"... Пей, и дьявол тебя доведет до конца..."
Пиратская песня и житейская истина.
- Червяка жалко, – сказал Пал Палыч, перебирая блесны.
- А щуку не жалко? - съехидничал я, – все-таки более организованная материя!
- Не жалко! Хычница. Поделом вору и мука! А червяк - очень даже полезная животная, а его - на крюк! Да как! Через все тело живьем! А если тебя на железяку насадить? От и до... Не-а, я еще пацаном не мог червяка, как он корчится... я только на тесто, на жмых, на зерно распаренное, да вот щук на блесну. Не хапай! Неизвестно, сколько продолжался бы рыбацкий спор, но тут в нашу холостяцкую комнату зашел знакомый «кадр», плотник Миша Каталов. Недолго он слушал, пошарил в сумке и хлопнул об стол бутылкой водки.
- Вот самая клевая наживка! Вы – по одной рыбке, а я – за раз целый мешок! Ну? Это рыбалка! А то - червяк! Блесна! Полнолуние! Дождь - хренождь! А на «батл» клюет в любую погоду и любая рыба! Доставай стакан - гость летит! Не поеду же я трезвый в аэропорт!
***
...Чудовища вырастали из углов, из стен, ползали по полу, тянули к нему страшные когтистые лапы. Он не выдержал и сорвал со стены карабин.
Вместе с пулей струя огня вонзилась в отвратительную пасть и погасила злые глаза.
После первого же выстрела Ефим проснулся и, сознавая что делает, продолжал стрелять по маске шамана в углу, по бесстыжим голым красавицам на стене, по черному пятну на потолке. Среди грохота и дыма металась по комнате крупная дымчато-серая кошка с белой грудкой и короткими обмороженными ушами. Совершенно ошалев, она вспрыгнула на остывшую железную печь, прижалась к трубе и так замерла, вздрагивая от выстрелов.
Семь, восемь, девять. Горячие гильзы, как живые, прыгали на полу.
Последний патрон. Ефим поймал на мушку кошачьи глаза и медленно повел зернышко вверх, так, чтобы лишь срезать шерсть между ушей. Кошка сидела неподвижно, и пуля аккуратно выбрила полоску на ее пологом лбу. Подпрыгнув, кошка с дурным мявом сиганула на стол и исчезла в форточке.
- Вот так-то! Не будешь мявкать зря! – Вполне довольный собой – пьяный, пьяный, с похмела-похмела, а рука не дрогнула, - Ефим тяжело ссунулся с кровати, добрел до двери и вместе с пороховым дымом и запахами нечистого помещения, выкатился во двор. Под берегом тихо светилась река. Ни рябинки на молочно - розовой поверхности, ни гула мотора, ни шума ветра. Пушистые лиственнички над обрывом, кусты ольхи у воды, последние цветы оранжево смотрят из зелени... И пьяный, грязный мужик с жутким запахом изо рта....
- Иди-ка ты, диссонанс, назад в свою конуру! - Продолжая бормотать про себя, Ефим вернулся в зимовье, нашарил под столом початую бутылку водки, выпил из горлышка, уронил бутылку на пол и вскоре уже спал, тяжело, придавленно храпя.
***
К Мише Каталову прибыл гость Гриша из областного центра. Надо показать Грише Север? Надо! И нравы - обычаи здешние, и охоту-рыбалку надо показать Грише? Надо! А рыбки северной надо Грише с собой на материк? Надо! Вот и поехали, все сам углядишь!
Жена у Миши завбазой. Поэтому контейнер у Миши забит водкой купленной два года назад по той еще цене. А сколько раз с тех пор менялась цена на водку? То-то же! А водка, дорогой друг, Гриша, на любой бартер сгодится!
Три ящика с водкой загрузили в лодку. Туда же – палатку, продукты, канистры с бензином и сверху совсем особый, тщательно укрытый, ящик. В нем фрукты!
На реке слегка штормило. Свежий ветер рвал брызги с косой боковой волны и оба «рыбака» вскоре изрядно промокли. Наконец, завернули в тихую протоку. На крутом берегу серой пирамидкой возник чум, обтянутый брезентом и старыми шкурами. Растопыренными пальцами торчали по верху концы закопченых жердей, под навесом сушилась рыба.
Лодка уткнулась в берег.
- Бросай якорь!
Гриша выбросил якорь на длинном лине, выпрыгнув из лодки, подтянул ее повыше и затоптал якорь в грунт.
- Бери ящик, пошли!
Сам Миша выхватил из ящика одну бутылку, сунул ее в карман и взял сетку с продуктами. Навстречу, редко, незлобно взлаивая, бежали две собаки. Миша пнул переднего пса ногой и гаркнул:
- Э-эй! Усак Акимыч! Принимай гостей!
