Нина Павлова
Это потом в нашей деревне, прилегающей к монастырю, построили магазин. А сначала дважды в неделю приезжала автолавка и привозила хлеб, макароны, перловку и соленую кильку в бочках.
Однажды в суровую снежную зиму автолавки две недели не было. Насиделись мы без хлебушка. И когда, буксуя в сугробах, автолавка наконец появилась в деревне, ее встретили обещанием:
– Мы в Москву будем писать, если подобное безобразие повторится!
– Да хоть президенту пишите! – усмехнулся шофер автолавки Шурик. – Автолавки, гуд бай, теперь отменяются, и приехал я к вам нынче в последний раз.
Автолавки в ту зиму, действительно, ликвидировали. Наступала эра душепагубных новаций, именуемых борьбой за прогресс. Народ в эти новации сначала не поверил, и всех возмутило в тот день иное: автолавка приехала пустой. Ни макарон, ни соленых килечек, а до чего те хороши с горячей рассыпчатой картошкой! Привезли только 30 буханок хлеба. По одной на всех не хватит, тем более что Люба, по прозвищу Цыганка, уже успела запихнуть в свой рюкзак сразу семь буханок.
– Любка, не нагличай! – закричали в очереди. – Больше двух буханок в руки не давать!
– По одной буханке в руки! – потребовала стоявшая последней бабушка Фрося.
– По одной, говоришь? – возмутилась многодетная молодуха Ирина. – Ты, баба Фрося, холостячкой живешь, а у меня пять короедов на шее да муж. Привыкли есть и никак не отвыкнут!
Словом, хлебный бунт был в самом разгаре, когда возле автолавки появился инок Иов из «шаталовой пустыни» и сказал, возвысив голос:
– Вот они, признаки пришествия антихриста – даже хлебушка теперь не купить. А кто виноват? Кто с коммуняками царство антихриста строил и за партбилет душу дьяволу продавал?
Многодетная Ирина испуганно перекрестилась, а бабушка Фрося сказала рассудительно:
– Да кто ж нам, мил человек, партбилет этот даст? Красные книжечки – они у верхотуры, а мы простые колхозники. – Кто делал аборты и убивал во чреве детей? – гремел обличитель. – О, иродово племя и христопродавцы, залившие кровью Святую Русь!
«Христопродавцы» сначала ошеломленно притихли, а потом загомонили наперебой: «Сроду никаких абортов не делала!» – «Да чтобы я, чтобы я? Никогда!»
Стихийный митинг на этом закончился. Хлеб раскупили, а мороз уже так пробирал до костей, что все поспешили в тепло, по домам.
– Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное! – взывал им вслед инок Иов, но внимала оратору только Люба-Цыганка.
– А я, отче, хочу покаяться, – вздохнула она. – Душа изболелась. Кому бы открыть? Вы сейчас, простите, куда путь держите?
– Иду из Дивеево на Валаам, – хрипло закашлялся простуженный инок.
– Да у вас, святой отец, похоже, бронхит, – всполошилась Люба, медсестра в прошлом. – Быстро садитесь в машину к Шурику. У меня банька как раз натоплена. Прогреетесь в баньке, отдохнете с дороги, а потом и поговорим.
– Завяз коготок – всей птичке пропасть, – сказала вслед уезжавшему иноку бабушка Фрося, уточнив, что Любка «гулящая», и горе монаху, угодившему в притон.
А дальше события развивались так: инок Иов, действительно, надолго задержался у Любы. Странная тут приключилась история и до того непонятная, что, вероятно, стоит начать издалека – с рассказа о том, как я познакомилась с будущим иноком Иовом, еще юношей Петей в ту пору.
* * *
Наше знакомство состоялось во время скандала в междугороднем автобусе. Шофер пытался высадить из автобуса безбилетника Петю, а тот надменно заявлял, что он едет в Оптину пустынь и его обязаны везти бесплатно – как молитвенника за наш грешный род.
– Эй, молитвенник, в бубен дать? – развеселились подростки, сосавшие пиво из банок.
– Бога нет! – заорал подвыпивший дедок.
– Бог есть! – прикрикнула на него пожилая толстуха. – Но не у этих попов с «мерседесами». Я теперь принципиально в церковь не хожу!
И пошло-покатилось то поношение всего святого, что я, не выдержав, заплатила за безбилетника и сердито усадила с собою рядом, попросив: «Молчи!» Но молчать пылкий юноша не умел и раздражал до крайности. Судите сами: на дворе май, снег давно растаял, а он в валенках, в овчинном тулупе до пят и с величественным посохом странника. Словом, цирк уехал – клоуны остались.
– Почему ты в мае в валенках ходишь? – спрашиваю Петю.
– Да я еще в декабре из дома ушел. Странствую с тех пор.
– А мама знает о твоих странствиях?
– Очень надо ей знать! – огрызнулся юнец.
Так, всё понятно – очередной беглец. В ту пору в почте монастыря встречались письма от родителей, разыскивающих своих пропавших детей. Не письма – крик боли! Мама уже обзвонила все больницы и морги, плачет, болеет. А чадо, оказывается, скрывается в монастыре. Поводы для конфликтов с домашними чаще были пустячные. И всё же каково маме Пети, уже полгода не знающей, жив ли сын?
По поручению батюшки я в таких случаях связывалась с родителями. Но когда я попыталась узнать у Пети телефон его мамы, он буквально сбежал от меня.
– Да это же Петька из нашего подъезда, – сказала вдруг паломница Лена, работавшая по послушанию в Оптиной. – Телефон его мамочки я вам, конечно, дам, но с чего вы взяли, что эта Зайчиха разыскивает Петьку?
– Почему Зайчиха? – не поняла я.
– А у нее раздвоенная «заячья губа», да еще папа-алкоголик в детстве так разбил ей лицо, что изуродовал на всю жизнь.
И Лена рассказала ту горестную историю, когда изуродованная деревенская девушка сбежала от отца-алкоголика в Москву и устроилась здесь лимитчицей на чугунолитейный завод имени Войкова. Загазованность в цеху была такая, что в двух шагах ничего не видно. Москвичи на эту вредную низкооплачиваемую работу не шли. Выручали лимитчики – белые рабы города Москвы, которым было обещано, что через 20 лет работы на вредном производстве они получат московскую прописку и жилье. Немногие выдерживали эту унизительно долгую борьбу за жилплощадь – заболевали, спивались, попадали в тюрьму. Самый высокий процент преступлений в столице давали именно лимитчики, и это была своего рода месть бесправных рабов надменной барыне Москве. А изуродованной девушке отступать было некуда. Она всё выдержала. В 40 лет получила однокомнатную квартиру в Москве и вышла замуж за молодого красавца, окружившего ее несказанной любовью.
Опьяненная счастьем, она даже не поняла, почему муж тут же переоформил квартиру на себя, а потом повел ее к нотариусу, заставив подписать какие-то бумаги. Очнулась она лишь в тот страшный миг, когда, вернувшись из роддома, обнаружила: ее квартира продана, и чужие люди уже живут в ней.
