижу, если они появляются прямо передо мной, а не прячутся подо мхом и упавшими листьями. Я долго не понимала – почему я не вижу грибов? А потом поняла: они не хотят, чтобы их находили. Не хотят, чтоб я весь вечер сидела на кухне и чистила их; потом варила, мариновала... они жалеют меня, эти лисички, обабки и грузди.
А вот «Дождевая». Мы ездили сюда за брусникой. Прятались от дождя под мостом; потом шли вдоль какого-то поля... а за ним, в низинке, красным бисером – яркая россыпь брусники. Мы набирали пятилитровые вёдра и медленно шли назад – на станцию «Дождевая».
На следующем полустанке мне выходить. Поезд остановится только на две минуты... Я провожу его взглядом – и пойду по заросшей тропинке, петляющей вдоль путей. Я остановлюсь через три километра, открою сумку и положу цветы с красивым названием «райские птицы» к подножию потемневшего за эти годы креста.
А потом подниму глаза и буду долго смотреть на небо... пока не увижу в нем белые точечки птичьих следов...
2.
Почти сто лет назад в Соловецком Лагере Особого Назначения готовились к Пасхе. Почему начальство разрешило ее праздновать – Бог весть... но разрешили. С вечера к Кладбищенской Онуфриевской Церкви потек народ: монахи, священники, заключенные, даже служивый люд... Небольшая церковь заполнилась быстро; люди стояли между могил и дальше, в подступившем к кладбищу редком лесу. Народу собралось столько, что ни чахлых березок с едва начавшими набухать почками, ни низких северных сосен было совсем не видно. Колокола не звонили... последний колокол сняли три года назад.
Алексей стоял на сторожевой вышке и внимательно смотрел вниз. Надо же... один, два, три... семнадцать епископов (а кто же это еще в таких шапках?); сотни священников в серых рясах; еще больше монахов... Вот уж повезло, так повезло сегодня с дежурством: будет что отцу рассказать! Хорошо, что не холодно; всё-таки май. Поздняя Пасха в этом году... Чуть западнее заполыхало Северное Сияние... Сколько раз Алексей его видел – а налюбоваться не мог.
Неожиданно всё стихло. Из дверей церкви вышли епископы, за ними – монахи и иереи. Крестный ход! – догадался Алексей. Странное дело: было совсем тихо – как будто не шаркали по неоттаявшей земле тысячи ног и не пели негромко люди, несущие иконы и хоругви... «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити...»
Шествие сделало круг и вернулось ко входу в церковь. Всё смолкло, и вдруг – Алексей даже вздрогнул – раздалось громкое и торжествующее: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» - отозвался народ...
Алексей забыл о том, что он – на посту; что люди внизу – заключенные, и его поставили за ними следить... «Воистину воскресе!» - неслось с его вышки.
Вспорхнули с деревьев птицы; замерло Белое море; переливалось зелеными всполохами бесконечное черное небо...
«Ну, отец, - едва войдя в дом, сказал Алексей, – Вот это службу я видел! Они же все -заключенные, а пели, как... как настоящие.» «Они и есть настоящие, - ответил отец. – Настоящей их на всех Соловках не найти!» «Ну, ты даёшь! Настоящие... Если они – настоящие, то кто же я?» «А ты – шелупонь! – отрезал отец. - А они - настоящие».
3.
Никто не знал, откуда приходил этот мальчик и куда уходил.
Он появлялся в Церкви рано утром, когда только отпирали тяжелые деревянные двери с железным кольцом вместо ручки; становился на правой – мужской - половине и терпеливо ждал, когда начнут читать часы. Он не ставил свечек, не подходил к иконам. Он просто стоял и чуть слышно повторял за священником, а когда служба кончалась, так же незаметно исчезал – чтобы опять появиться к вечере.
С ним пытались заговорить – и добрейшая регент, и громогласный дьякон, и сам отец Василий... но ничего не добились.
Однажды священник забыл слова. Сколько лет он служил Литургию... и вдруг забыл. Дрожала вежливая тишина, и вдруг: «Господь решит окованныя, Господь умудряет слепцы. Господь возводит низверженныя...», и к высокому детскому голосу прибавился уверенный басок отца Василия: «Господь любит праведники»...