Но из чума вместо старого рыбака вышла крепкая свежая девушка и, сердито щуря раскосые глаза, сходу влепила:
- Зачем собаку бьете? Если лает – не кусается!
Старый Усак за спиной дочери делал извиняющиеся жесты и пожимал плечами. - Дочка мой, Верка. Ленинград учится. Иститут Севера... Летом у них перекур, однако... - Праходи, сушись!
- Проходите, проходите,-повторила приглашение сердитая Верка, – чай уже стоит лодку далеко слышно, а водку несите назад!
Услышав, «несите назад» Гриша, тащивший по откосу тяжелый ящик, заспотыкался.
- Назад несите! - твердо повторила студентка. – Отец не пьет и на рыбу не меняет!
Гриша тяжело плюхнул ящик у входа в чум. Переглянулись. Ладно. Надо ж обсушиться.
В чуме оказалась еще одна девчушка. Лет двенадцати. Она уже нарезала крупными ломтями малосольную нельму и теперь разливала чай по кружкам.
Миша вынул бутылку, налил себе и Грише и подмигнул Усаку, жадно следившему за действиями гостя. Гриша разложил на столе свежий лук, чеснок, сыр, пододвинул девушкам шоколадку... Вера подобрела:
- Сами пейте, раз промокли. Грейтесь. Рыбу на хлеб и продукты менять будем, а водку не везите. Болеет после нее дед, совсем плохой становится... Гости выпили, крякнули, хрустнули луком. Пошел вялый разговор о том о сем. Поругали погоду, правительство и нахальный «Аэрофлот», залупивший цены так, что Север превратился в тюрьму народов: ни залететь, ни вылететь.
- И за ручную кладь придираются, – вставил слово молчаливый Гриша, – моя летела с отпуску, уже денег ни копья, пришлось колбасу прямо на сиськи положить, иначе б заштопорили!
Девушки прыснули, засмущались, и Миша быстро пододвинул Усаку кружку с водкой. Тот рванул, жадно выпил, схватил кус рыбы.
Вера подошла к Мише, присела на корточки, глянула ему в глаза и спокойно, четко начала:
- Ведите себя как гость, не спаивайте старика. Просила же Вас! – и, разом жарко вспыхнув, перешла на «ты».
- Еще раз так сделаешь - ошпарю из чайника. Я здесь хозяйка!
Полуобсохшие гости поспешили откланяться.
- Не боись, Гриша, – плюнуть-растереть! Тут рыбаков понатыкано – не здесь, так там. Без рыбы не будешь!
Но в следующем чуме повторилась та же история. Только ребятишек было побольше, да женщины посерьезнее. Чтобы не отдавать шоколад, не стали и чай пить.
В третьем чуме бросилась под ноги очень похожая собака и вышла навстречу опять Верка что ли? Гриша, шедший первым, прямо остолбенел.
- Мы это... Лазарь Антоныча нету дома? - очень вежливо поинтересовался Миша.
- Сети смотрит, скоро будет. Проходите!
- Да нет, мы потом...
Мотор сердито взревел. Лодка, распуская длинные «усы», резала гладкую воду.
- Может, на яблоки попробуем? Да помидоры у нас, виноград.
- Понимают они в яблоках, как свинья в апельсинах... Мы вот что… Есть тут еще одно место. Там наверняка. Далеко, правда, еще почти сто километров.
- А вдруг и там студентки?
- Не. Мужик.
- Национал?
- Русский.
- Один?
- Один. Пьет, с-собака! Какая баба с ним жить будет! Но покладистый и по трезвянке работяга. Рыба у него завсегда есть. Ледник на точке. Другие шкерят, да солят - морока! А этот просто проверил сети – и в заморозку. В сталинские времена на его точке ссыльные немцы Поволжья стояли. Они ледник в мерзлоте и выдолбили. Ба-альшой! Пра-асторный! Повезло Бетховену. Давай туда, не ехать же пустыми назад!
- Музыкант что ли бывший?
- За шевелюру прозвали. Волосы - той бабе на зависть! Художник. Все рисует. И краски есть всякие чудные... Только не любит, когда спрашивают. Набычится и молчит. Вообще, чудной мужик. Собак не держит. Кошку. Каждую зиму она у него замерзает, и каждый раз ему привозят новую. Такой вот «привет» у парня. Увидишь!
Гриша долго молчал, переваривая информацию, затем спросил невпопад:
- А почему этот - Усак?
- Исаак он. Поп окрестил. А Усак проще выговорить!