Слава Богу, что суд доказал факт мошенничества. Квартиру вернули, но какой ценой! На суде мошенник орал о сексуальных домогательствах вонючей лимитчицы, а его так тошнило от старой уродины, что он вправе рассчитывать на компенсацию. Это был опытный брачный аферист, а точнее хищник, наживающийся за счет одиноких женщин, тоскующих о семье и любви.
Многое выдержала мужественная лимитчица, но этот суд, похоже, сломил ее. И она так невзлюбила сына, рожденного от мошенника, что воспитывался Петя в казенных учреждениях. Сначала были круглосуточные ясли и садик. Потом школа-интернат, а после школы общежитие сельхозучилища в Подмосковье.
– Жалко Петьку, – рассказывала Лена. – Представляете, Пасха, все празднуют, а Петя голодный дома сидит. Мы его на Пасху всегда к столу приглашали. И он с детства так полюбил Пасху, что, может, через это к Богу пришел.
Позвонила я маме Пети, а та крикнула в ответ: «Ненавижу отродье подлого гада и даже слышать о нем не хочу!»
– Я же вас предупреждала, – сказала потом Лена. – Погодите, я вам сейчас Зайчиху в натуре покажу.
И Лена отыскала в мобильнике фотографию первомайской демонстрации. Впереди с красным знаменем шагает женщина с заячьей губой и что-то кричит. Что кричит, неизвестно. Но рот оскален в таком надрывном крике, что Лена сказала: «А ведь только от боли так страшно кричит».
* * *
Кто и когда постриг Петра в иночество, точно не знаю. Но рассказывали следующее: одному маломощному монастырю отдали земли бывшего колхоза, а работать на них было некому. И паломника Петю, окончившего сельхозучилище, приняли в монастыре с распростертыми объятьями. Он и на тракторе мог пахать, и в комбайнах разбирался. Паломника срочно постригли в иночество. А зря. Потому что уже через месяц новоиспеченный инок Иов заявил отцу наместнику, что, к величайшему стыду, никто из братии, включая наместника, не владеет Иисусовой молитвой и не стремится к духовному совершенству, но он берется их подтянуть.
– Пшел вон! – вскипел отец наместник и выгнал Иова из монастыря.
С тех пор и странствовал инок Иов, обличая «христопродавцев», а те, случалось, били его. В общем, настрадался отважный инок и так простудился, что двусторонняя пневмония перешла потом в хронический бронхит, осложненный острой сердечной недостаточностью. Вот и застрял он по болезни у Любы, не в силах продолжать свой путь.
* * *
Прозвище Любы-Цыганки объяснялось просто: после смерти родителей в автокатастрофе сироту увезли в детдом, а она сбежала оттуда в цыганский табор. По малолетству девочка не годилась в гадалки, и ей определили профессию – собирать милостыню на базаре. Любе даже нравилось с цыганской дерзостью останавливать прохожих и сулить им за щедрость красивую жизнь, а за жадность черную смерть.
– Девочка, тебе не стыдно побирушничать? – остановил ее однажды на базаре начальник местной милиции.
Возле милиционера стоял синеглазый мальчик Вася, сын начальника. Девочка и мальчик взглянули друг на друга и влюбились на всю жизнь.
Отец категорически запретил Василию встречаться с нищенкой. А Люба ради синеглазого сына начальника ушла из табора, вернулась в детдом и, окончив школу, поступила в училище для медсестер. Шли годы. Василий уехал учиться в областной центр, и встречались они теперь только на каникулах и тайком от отца – в лесу. Было у них здесь свое заветное место на горе под соснами. Внизу обрыв, а вокруг – даль необъятная.
На этом месте я и встретила Любу. Пришла за маслятами – их здесь всегда уйма – и ни грибочка не нахожу. А навстречу Люба с корзиной маслят.
– Кто рано встает, тому Бог подает, – засмеялась она и вдруг высыпала все маслята в мою корзину. – Бери!
– А ты-то как?
– Не ем я грибы. А сюда ради Васи моего прихожу.
Вот тогда и рассказала Люба ту историю, когда девочка на всю жизнь влюбилась в синеглазого мальчика, а тот обещал жениться на ней:
– Мы ведь с ним даже не целовались, потому что так обмирала душа, будто мы не на земле уже, а на небе – высоко-высоко – и куда-то летим.
Пока влюбленные витали в облаках, на земле вершились свои события. Два царька местного разлива – начальник милиции и секретарь райкома партии – решили породниться, женив Василия на дочке секретаря Зинаиде. Правда, Зина была копией папы – то же мясистое грубое лицо с глазками-буравчиками. Но с лица не воду пить. Да и что молодые понимают в жизни, если нет ничего слаще той власти, когда подданные даже пикнуть не смеют, а хочешь жить и дышать – плати.
Была уже назначена дата свадьбы, когда Василий выдумал и зачем-то сказал, что Люба ждет от него ребенка и он обязан жениться на ней. Мысль о женитьбе сына на «нищенке» привела начальника милиции в такое неистовство, что Любу тут же увезли в СИЗО и били так, что она лежала на полу в луже крови.
– Забили бы насмерть, я точно знаю, – рассказывала Люба. – А Вася узнал, что меня убивают, и согласился мой синеглазый на свадьбу, лишь бы я на свете жила. Собой он пожертвовал, как Христос.
Искалеченную 18-летнюю Любу потом долго лечили в больнице. Сломанные ребра срослись, швы зарубцевались, но детей, как сообщили врачи, она уже не сможет иметь.
– Что было потом? – спрашиваю Любу.
– А потом ничего не было. Много разных событий было впоследствии: замужество с пожилым московским бизнесменом, оставившим ей после смерти немалое состояние. Был свой ресторан, магазин на рынке.
Много чего было, но ничего не было, потому что умерло что-то внутри. И Люба жила уже через силу, притворяясь деятельной и живой.
На московском асфальте Цыганка не прижилась и однажды вернулась в те края, где девочка полюбила синеглазого мальчика, а он обещал жениться на ней. Купила здесь за бесценок угодья бывшей сельскохозяйственной испытательной станции и построила близ усадьбы весьма прибыльный молокозавод. Не ради денег – их было с избытком, но ей хотелось продемонстрировать свое богатство и доказать своим властным обидчикам, что она не нищенка и побирушка с базара. Она теперь богаче и круче их. Проще сказать, ей хотелось мстить. А мстить оказалось некому. Секретарь райкома партии загодя, еще до перестройки, купил дом в Карловых Варах и пил теперь там чешское пиво. А начальника милиции новые власти осудили за взятки, и после зоны он спился. Однажды Люба увидела у магазина жалкого пьяницу-попрошайку, бывшего некогда начальником милиции. Насмешливо подала начальнику милостыню, а тот не узнал ее. «Мне отмщение, и Аз воздам», – говорит Господь, смиряя неразумных мстителей.