На этот раз мальчику не удалось убежать.
***
И почему он боялся отца Василия? Ну, и что, что священник, вон каким оказался простым! Взял Митьку в алтарь, всё показал, объяснил... и совсем не ругал, что Митька не ходит в школу. Он ходит – но только в дни, когда в Церкви нет службы. А кто ему что скажет? Матери не до него: она свою жизнь устраивает, а деду что... ему лишь бы внук шелупонью не вырос. «А что такое шелупонь? – спросил когда-то Митька. Дед задумался. «Ну, как бы тебе объяснить... Это когда человек... ну, когда он... шелупонь, одним словом. И – марш играть, не приставай!» А Митька и сам знает, что это такое. Это... ну, как бы сказать... плохой человек, вот! Даже хуже плохого – шелупонь, и всё!
Дед ему столько рассказывал про Соловецкую Пасху, что Митька тоже захотел послушать, как поют на небесах ангелы; и ангелы ли пели, люди ли... он не понял, но в Церковь стал ходить на все службы. А потом почувствовал: там его место. Не в школе; не во дворе, хоть у него и друзья хорошие, и велосипед дед купил; и даже не дома, где после работы крутится перед зеркалом усталая мать - и убегает куда-то по вечерам... А дед у него хороший. Жалко, старый совсем и больной: как начнет кашлять – не остановится. Митька ему и чай вскипятит, и горячей воды в грелку нальёт, и горчицы в носки насыплет... Дед в молодости на Севере жил, на вышке в любые морозы стоял – вот и застудился.
***
Зажился он на этом свете, ох, зажился... И не так уж стар, да болезнь все силы высосала. А умирать нельзя: что с Митькой будет? С кем останется? Мать-то у него, конечно, есть... да разве ж это мать? Как Леонид умер, так и начала сноха свою жизнь устраивать, да что-то никак не устроит...
А внук хорошим растет пацаном. Учиться, правда, не любит; думает, дед не знает, что он вместо уроков в Церковь бегает... Ну, да разве ж учёба - самое главное? Лишь бы настоящим стал, честным... и не жестоким. Жизнь, она многих ожесточает...
Алексей налил стакан кипятка, положил две ложки малинового варенья и снова сел на диван.
«Дед, не умилай», - обнял его когда-то маленький внук. «Да я, вроде, не собираюсь», - засмеялся Алексей. А Митька прижался к нему посильнее и прошептал в самое ухо: «Никогда не умилай»...
Никогда... А когда-то придется.
Алексей достал потёртую чёрную папку, в которой хранил дорогое: письма, которые писала ему на фронт Зинаида; две медали; образок, что дал когда-то на счастье отец... Фотографии: он, отец, Зинаида и маленький Лёнька – это они приезжали на Соловки незадолго до смерти отца; Зинаида в гробу – в своём лучшем коричневом платье, в белом платочке... И еще один гроб – в нем привезли тело сына. Тяжело вспоминать; а как не вспоминать, если это – жизнь? Уж как он её прожил... Богу судить. И ошибался, и малодушничал... но шелупонью не был. А с какими людьми его сводила Судьба! Взять ту Соловецкую Пасху... После нее в нем что-то перевернулось: не серая масса работала и жила в его лагере, а настоящие, как сказал отец, люди. Он стал присматриваться, задавать вопросы... стал учиться у них, не понимая, что учится. Это в тридцатых всё изменилось, а тогда еще можно было с заключенными разговаривать... Как же его звали, того поэта? Странная такая фамилия... А стихи до сих пор помнит:
Где проливался теплый воск
Большими желтыми слезами,
А перед мшистыми стенами
В камнях из камня крест пророс...*
Это ж надо так написать! А как он тогда про небо сказал? «И птицы оставляют на небе следы...» Но сколько ни смотрел Алексей в небо – ни разу не видел. Может, Митька увидит...