Тем не менее, жила Люба шумно и напоказ. Устраивала пиры в банкетном зале при сауне, где, говорят, случались безобразные пьянки и Цыганка с кем-то дралась. Впрочем, это всего лишь слухи. Но было и иное: Люба пожертвовала немалые средства, помогая восстановить полуразрушенный храм. Правда, с батюшкой они сначала разругались. Любе хотелось воздвигнуть храм в честь Василия Великого – ангела-хранителя синеглазого Васеньки. А священник сказал, что как была здесь испокон века Никольская церковь, так тому и быть, но раба Божиего Василия будут тут поминать в алтаре.
Надеялась ли Любаша на возвращение Василия? На словах – нет. Даже сказала однажды:
– Вася благородный: детей не бросит. Да и я презираю тех подлых бабенок, что уводят отцов из семьи.
Разумом всё понималось ясно. А только жила в ней та нерастраченная сила любви, что, как манок, окликала мужчин. Говорят, к Любе сватался один генерал и на коленях умолял о любви. А в нашей деревне рассказывали такую историю. Неряшливый и спивающийся конюх Степан, уже так крепко пропахший навозом, что люди сторонились его, увидел однажды Любу и обомлел от восторга.
– Ты бы, Степа, помылся, – сказала ему Люба.
Степан тут же опрокинул на себя ведро воды из колодца и, как завороженный, пошел вслед за Любашей. Год он батрачил у нее в усадьбе, являя чудеса трудолюбия. Не пил, мылся и щедро поливал себя одеколоном. Но когда он, такой благоуханный, предложил Любе «слиться навеки в объятьях счастья», то был изгнан прочь под насмешливый комментарий Цыганки:
– Нет мужика, и гад не говядина.
Поклонники были – любимого не было, и всё острее чувствовалась боль одиночества. Даже прибыль с молокозавода почему-то не радовала, но лишь усиливала тоску: а зачем всё это и для кого? Ни детей, ни семьи. Еда всухомятку, потому что тягостно и нелепо для себя одной варить борщ и печь пироги. Игра в успешную бизнес-леди вдруг утратила смысл, и обнажилась горькая правда: она одна-одинешенька на белом свете и никому не нужна. Отвращение к поддельной и чуждой ей жизни было так велико, что Люба продала свой молокозавод местному предпринимателю, разогнала любителей пировать на банкетах и отгородилась от людей уже настолько, что даже в церковь перестала ходить.
Однажды затворницу навестил батюшка и обратил внимание на пустующие квартиры, в которых жили когда-то сотрудники сельскохозяйственной станции. Для начала батюшка попросил Любу приютить у себя «ничейную» старуху, давно забывшую, кто она и откуда и побиравшуюся по церквям. «Ничейная» бабушка была явно деревенской, потому что тут же посадила в огороде картошку, капусту и огурцы. Потом к усадьбе прибилась беженка Ираида, растившая без мужа слабоумного сына Ванечку. А еще шофер-дальнобойщик Игорь попросил Любу взять к себе на лето его старенькую маму Веру Игнатьевну, потому что он надолго уходит в рейсы, а у мамы бывают гипертонические кризы и ей опасно оставаться одной.
Наконец Люба «усыновила», как она выразилась, инока Иова, сказав потом с досадой:
– Не было у бабы заботы, так купила она порося. Он телевизор запрещает смотреть! Совсем больной, уже еле дышит, а командует, как генерал: утреннее правило, вечернее правило. А еще надумал собирать нас днем для чтения Псалтири. Тут мы все, кроме Ванечки, уходим в подполье – огородами, огородами и в партизаны.
Только Ванечка любил слушать Псалтирь. Сидит, притихнув, и глаз не сводит с инока.
– Даже ребенок чувствует благодать! – возмущался Иов. – А вы?
Из-за этой благодати, как называл ее Иов, он и попал поневоле в няньки к Ванечке. И когда мальчик начинал куролесить, со всех сторон раздавалось:
– Отец Иов, заберите Ванечку, а то сладу с ним нет.
К осени шофер Игорь женился и увез Веру Игнатьевну домой. Пожила она там недолго и вернулась обратно, объяснив при этом:
– Квартирка у нас крошечная, однокомнатная. Что я буду мешать молодым?
– Просто невестка вам не понравилась, – усмехнулась Ираида, изгнанная в свое время из дома агрессивной свекровью.
– Нет, хорошая девочка, но ей трудно со мной. А характер у меня такой тяжелый, что до сих пор удивляюсь терпению моего покойного мужа.
Энергичная Вера Игнатьевна многое переменила в жизни усадьбы. Она была из той нормальной жизни, где обедают на скатерти с салфетками, по праздникам пекут пироги, а именинников поздравляют тортом со свечками. Бывший банкетный зал преобразовали в трапезную, там же отметили день рождения Иова и под пение «Многая лета» вручили ему торт со свечками. Инок даже растерялся, потому что прежде никто не поздравлял его с днем рождения. Торт ел с удовольствием, но по привычке поучал: дескать, свечи надо ставить только перед иконами – всё остальное язычество. И «вааще» приличные женщины не ходят в платьях с декольте, как блудницы, и украшают себя не плетением волос, но молитвой. Это он о Любе, явившейся на праздник в вечернем платье и со сложной красивой прической.
– Приличные люди, – сказала Вера Игнатьевна, глядя куда-то в сторону, – за обедом не тянут голову к ложке, но подносят ложку ко рту. А слова «вааще» в русском языке нет.
Инок Иов сначала не понял, что это про него, а потом густо покраснел. Позже Иову еще не раз доставалось от Веры Игнатьевны, а он отбивался от нее словами:
– Мнози скорби праведным, и от всех избавит их Господь.
– Люди добрые, посмотрите на праведника! – ахала Вера Игнатьевна.
Конечно, кое-какие недостатки Иов у себя находил, но искренне считал, что это от пребывания в «бабьем болоте», где можно разве что деградировать. Он рвался в монастырь. Даже ездил по этому поводу на совет к старцу. А старец сказал:
– Живи, где живешь. Это Господь привязал тебе бревна к ногам, чтобы ты не бродяжничал, а спасался.
Но разве старец указ для Иова? Однажды утром он всё же отправился в монастырь. Дошел до вокзала и упал от слабости. В больнице установили, что инок в дороге перенес инфаркт, отсюда отечность и вода в легких. После больницы Иова выхаживала Люба, и шла череда процедур: уколы, капельницы, диуретики. Вера Игнатьевна варила для Иова отвары петрушки, Ираида проносила из леса бруснику, тоже помогающую при отеках. А знакомая медсестра продала Любе секретную биодобавку «для космонавтов», способную воскрешать даже мертвых. Цены на «секретное» зелье были, естественно, бешеные, и это так впечатляло, что Люба забыла, как еще в медучилище профессор рассказывал им о мошенничестве в фармакологии и, предупреждая об опасности, сказал: «Лучшие из биодобавок те, что хотя бы не приносят вреда». Как же она каялась потом, потому что секретное зелье вызвало у инока аллергический шок. Это был классический отек Квинке: шея раздулась, как шар, лицо полыхало красным пожаром, а дыхание пресекалось. Люба срочно вколола иноку супрастин и вызвала «скорую». Было сделано всё возможное. А врач, уезжая, сказал удрученно:
– Вчера от отека Квинке умер ребенок. Не смогли мы его спасти, и здесь, возможно, уже опоздали.
Иов умирал. И тут Люба, обычно предпочитавшая телевизор молитве, от всего сердца взмолилась Господу: «Иисусе, спаси и исцели Иова!» Всю ночь она плакала перед иконами и уговаривала Господа не забирать Иова.
На рассвете Иов очнулся и улыбнулся Любе такой младенчески ясной улыбкой, что у нее дрогнуло сердце.
– Если бы мы с Васенькой тогда поженились, – призналась она потом, – был бы у меня сын в возрасте Иова. Пусть даже, как Иов, с тараканами в голове. А у кого, скажите, их нет?
Болел Иов тяжело и долго. Все даже боялись: вдруг он умрет? Но первой умерла Люба.
* * *
В последний раз я видела Любу за неделю до ее смерти. Пришла на горку за грибами, хотя какие грибы при такой засухе?
Люба сидела на своем заветном месте и пыталась открыть бутылку коньяка.
– Хочу напиться, а не могу, – подосадовала она, отшвырнув бутылку в сторону.
– Что празднуем? – спрашиваю.
– Поминки. Васька приходил!
Она зло выругалась по-цыгански и сказала:
– Я двадцать лет ждала этой встречи – хоть увидеться на миг, хоть перемолвиться. А он пришел пьяный, похабный, чужой. Завалил меня на кровать и матюкается: «Че ломаешься, гопота детдомовская? Батя точно сказал – на таких, как ты, не женятся». Оказывается, я набивалась к нему в жены и прикидывалась недотрогой, чтобы его распалить. Бьет меня и зачем-то хвастается, что он еще в школе с Зинкою жил, потом с Катькой и с ее мамой… не могу говорить. Пойду.
Она уходила по тропинке какой-то шаткой походкой и, обернувшись, крикнула на прощанье:
– Эй, писательница, напиши, как одна дура Ваську за Христа принимала и молилась ему: «Ангел мой синеглазый». Ангел с рогами! Господи, как же я всё перепутала? Перепутала, перепутала.
В тот же день Любу с инсультом увезли в реанимацию.
* * *
Перед смертью батюшка исповедал и причастил рабу Божию Любовь. Говорили они долго, но о чем – тайна исповеди. На погребении батюшка всплакнул украдкой, а на поминках строго сказал:
– Господь что повелел? «Не сотвори себе кумира». А у нас кумиров не счесть: телевизор ненаглядный с его завирушками или, ах, обожаемый Васька-прохвост. Вот ты, Ираида, о чем думала, когда за пьяницу замуж пошла? Он ни копейки не дал на сына и больного ребенка смертным боем бил.
– Всякий может ошибиться, – поджала губы Ираида. – Вон Люба Ваську-поганца боготворила, хоть и умнее меня была.
Мне захотелось заступиться за Любу, и почему-то вспомнилась та история пушкинской Татьяны, о которой писал в своей книге протоиерей Вячеслав Резников. Странная, согласитесь, у нее была любовь. Татьяна фактически незнакома с Онегиным, видела его лишь мельком, да и то озабоченного своим пищеварением: «Боюсь: брусничная вода мне б не наделала вреда». Но она пишет незнакомцу:
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался.
Татьяна ищет Бога, это Его голос она слышит в душе. И каким же жестоким было разочарование, когда она находит в библиотеке Онегина антихристианские книги и однажды видит его во сне в окружении нечистой силы и повелителем в мире зла. «Татьяна – это я», – признавался Пушкин, излагая в сюжете о Татьяне историю своих духовных поисков, где было много обольщений. Но было то чистосердечное стремление к истине, что завершилось предсмертной исповедью с высокими словами о Христе.
Вот и Люба искала Бога. История ее любви – это история того предчувствия юной души, когда она откуда-то знает Незнаемого, слышит Его зов. Она ищет божество среди людей и томится той высокой духовной жаждой, какую не утоляет ничто земное. Нет душе покоя, пока не встретит Христа.
* * *
Перед смертью Люба вызвала нотариуса и завещала иноку Иову свой дом, усадьбу и счет в банке с наказом помогать горемычным. Батюшка во исполнение завещания тут же подселил в усадьбу горемычную старушку, которую избивал внук-наркоман. Население приюта потихоньку множилось. А Иов хватался за голову и вспоминал, удивляясь: почему у Любы всё получалось? И горемычные, хворые, немощные люди, как родную, любили ее. А у Иова что ни день, то напасть. Вчера ночью опять обмочилась «ничейная» старушка, страдающая циститом. А стиральная машина сломалась, и смены чистого белья нет. Сегодня слегла с радикулитом повариха Ираида, готовить некому. Иов вызвался сам приготовить обед, и у него подгорела не только каша, но и гороховый суп истлел в угольки. Страшнее всего была словоохотливость старух. Им почему-то надо было рассказать Иову, что ночью было совсем плохо, но к утру, слава Богу, прошло.
– Говорильня какая-то, помолиться некогда! – сетовал инок.
– Выслушай их. Там ведь горя вагон! – отвечал ему батюшка. – В монашестве главное самоотречение.
И Иов учился самоотречению. Точнее, это Господь учил его, погрузив в то море забот, когда уже не до себя и смиряется в напастях горделивое «Я».
Слава Богу, что помогал Игорь, сын Веры Игнатьевны. Он привозил из города продукты, лекарства и памперсы для бабушки с циститом. Игорь тут же починил стиральную машину: «Нет проблем», – говорит. А еще он возил старушек по святым местам.
Однажды он привез их на экскурсию в Оптину пустынь. Старушки гуськом потянулись за экскурсоводом, а инок Иов сидел на скамейке у храма, грелся на солнышке и блаженствовал.
– А я маму к себе перевез, – сообщил он радостно. – Она память потеряла, совсем беспомощная уже. А меня мама помнит и зовет прежним именем: «Петенька милый, хороший мой Петенька».
А еще мама помнила, как бабушка водила ее маленькую за ручку в храм. Мама впала в детство, но в православное детство.
– Мама меня любит, – сказал застенчиво Иов.
Прибежал Ванечка, улыбнулся иноку, а тот обнял его.
– Я долго думал, – сказал Иов серьезно, – и понял: в мире еще так много любви, что антихрист не пробьется через этот заслон.