***
Мите все-таки пришлось закончить школу, потому что без аттестата в Семинарию не берут. Готовиться к экзаменам ему помогал отец Василий: он приходил к ним домой, отвечал на Митины вопросы, говорил, что учить... и пока тот корпел над Библейской историей или старославянским, подолгу беседовал с дедом.
В тот день, когда счастливый Митя узнал, что его приняли в Семинарию, дед впервые заговорил о смерти.
«Ну, вот, внук... - сказал он, - теперь я за тебя спокоен. Теперь можно и помирать».
***
После поминок Митя долго сидел на крыльце...
Вспоминал, как возился с ним в детстве дед, заменивший ни разу не виденного отца; катал на самодельных санках; брал с собой на рыбалку; учил ездить на велосипеде; рассказывал о войне; о Соловках; о Пасхальной Службе, ставшей главным событием в его жизни... О том, как перед самой смертью дед прошептал ему: «Митя... Ты – не шелупонь. Ты – настоящий...»
Где ты, дед? На какое направляешься небо?
Я верю - на то, где полыхает Сияние, и птицы оставляют свои следы... Где растут удивительные цветы под названием «райские птицы» - ты рассказывал мне о них, а я думал – шутишь... И где под колокольный звон идет торжественный – семнадцать епископов! - крестный ход... и ангелы поют на небесaх...
4.
Отцу Димитрию дали приход в небольшом посёлке на берегу реки.
Церковь Святой Троицы стояла на самом высоком месте и притягивала когда-то прихожан всей округи... А потом в ней устроили амбар. Иконы бесследно исчезли; золоченые колокола сняли и увезли. Шатровая крыша со временем прохудилась, амбар убрали... и так и стоял этот Храм – заброшенный и ненужный.
Два первых года пришлось посвятить строительству. Отцу Димитрию помогал весь посёлок: кто деньгами, кто руками, кто гвоздями и досками... Из области приехал журналист, написал большую статью о разрушенном Храме, о молодом подвижнике-священнике, о нехватке стройматериалов и средств... Через два месяца отцу Димитрию позвонили: эмигранты в Германии собрали в помощь Храму денег и просят его сообщить, как их передать.
Они встретились вечером в областном центре. «Здесь не так много, - сказал посланец, - но чем богаты...»
Отец Димитрий ехал домой. Он сидел на жестком сиденье пригородного поезда и улыбался, думая о людской доброте. Неожиданно его толкнули. Он поднял глаза: перед ним стояли двое. «Давай деньги», - сказал один. «Это не мои, - ответил отец Димитрий, - это – на Храм». Тот, что повыше, вытащил нож: «Давай деньги!» И отец Димитрий побежал. Он бежал из вагона в вагон, мимо удивленных людей, а за ним неслись двое.
Его догнали в последнем вагоне.
Чьи-то руки схватили за плечи; обшарили карманы; а потом распахнули настежь дверь – и столкнули в свистящую тьму...
Он умер не сразу. Он видел рассвет; слышал, как поет в вышине жаворонок... и еще долго сияло над ним бездонное небо с белыми точками птичьих следов...
_____________________________________________________________________________________
*Владимир Лозина-Лозинский
Когда-нибудь я поеду домой.
Я куплю билет и повешу на гвоздик белый бумажный сантиметр – из тех, что сотнями лежат в магазине IKEA. Я буду отрезать каждый день по одному сантиметру – и как садовник следит за распускающимся цветком, так я буду ждать, пока от сантиметра не останется маленький кусочек.
Тогда я начну собирать чемодан. Мой список давно составлен, подарки куплены... Лёгкие подарки, потому что последние одиннадцать километров мне придется идти пешком.
А перед самым отлётом я заверну в мокрую тряпку и осторожно уложу в сумку, которую не буду сдавать в багаж, три оранжево-жёлтых цветка с удивительным названием «райские птицы»...
***
Самолет наберет высоту; стюардесса включит телевизоры. Я буду смотреть кино. Нет, я не буду следить за жизнью киношных героев – мне интересней маленький самолетик на отдельном большом экране: вот мы уже над Квебеком; над Нью Брансуиком; над Океаном...