На том и закончим нашу историю, потому что мама любит сына. Иов любит Ванечку, а жизнерадостный Игорь любит всех. И пока жива в людях любовь, утверждает Иов, антихрист не пройдет. Так-то!
Однажды в суровую снежную зиму автолавки две недели не было. Насиделись мы без хлебушка. И когда, буксуя в сугробах, автолавка наконец появилась в деревне, ее встретили обещанием:
– Мы в Москву будем писать, если подобное безобразие повторится!
– Да хоть президенту пишите! – усмехнулся шофер автолавки Шурик. – Автолавки, гуд бай, теперь отменяются, и приехал я к вам нынче в последний раз.
Автолавки в ту зиму, действительно, ликвидировали. Наступала эра душепагубных новаций, именуемых борьбой за прогресс. Народ в эти новации сначала не поверил, и всех возмутило в тот день иное: автолавка приехала пустой. Ни макарон, ни соленых килечек, а до чего те хороши с горячей рассыпчатой картошкой! Привезли только 30 буханок хлеба. По одной на всех не хватит, тем более что Люба, по прозвищу Цыганка, уже успела запихнуть в свой рюкзак сразу семь буханок.
– Любка, не нагличай! – закричали в очереди. – Больше двух буханок в руки не давать!
– По одной буханке в руки! – потребовала стоявшая последней бабушка Фрося.
– По одной, говоришь? – возмутилась многодетная молодуха Ирина. – Ты, баба Фрося, холостячкой живешь, а у меня пять короедов на шее да муж. Привыкли есть и никак не отвыкнут!
Словом, хлебный бунт был в самом разгаре, когда возле автолавки появился инок Иов из «шаталовой пустыни» и сказал, возвысив голос:
– Вот они, признаки пришествия антихриста – даже хлебушка теперь не купить. А кто виноват? Кто с коммуняками царство антихриста строил и за партбилет душу дьяволу продавал?
Многодетная Ирина испуганно перекрестилась, а бабушка Фрося сказала рассудительно:
– Да кто ж нам, мил человек, партбилет этот даст? Красные книжечки – они у верхотуры, а мы простые колхозники. – Кто делал аборты и убивал во чреве детей? – гремел обличитель. – О, иродово племя и христопродавцы, залившие кровью Святую Русь!
«Христопродавцы» сначала ошеломленно притихли, а потом загомонили наперебой: «Сроду никаких абортов не делала!» – «Да чтобы я, чтобы я? Никогда!»
Стихийный митинг на этом закончился. Хлеб раскупили, а мороз уже так пробирал до костей, что все поспешили в тепло, по домам.
– Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное! – взывал им вслед инок Иов, но внимала оратору только Люба-Цыганка.
– А я, отче, хочу покаяться, – вздохнула она. – Душа изболелась. Кому бы открыть? Вы сейчас, простите, куда путь держите?
– Иду из Дивеево на Валаам, – хрипло закашлялся простуженный инок.
– Да у вас, святой отец, похоже, бронхит, – всполошилась Люба, медсестра в прошлом. – Быстро садитесь в машину к Шурику. У меня банька как раз натоплена. Прогреетесь в баньке, отдохнете с дороги, а потом и поговорим.
– Завяз коготок – всей птичке пропасть, – сказала вслед уезжавшему иноку бабушка Фрося, уточнив, что Любка «гулящая», и горе монаху, угодившему в притон.
А дальше события развивались так: инок Иов, действительно, надолго задержался у Любы. Странная тут приключилась история и до того непонятная, что, вероятно, стоит начать издалека – с рассказа о том, как я познакомилась с будущим иноком Иовом, еще юношей Петей в ту пору.
* * *
Наше знакомство состоялось во время скандала в междугороднем автобусе. Шофер пытался высадить из автобуса безбилетника Петю, а тот надменно заявлял, что он едет в Оптину пустынь и его обязаны везти бесплатно – как молитвенника за наш грешный род.
– Эй, молитвенник, в бубен дать? – развеселились подростки, сосавшие пиво из банок.
– Бога нет! – заорал подвыпивший дедок.
– Бог есть! – прикрикнула на него пожилая толстуха. – Но не у этих попов с «мерседесами». Я теперь принципиально в церковь не хожу!
И пошло-покатилось то поношение всего святого, что я, не выдержав, заплатила за безбилетника и сердито усадила с собою рядом, попросив: «Молчи!» Но молчать пылкий юноша не умел и раздражал до крайности. Судите сами: на дворе май, снег давно растаял, а он в валенках, в овчинном тулупе до пят и с величественным посохом странника. Словом, цирк уехал – клоуны остались.
– Почему ты в мае в валенках ходишь? – спрашиваю Петю.
– Да я еще в декабре из дома ушел. Странствую с тех пор.
– А мама знает о твоих странствиях?
– Очень надо ей знать! – огрызнулся юнец.
Так, всё понятно – очередной беглец. В ту пору в почте монастыря встречались письма от родителей, разыскивающих своих пропавших детей. Не письма – крик боли! Мама уже обзвонила все больницы и морги, плачет, болеет. А чадо, оказывается, скрывается в монастыре. Поводы для конфликтов с домашними чаще были пустячные. И всё же каково маме Пети, уже полгода не знающей, жив ли сын?
По поручению батюшки я в таких случаях связывалась с родителями. Но когда я попыталась узнать у Пети телефон его мамы, он буквально сбежал от меня.
– Да это же Петька из нашего подъезда, – сказала вдруг паломница Лена, работавшая по послушанию в Оптиной. – Телефон его мамочки я вам, конечно, дам, но с чего вы взяли, что эта Зайчиха разыскивает Петьку?
– Почему Зайчиха? – не поняла я.
– А у нее раздвоенная «заячья губа», да еще папа-алкоголик в детстве так разбил ей лицо, что изуродовал на всю жизнь.
И Лена рассказала ту горестную историю, когда изуродованная деревенская девушка сбежала от отца-алкоголика в Москву и устроилась здесь лимитчицей на чугунолитейный завод имени Войкова. Загазованность в цеху была такая, что в двух шагах ничего не видно. Москвичи на эту вредную низкооплачиваемую работу не шли. Выручали лимитчики – белые рабы города Москвы, которым было обещано, что через 20 лет работы на вредном производстве они получат московскую прописку и жилье. Немногие выдерживали эту унизительно долгую борьбу за жилплощадь – заболевали, спивались, попадали в тюрьму. Самый высокий процент преступлений в столице давали именно лимитчики, и это была своего рода месть бесправных рабов надменной барыне Москве. А изуродованной девушке отступать было некуда. Она всё выдержала. В 40 лет получила однокомнатную квартиру в Москве и вышла замуж за молодого красавца, окружившего ее несказанной любовью.
Опьяненная счастьем, она даже не поняла, почему муж тут же переоформил квартиру на себя, а потом повел ее к нотариусу, заставив подписать какие-то бумаги. Очнулась она лишь в тот страшный миг, когда, вернувшись из роддома, обнаружила: ее квартира продана, и чужие люди уже живут в ней.