В здании аэровокзала будет пусто и гулко. Там всегда почему-то безлюдно: то ли рейсов нет, то ли пассажиров так мало... Я выйду на площадь, возьму такси и скажу: «На вокзал». Шоссе будет ровное, как стрела, пронзившая лес, и тоже пустынно... не то, что привычный Торонтский хайвэй.
Я куплю билет – обязательно на боковое сиденье, по ходу поезда, и буду терпеливо ждать на перроне. А потом буду смотреть в окно: сначала на станции со смутно знакомыми названиями, а потом...
Я нигде не встречала таких задушевных названий, как в этих лесных краях. «Овражки», «Залесье», «Дубки»... Надо же, как они выросли, эти дубки! Я помню, как сажали их чахлые саженцы: ровными рядами, уходящими далеко-далеко... А теперь здесь дубовые рощи, за которыми совсем не видно домов. Еще километров восемь – и будут «Лисички»... Мы ездили сюда за грибами. Я не умею их собирать, я не вижу грибов; вернее, вижу, если они появляются прямо передо мной, а не прячутся подо мхом и упавшими листьями. Я долго не понимала – почему я не вижу грибов? А потом поняла: они не хотят, чтобы их находили. Не хотят, чтоб я весь вечер сидела на кухне и чистила их; потом варила, мариновала... они жалеют меня, эти лисички, обабки и грузди.
А вот «Дождевая». Мы ездили сюда за брусникой. Прятались от дождя под мостом; потом шли вдоль какого-то поля... а за ним, в низинке, красным бисером – яркая россыпь брусники. Мы набирали пятилитровые вёдра и медленно шли назад – на станцию «Дождевая».
На следующем полустанке мне выходить. Поезд остановится только на две минуты... Я провожу его взглядом – и пойду по заросшей тропинке, петляющей вдоль путей. Я остановлюсь через три километра, открою сумку и положу цветы с красивым названием «райские птицы» к подножию потемневшего за эти годы креста.
А потом подниму глаза и буду долго смотреть на небо... пока не увижу в нем белые точечки птичьих следов...
2.
Почти сто лет назад в Соловецком Лагере Особого Назначения готовились к Пасхе. Почему начальство разрешило ее праздновать – Бог весть... но разрешили. С вечера к Кладбищенской Онуфриевской Церкви потек народ: монахи, священники, заключенные, даже служивый люд... Небольшая церковь заполнилась быстро; люди стояли между могил и дальше, в подступившем к кладбищу редком лесу. Народу собралось столько, что ни чахлых березок с едва начавшими набухать почками, ни низких северных сосен было совсем не видно. Колокола не звонили... последний колокол сняли три года назад.
Алексей стоял на сторожевой вышке и внимательно смотрел вниз. Надо же... один, два, три... семнадцать епископов (а кто же это еще в таких шапках?); сотни священников в серых рясах; еще больше монахов... Вот уж повезло, так повезло сегодня с дежурством: будет что отцу рассказать! Хорошо, что не холодно; всё-таки май. Поздняя Пасха в этом году... Чуть западнее заполыхало Северное Сияние... Сколько раз Алексей его видел – а налюбоваться не мог.
Неожиданно всё стихло. Из дверей церкви вышли епископы, за ними – монахи и иереи. Крестный ход! – догадался Алексей. Странное дело: было совсем тихо – как будто не шаркали по неоттаявшей земле тысячи ног и не пели негромко люди, несущие иконы и хоругви... «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити...»
Шествие сделало круг и вернулось ко входу в церковь. Всё смолкло, и вдруг – Алексей даже вздрогнул – раздалось громкое и торжествующее: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» - отозвался народ...
Алексей забыл о том, что он – на посту; что люди внизу – заключенные, и его поставили за ними следить... «Воистину воскресе!» - неслось с его вышки.
Вспорхнули с деревьев птицы; замерло Белое море; переливалось зелеными всполохами бесконечное черное небо...