Слава Богу, что суд доказал факт мошенничества. Квартиру вернули, но какой ценой! На суде мошенник орал о сексуальных домогательствах вонючей лимитчицы, а его так тошнило от старой уродины, что он вправе рассчитывать на компенсацию. Это был опытный брачный аферист, а точнее хищник, наживающийся за счет одиноких женщин, тоскующих о семье и любви.
Многое выдержала мужественная лимитчица, но этот суд, похоже, сломил ее. И она так невзлюбила сына, рожденного от мошенника, что воспитывался Петя в казенных учреждениях. Сначала были круглосуточные ясли и садик. Потом школа-интернат, а после школы общежитие сельхозучилища в Подмосковье.
– Жалко Петьку, – рассказывала Лена. – Представляете, Пасха, все празднуют, а Петя голодный дома сидит. Мы его на Пасху всегда к столу приглашали. И он с детства так полюбил Пасху, что, может, через это к Богу пришел.
Позвонила я маме Пети, а та крикнула в ответ: «Ненавижу отродье подлого гада и даже слышать о нем не хочу!»
– Я же вас предупреждала, – сказала потом Лена. – Погодите, я вам сейчас Зайчиху в натуре покажу.
И Лена отыскала в мобильнике фотографию первомайской демонстрации. Впереди с красным знаменем шагает женщина с заячьей губой и что-то кричит. Что кричит, неизвестно. Но рот оскален в таком надрывном крике, что Лена сказала: «А ведь только от боли так страшно кричит».
* * *
Кто и когда постриг Петра в иночество, точно не знаю. Но рассказывали следующее: одному маломощному монастырю отдали земли бывшего колхоза, а работать на них было некому. И паломника Петю, окончившего сельхозучилище, приняли в монастыре с распростертыми объятьями. Он и на тракторе мог пахать, и в комбайнах разбирался. Паломника срочно постригли в иночество. А зря. Потому что уже через месяц новоиспеченный инок Иов заявил отцу наместнику, что, к величайшему стыду, никто из братии, включая наместника, не владеет Иисусовой молитвой и не стремится к духовному совершенству, но он берется их подтянуть.
– Пшел вон! – вскипел отец наместник и выгнал Иова из монастыря.
С тех пор и странствовал инок Иов, обличая «христопродавцев», а те, случалось, били его. В общем, настрадался отважный инок и так простудился, что двусторонняя пневмония перешла потом в хронический бронхит, осложненный острой сердечной недостаточностью. Вот и застрял он по болезни у Любы, не в силах продолжать свой путь.
* * *
Прозвище Любы-Цыганки объяснялось просто: после смерти родителей в автокатастрофе сироту увезли в детдом, а она сбежала оттуда в цыганский табор. По малолетству девочка не годилась в гадалки, и ей определили профессию – собирать милостыню на базаре. Любе даже нравилось с цыганской дерзостью останавливать прохожих и сулить им за щедрость красивую жизнь, а за жадность черную смерть.
– Девочка, тебе не стыдно побирушничать? – остановил ее однажды на базаре начальник местной милиции.
Возле милиционера стоял синеглазый мальчик Вася, сын начальника. Девочка и мальчик взглянули друг на друга и влюбились на всю жизнь.
Отец категорически запретил Василию встречаться с нищенкой. А Люба ради синеглазого сына начальника ушла из табора, вернулась в детдом и, окончив школу, поступила в училище для медсестер. Шли годы. Василий уехал учиться в областной центр, и встречались они теперь только на каникулах и тайком от отца – в лесу. Было у них здесь свое заветное место на горе под соснами. Внизу обрыв, а вокруг – даль необъятная.
На этом месте я и встретила Любу. Пришла за маслятами – их здесь всегда уйма – и ни грибочка не нахожу. А навстречу Люба с корзиной маслят.
– Кто рано встает, тому Бог подает, – засмеялась она и вдруг высыпала все маслята в мою корзину. – Бери!
– А ты-то как?
– Не ем я грибы. А сюда ради Васи моего прихожу.
Вот тогда и рассказала Люба ту историю, когда девочка на всю жизнь влюбилась в синеглазого мальчика, а тот обещал жениться на ней:
– Мы ведь с ним даже не целовались, потому что так обмирала душа, будто мы не на земле уже, а на небе – высоко-высоко – и куда-то летим.
Пока влюбленные витали в облаках, на земле вершились свои события. Два царька местного разлива – начальник милиции и секретарь райкома партии – решили породниться, женив Василия на дочке секретаря Зинаиде. Правда, Зина была копией папы – то же мясистое грубое лицо с глазками-буравчиками. Но с лица не воду пить. Да и что молодые понимают в жизни, если нет ничего слаще той власти, когда подданные даже пикнуть не смеют, а хочешь жить и дышать – плати.
Была уже назначена дата свадьбы, когда Василий выдумал и зачем-то сказал, что Люба ждет от него ребенка и он обязан жениться на ней. Мысль о женитьбе сына на «нищенке» привела начальника милиции в такое неистовство, что Любу тут же увезли в СИЗО и били так, что она лежала на полу в луже крови.
– Забили бы насмерть, я точно знаю, – рассказывала Люба. – А Вася узнал, что меня убивают, и согласился мой синеглазый на свадьбу, лишь бы я на свете жила. Собой он пожертвовал, как Христос.
Искалеченную 18-летнюю Любу потом долго лечили в больнице. Сломанные ребра срослись, швы зарубцевались, но детей, как сообщили врачи, она уже не сможет иметь.
– Что было потом? – спрашиваю Любу.
– А потом ничего не было. Много разных событий было впоследствии: замужество с пожилым московским бизнесменом, оставившим ей после смерти немалое состояние. Был свой ресторан, магазин на рынке.
Много чего было, но ничего не было, потому что умерло что-то внутри. И Люба жила уже через силу, притворяясь деятельной и живой.
На московском асфальте Цыганка не прижилась и однажды вернулась в те края, где девочка полюбила синеглазого мальчика, а он обещал жениться на ней. Купила здесь за бесценок угодья бывшей сельскохозяйственной испытательной станции и построила близ усадьбы весьма прибыльный молокозавод. Не ради денег – их было с избытком, но ей хотелось продемонстрировать свое богатство и доказать своим властным обидчикам, что она не нищенка и побирушка с базара. Она теперь богаче и круче их. Проще сказать, ей хотелось мстить. А мстить оказалось некому. Секретарь райкома партии загодя, еще до перестройки, купил дом в Карловых Варах и пил теперь там чешское пиво. А начальника милиции новые власти осудили за взятки, и после зоны он спился. Однажды Люба увидела у магазина жалкого пьяницу-попрошайку, бывшего некогда начальником милиции. Насмешливо подала начальнику милостыню, а тот не узнал ее. «Мне отмщение, и Аз воздам», – говорит Господь, смиряя неразумных мстителей.
Тем не менее, жила Люба шумно и напоказ. Устраивала пиры в банкетном зале при сауне, где, говорят, случались безобразные пьянки и Цыганка с кем-то дралась. Впрочем, это всего лишь слухи. Но было и иное: Люба пожертвовала немалые средства, помогая восстановить полуразрушенный храм. Правда, с батюшкой они сначала разругались. Любе хотелось воздвигнуть храм в честь Василия Великого – ангела-хранителя синеглазого Васеньки. А священник сказал, что как была здесь испокон века Никольская церковь, так тому и быть, но раба Божиего Василия будут тут поминать в алтаре.
Надеялась ли Любаша на возвращение Василия? На словах – нет. Даже сказала однажды:
– Вася благородный: детей не бросит. Да и я презираю тех подлых бабенок, что уводят отцов из семьи.
Разумом всё понималось ясно. А только жила в ней та нерастраченная сила любви, что, как манок, окликала мужчин. Говорят, к Любе сватался один генерал и на коленях умолял о любви. А в нашей деревне рассказывали такую историю. Неряшливый и спивающийся конюх Степан, уже так крепко пропахший навозом, что люди сторонились его, увидел однажды Любу и обомлел от восторга.
– Ты бы, Степа, помылся, – сказала ему Люба.
Степан тут же опрокинул на себя ведро воды из колодца и, как завороженный, пошел вслед за Любашей. Год он батрачил у нее в усадьбе, являя чудеса трудолюбия. Не пил, мылся и щедро поливал себя одеколоном. Но когда он, такой благоуханный, предложил Любе «слиться навеки в объятьях счастья», то был изгнан прочь под насмешливый комментарий Цыганки:
– Нет мужика, и гад не говядина.
Поклонники были – любимого не было, и всё острее чувствовалась боль одиночества. Даже прибыль с молокозавода почему-то не радовала, но лишь усиливала тоску: а зачем всё это и для кого? Ни детей, ни семьи. Еда всухомятку, потому что тягостно и нелепо для себя одной варить борщ и печь пироги. Игра в успешную бизнес-леди вдруг утратила смысл, и обнажилась горькая правда: она одна-одинешенька на белом свете и никому не нужна. Отвращение к поддельной и чуждой ей жизни было так велико, что Люба продала свой молокозавод местному предпринимателю, разогнала любителей пировать на банкетах и отгородилась от людей уже настолько, что даже в церковь перестала ходить.
Однажды затворницу навестил батюшка и обратил внимание на пустующие квартиры, в которых жили когда-то сотрудники сельскохозяйственной станции. Для начала батюшка попросил Любу приютить у себя «ничейную» старуху, давно забывшую, кто она и откуда и побиравшуюся по церквям. «Ничейная» бабушка была явно деревенской, потому что тут же посадила в огороде картошку, капусту и огурцы. Потом к усадьбе прибилась беженка Ираида, растившая без мужа слабоумного сына Ванечку. А еще шофер-дальнобойщик Игорь попросил Любу взять к себе на лето его старенькую маму Веру Игнатьевну, потому что он надолго уходит в рейсы, а у мамы бывают гипертонические кризы и ей опасно оставаться одной.
Наконец Люба «усыновила», как она выразилась, инока Иова, сказав потом с досадой:
– Не было у бабы заботы, так купила она порося. Он телевизор запрещает смотреть! Совсем больной, уже еле дышит, а командует, как генерал: утреннее правило, вечернее правило. А еще надумал собирать нас днем для чтения Псалтири. Тут мы все, кроме Ванечки, уходим в подполье – огородами, огородами и в партизаны.
Только Ванечка любил слушать Псалтирь. Сидит, притихнув, и глаз не сводит с инока.
– Даже ребенок чувствует благодать! – возмущался Иов. – А вы?
Из-за этой благодати, как называл ее Иов, он и попал поневоле в няньки к Ванечке. И когда мальчик начинал куролесить, со всех сторон раздавалось:
– Отец Иов, заберите Ванечку, а то сладу с ним нет.
К осени шофер Игорь женился и увез Веру Игнатьевну домой. Пожила она там недолго и вернулась обратно, объяснив при этом:
– Квартирка у нас крошечная, однокомнатная. Что я буду мешать молодым?
– Просто невестка вам не понравилась, – усмехнулась Ираида, изгнанная в свое время из дома агрессивной свекровью.
– Нет, хорошая девочка, но ей трудно со мной. А характер у меня такой тяжелый, что до сих пор удивляюсь терпению моего покойного мужа.
Энергичная Вера Игнатьевна многое переменила в жизни усадьбы. Она была из той нормальной жизни, где обедают на скатерти с салфетками, по праздникам пекут пироги, а именинников поздравляют тортом со свечками. Бывший банкетный зал преобразовали в трапезную, там же отметили день рождения Иова и под пение «Многая лета» вручили ему торт со свечками. Инок даже растерялся, потому что прежде никто не поздравлял его с днем рождения. Торт ел с удовольствием, но по привычке поучал: дескать, свечи надо ставить только перед иконами – всё остальное язычество. И «вааще» приличные женщины не ходят в платьях с декольте, как блудницы, и украшают себя не плетением волос, но молитвой. Это он о Любе, явившейся на праздник в вечернем платье и со сложной красивой прической.
– Приличные люди, – сказала Вера Игнатьевна, глядя куда-то в сторону, – за обедом не тянут голову к ложке, но подносят ложку ко рту. А слова «вааще» в русском языке нет.
Инок Иов сначала не понял, что это про него, а потом густо покраснел. Позже Иову еще не раз доставалось от Веры Игнатьевны, а он отбивался от нее словами:
– Мнози скорби праведным, и от всех избавит их Господь.
– Люди добрые, посмотрите на праведника! – ахала Вера Игнатьевна.
Конечно, кое-какие недостатки Иов у себя находил, но искренне считал, что это от пребывания в «бабьем болоте», где можно разве что деградировать. Он рвался в монастырь. Даже ездил по этому поводу на совет к старцу. А старец сказал:
– Живи, где живешь. Это Господь привязал тебе бревна к ногам, чтобы ты не бродяжничал, а спасался.
Но разве старец указ для Иова? Однажды утром он всё же отправился в монастырь. Дошел до вокзала и упал от слабости. В больнице установили, что инок в дороге перенес инфаркт, отсюда отечность и вода в легких. После больницы Иова выхаживала Люба, и шла череда процедур: уколы, капельницы, диуретики. Вера Игнатьевна варила для Иова отвары петрушки, Ираида проносила из леса бруснику, тоже помогающую при отеках. А знакомая медсестра продала Любе секретную биодобавку «для космонавтов», способную воскрешать даже мертвых. Цены на «секретное» зелье были, естественно, бешеные, и это так впечатляло, что Люба забыла, как еще в медучилище профессор рассказывал им о мошенничестве в фармакологии и, предупреждая об опасности, сказал: «Лучшие из биодобавок те, что хотя бы не приносят вреда». Как же она каялась потом, потому что секретное зелье вызвало у инока аллергический шок. Это был классический отек Квинке: шея раздулась, как шар, лицо полыхало красным пожаром, а дыхание пресекалось. Люба срочно вколола иноку супрастин и вызвала «скорую». Было сделано всё возможное. А врач, уезжая, сказал удрученно:
– Вчера от отека Квинке умер ребенок. Не смогли мы его спасти, и здесь, возможно, уже опоздали.