«Ну, отец, - едва войдя в дом, сказал Алексей, – Вот это службу я видел! Они же все -заключенные, а пели, как... как настоящие.» «Они и есть настоящие, - ответил отец. – Настоящей их на всех Соловках не найти!» «Ну, ты даёшь! Настоящие... Если они – настоящие, то кто же я?» «А ты – шелупонь! – отрезал отец. - А они - настоящие».
3.
Никто не знал, откуда приходил этот мальчик и куда уходил.
Он появлялся в Церкви рано утром, когда только отпирали тяжелые деревянные двери с железным кольцом вместо ручки; становился на правой – мужской - половине и терпеливо ждал, когда начнут читать часы. Он не ставил свечек, не подходил к иконам. Он просто стоял и чуть слышно повторял за священником, а когда служба кончалась, так же незаметно исчезал – чтобы опять появиться к вечере.
С ним пытались заговорить – и добрейшая регент, и громогласный дьякон, и сам отец Василий... но ничего не добились.
Однажды священник забыл слова. Сколько лет он служил Литургию... и вдруг забыл. Дрожала вежливая тишина, и вдруг: «Господь решит окованныя, Господь умудряет слепцы. Господь возводит низверженныя...», и к высокому детскому голосу прибавился уверенный басок отца Василия: «Господь любит праведники»...
На этот раз мальчику не удалось убежать.
***
И почему он боялся отца Василия? Ну, и что, что священник, вон каким оказался простым! Взял Митьку в алтарь, всё показал, объяснил... и совсем не ругал, что Митька не ходит в школу. Он ходит – но только в дни, когда в Церкви нет службы. А кто ему что скажет? Матери не до него: она свою жизнь устраивает, а деду что... ему лишь бы внук шелупонью не вырос. «А что такое шелупонь? – спросил когда-то Митька. Дед задумался. «Ну, как бы тебе объяснить... Это когда человек... ну, когда он... шелупонь, одним словом. И – марш играть, не приставай!» А Митька и сам знает, что это такое. Это... ну, как бы сказать... плохой человек, вот! Даже хуже плохого – шелупонь, и всё!
Дед ему столько рассказывал про Соловецкую Пасху, что Митька тоже захотел послушать, как поют на небесах ангелы; и ангелы ли пели, люди ли... он не понял, но в Церковь стал ходить на все службы. А потом почувствовал: там его место. Не в школе; не во дворе, хоть у него и друзья хорошие, и велосипед дед купил; и даже не дома, где после работы крутится перед зеркалом усталая мать - и убегает куда-то по вечерам... А дед у него хороший. Жалко, старый совсем и больной: как начнет кашлять – не остановится. Митька ему и чай вскипятит, и горячей воды в грелку нальёт, и горчицы в носки насыплет... Дед в молодости на Севере жил, на вышке в любые морозы стоял – вот и застудился.
***
Зажился он на этом свете, ох, зажился... И не так уж стар, да болезнь все силы высосала. А умирать нельзя: что с Митькой будет? С кем останется? Мать-то у него, конечно, есть... да разве ж это мать? Как Леонид умер, так и начала сноха свою жизнь устраивать, да что-то никак не устроит...
А внук хорошим растет пацаном. Учиться, правда, не любит; думает, дед не знает, что он вместо уроков в Церковь бегает... Ну, да разве ж учёба - самое главное? Лишь бы настоящим стал, честным... и не жестоким. Жизнь, она многих ожесточает...
Алексей налил стакан кипятка, положил две ложки малинового варенья и снова сел на диван.
«Дед, не умилай», - обнял его когда-то маленький внук. «Да я, вроде, не собираюсь», - засмеялся Алексей. А Митька прижался к нему посильнее и прошептал в самое ухо: «Никогда не умилай»...
Никогда... А когда-то придется.
Алексей достал потёртую чёрную папку, в которой хранил дорогое: письма, которые писала ему на фронт Зинаида; две медали; образок, что дал когда-то на счастье отец... Фотографии: он, отец, Зинаида и маленький Лёнька – это они приезжали на Соловки незадолго до смерти отца; Зинаида в гробу – в своём лучшем коричневом платье, в белом платочке... И еще один гроб – в нем привезли тело сына. Тяжело вспоминать; а как не вспоминать, если это – жизнь? Уж как он её прожил... Богу судить. И ошибался, и малодушничал... но шелупонью не был. А с какими людьми его сводила Судьба! Взять ту Соловецкую Пасху... После нее в нем что-то перевернулось: не серая масса работала и жила в его лагере, а настоящие, как сказал отец, люди. Он стал присматриваться, задавать вопросы... стал учиться у них, не понимая, что учится. Это в тридцатых всё изменилось, а тогда еще можно было с заключенными разговаривать... Как же его звали, того поэта? Странная такая фамилия... А стихи до сих пор помнит:
Где проливался теплый воск
Большими желтыми слезами,
А перед мшистыми стенами
В камнях из камня крест пророс...*
Это ж надо так написать! А как он тогда про небо сказал? «И птицы оставляют на небе следы...» Но сколько ни смотрел Алексей в небо – ни разу не видел. Может, Митька увидит...
***
Мите все-таки пришлось закончить школу, потому что без аттестата в Семинарию не берут. Готовиться к экзаменам ему помогал отец Василий: он приходил к ним домой, отвечал на Митины вопросы, говорил, что учить... и пока тот корпел над Библейской историей или старославянским, подолгу беседовал с дедом.
В тот день, когда счастливый Митя узнал, что его приняли в Семинарию, дед впервые заговорил о смерти.
«Ну, вот, внук... - сказал он, - теперь я за тебя спокоен. Теперь можно и помирать».
***
После поминок Митя долго сидел на крыльце...
Вспоминал, как возился с ним в детстве дед, заменивший ни разу не виденного отца; катал на самодельных санках; брал с собой на рыбалку; учил ездить на велосипеде; рассказывал о войне; о Соловках; о Пасхальной Службе, ставшей главным событием в его жизни... О том, как перед самой смертью дед прошептал ему: «Митя... Ты – не шелупонь. Ты – настоящий...»
Где ты, дед? На какое направляешься небо?
Я верю - на то, где полыхает Сияние, и птицы оставляют свои следы... Где растут удивительные цветы под названием «райские птицы» - ты рассказывал мне о них, а я думал – шутишь... И где под колокольный звон идет торжественный – семнадцать епископов! - крестный ход... и ангелы поют на небесaх...
4.
Отцу Димитрию дали приход в небольшом посёлке на берегу реки.
Церковь Святой Троицы стояла на самом высоком месте и притягивала когда-то прихожан всей округи... А потом в ней устроили амбар. Иконы бесследно исчезли; золоченые колокола сняли и увезли. Шатровая крыша со временем прохудилась, амбар убрали... и так и стоял этот Храм – заброшенный и ненужный.
Два первых года пришлось посвятить строительству. Отцу Димитрию помогал весь посёлок: кто деньгами, кто руками, кто гвоздями и досками... Из области приехал журналист, написал большую статью о разрушенном Храме, о молодом подвижнике-священнике, о нехватке стройматериалов и средств... Через два месяца отцу Димитрию позвонили: эмигранты в Германии собрали в помощь Храму денег и просят его сообщить, как их передать.
Они встретились вечером в областном центре. «Здесь не так много, - сказал посланец, - но чем богаты...»
Отец Димитрий ехал домой. Он сидел на жестком сиденье пригородного поезда и улыбался, думая о людской доброте. Неожиданно его толкнули. Он поднял глаза: перед ним стояли двое. «Давай деньги», - сказал один. «Это не мои, - ответил отец Димитрий, - это – на Храм». Тот, что повыше, вытащил нож: «Давай деньги!» И отец Димитрий побежал. Он бежал из вагона в вагон, мимо удивленных людей, а за ним неслись двое.
Его догнали в последнем вагоне.
Чьи-то руки схватили за плечи; обшарили карманы; а потом распахнули настежь дверь – и столкнули в свистящую тьму...
Он умер не сразу. Он видел рассвет; слышал, как поет в вышине жаворонок... и еще долго сияло над ним бездонное небо с белыми точками птичьих следов...
_____________________________________________________________________________________
*Владимир Лозина-Лозинский