Иов умирал. И тут Люба, обычно предпочитавшая телевизор молитве, от всего сердца взмолилась Господу: «Иисусе, спаси и исцели Иова!» Всю ночь она плакала перед иконами и уговаривала Господа не забирать Иова.
На рассвете Иов очнулся и улыбнулся Любе такой младенчески ясной улыбкой, что у нее дрогнуло сердце.
– Если бы мы с Васенькой тогда поженились, – призналась она потом, – был бы у меня сын в возрасте Иова. Пусть даже, как Иов, с тараканами в голове. А у кого, скажите, их нет?
Болел Иов тяжело и долго. Все даже боялись: вдруг он умрет? Но первой умерла Люба.
* * *
В последний раз я видела Любу за неделю до ее смерти. Пришла на горку за грибами, хотя какие грибы при такой засухе?
Люба сидела на своем заветном месте и пыталась открыть бутылку коньяка.
– Хочу напиться, а не могу, – подосадовала она, отшвырнув бутылку в сторону.
– Что празднуем? – спрашиваю.
– Поминки. Васька приходил!
Она зло выругалась по-цыгански и сказала:
– Я двадцать лет ждала этой встречи – хоть увидеться на миг, хоть перемолвиться. А он пришел пьяный, похабный, чужой. Завалил меня на кровать и матюкается: «Че ломаешься, гопота детдомовская? Батя точно сказал – на таких, как ты, не женятся». Оказывается, я набивалась к нему в жены и прикидывалась недотрогой, чтобы его распалить. Бьет меня и зачем-то хвастается, что он еще в школе с Зинкою жил, потом с Катькой и с ее мамой… не могу говорить. Пойду.
Она уходила по тропинке какой-то шаткой походкой и, обернувшись, крикнула на прощанье:
– Эй, писательница, напиши, как одна дура Ваську за Христа принимала и молилась ему: «Ангел мой синеглазый». Ангел с рогами! Господи, как же я всё перепутала? Перепутала, перепутала.
В тот же день Любу с инсультом увезли в реанимацию.
* * *
Перед смертью батюшка исповедал и причастил рабу Божию Любовь. Говорили они долго, но о чем – тайна исповеди. На погребении батюшка всплакнул украдкой, а на поминках строго сказал:
– Господь что повелел? «Не сотвори себе кумира». А у нас кумиров не счесть: телевизор ненаглядный с его завирушками или, ах, обожаемый Васька-прохвост. Вот ты, Ираида, о чем думала, когда за пьяницу замуж пошла? Он ни копейки не дал на сына и больного ребенка смертным боем бил.
– Всякий может ошибиться, – поджала губы Ираида. – Вон Люба Ваську-поганца боготворила, хоть и умнее меня была.
Мне захотелось заступиться за Любу, и почему-то вспомнилась та история пушкинской Татьяны, о которой писал в своей книге протоиерей Вячеслав Резников. Странная, согласитесь, у нее была любовь. Татьяна фактически незнакома с Онегиным, видела его лишь мельком, да и то озабоченного своим пищеварением: «Боюсь: брусничная вода мне б не наделала вреда». Но она пишет незнакомцу:
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался.
Татьяна ищет Бога, это Его голос она слышит в душе. И каким же жестоким было разочарование, когда она находит в библиотеке Онегина антихристианские книги и однажды видит его во сне в окружении нечистой силы и повелителем в мире зла. «Татьяна – это я», – признавался Пушкин, излагая в сюжете о Татьяне историю своих духовных поисков, где было много обольщений. Но было то чистосердечное стремление к истине, что завершилось предсмертной исповедью с высокими словами о Христе.
Вот и Люба искала Бога. История ее любви – это история того предчувствия юной души, когда она откуда-то знает Незнаемого, слышит Его зов. Она ищет божество среди людей и томится той высокой духовной жаждой, какую не утоляет ничто земное. Нет душе покоя, пока не встретит Христа.
* * *
Перед смертью Люба вызвала нотариуса и завещала иноку Иову свой дом, усадьбу и счет в банке с наказом помогать горемычным. Батюшка во исполнение завещания тут же подселил в усадьбу горемычную старушку, которую избивал внук-наркоман. Население приюта потихоньку множилось. А Иов хватался за голову и вспоминал, удивляясь: почему у Любы всё получалось? И горемычные, хворые, немощные люди, как родную, любили ее. А у Иова что ни день, то напасть. Вчера ночью опять обмочилась «ничейная» старушка, страдающая циститом. А стиральная машина сломалась, и смены чистого белья нет. Сегодня слегла с радикулитом повариха Ираида, готовить некому. Иов вызвался сам приготовить обед, и у него подгорела не только каша, но и гороховый суп истлел в угольки. Страшнее всего была словоохотливость старух. Им почему-то надо было рассказать Иову, что ночью было совсем плохо, но к утру, слава Богу, прошло.
– Говорильня какая-то, помолиться некогда! – сетовал инок.
– Выслушай их. Там ведь горя вагон! – отвечал ему батюшка. – В монашестве главное самоотречение.
И Иов учился самоотречению. Точнее, это Господь учил его, погрузив в то море забот, когда уже не до себя и смиряется в напастях горделивое «Я».
Слава Богу, что помогал Игорь, сын Веры Игнатьевны. Он привозил из города продукты, лекарства и памперсы для бабушки с циститом. Игорь тут же починил стиральную машину: «Нет проблем», – говорит. А еще он возил старушек по святым местам.
Однажды он привез их на экскурсию в Оптину пустынь. Старушки гуськом потянулись за экскурсоводом, а инок Иов сидел на скамейке у храма, грелся на солнышке и блаженствовал.
– А я маму к себе перевез, – сообщил он радостно. – Она память потеряла, совсем беспомощная уже. А меня мама помнит и зовет прежним именем: «Петенька милый, хороший мой Петенька».
А еще мама помнила, как бабушка водила ее маленькую за ручку в храм. Мама впала в детство, но в православное детство.
– Мама меня любит, – сказал застенчиво Иов.
Прибежал Ванечка, улыбнулся иноку, а тот обнял его.
– Я долго думал, – сказал Иов серьезно, – и понял: в мире еще так много любви, что антихрист не пробьется через этот заслон.
На том и закончим нашу историю, потому что мама любит сына. Иов любит Ванечку, а жизнерадостный Игорь любит всех. И пока жива в людях любовь, утверждает Иов, антихрист не пройдет. Так-то!