- А-а-а...
***
Ефим проснулся под вечер. Холодная похмельная испарина, слабость, сухость во рту, придавленность и душевная боль, хоть волком вой, хоть в петлю лезь...
Тяжело поднялся. На столе и в небольшом, три на четыре метра, помещении, полный разгром: грязь, пепел, окурки, пустые банки-бутылки и заляпанный грязью пол. Очередные гости «отвалили» в крепком угаре, не прибрав за собой. Простреленный потолок, со стен ухмыляются продырявленные красотки.
- Ну, ладно, будем жить дальше. Пошли-ка, парень, умываться... Ты все-таки интеллигент, Бетховен, есть у тебя и мыло пушистое и полотенце душистое и густой порошок и зубной гребешок. И не надо, не надо! Не делайте из Ефима Копылова последнего алкаша, леди энд джентльмен!
Так, вполголоса балагуря и усмехаясь над самим собой - лучшее средство от похмелья и черной тоски, когда в полярную ночь и в пургу хочется сунуть дуло в рот и разом покончить со всеми проблемами, спустился в распадок, к ручью, метрах в двухстах от избы.
Здесь он разделся и долго тщательно мылся в холодной воде, чувствуя, как вместе с телесной сходит и душевная грязь. Принес затем два ведра чудесной чистой и звонкой воды, налил в бак на печи, плеснул на сырые дрова солярой из банки, разжег огонь.
Ровно гудела печка, а он скоблил полы, стол и стены. В первую очередь отодрал со стен похабных красоток, наклеенных в его отсутствие заезжими ухарями, и забил чопики в дырки от пуль. Забелил известкой темные эти пятна на стенах и отошел посмотреть. Покачал головой и принялся белить стены во всей избе заново. Относительно быстро справившись с этой работой, еще раз нагрел воды и вымыл буйные свои кудри, нисколько не поредевшие за 35 прожитых лет. Так, но где же кошка?
- Нэсси, Нэсси, Нэська! Иди сюда! Это я, извиняться пришел!
С крыши пристройки послышалось мягкое «мр-р-мур-р», и Нэська ловко спрыгнула на плечо хозяина. Рыльце у кошки было в пуху. Летом Нэсси промышляла сама, а то с таким-то хозяином и ноги протянешь...
– Ты прости меня, Нэська, прости зверечек , с похмелья херня всякая мерещится, «вольтов погнал», чуть вот не пришил тебя, бабоньку мою единственную... Нет мне оправдания, дурню пьяному, нету...
Нэсси мурлыкала и терлась усатой мордочкой об ухо хозяина, теплый ветерок ее дыхания скользил по щеке.
- Знаешь, за что я тебя люблю, Нэська? Зла не помнишь! Все прощаешь мне, «приветливому». И обиду, и невнимание. И накормить позабуду и воды не поставлю и чуть не убил просто так, а ты все «мур-р, да мур-р», незлобивая твоя душа. Завязывать буду, Нэсси, точно тебе говорю! А то крыша поедет. Раз бросал для жены, раз для начальства, а теперь для себя брошу! Твердо решил. Поняла? Мр-р?
- Мр-р, – подтвердила Нэсси.
- А весной, с получки, поедем на материк! Пять лет не был... Маришке уже восемь... Возьмем ее – и к бабушке на ягоды! Как думаешь, отдаст она нам Маришку? Отдаст, конечно! Деньги мы высылаем, письма пишем. Она отвечает... Может, все втроем и поедем, а Нэська? Может, все еще хорошо будет, а зверечек?
А какой там кот! Какой там Васька! Усатый-полосатый, хвостатый, да глазатый! Ворюга, конечно, и алиментщик, но зато какой кррррасавец! Если у вас возникнет взаимная симпатия,- дай вам Бог красивых котяток. Одного с собой возьмем. Мр-р?
- Мр-р... согласилась Нэсси.
- Ну, тогда пойдем, пару курочек подстрелим. А то все рыба да рыба, – надоело!
Ефим сходил в дом за ружьем, сунул в карман горсть патронов. Кошка продолжала сидеть на плече, зорко вглядываясь в кусты.
У ручья из-под самых ног вспорхнула стайка куропаток. Ефим отпустил подальше и сдуплетил. Две птицы упали замертво, третья забилась в высокой траве, у воды. Нэсси спрыгнула, на слух пробилась сквозь кусты, нашла трепыхавшуюся куропатку и...
- Ма-а-у! - донесся победный кошачий вопль. Из милой домашней игрушки кошка вмиг превратилась в безжалостного хищного зверя. Зрачки расширены, шерсть дыбом, урчит. Куропатка схвачена за горло, и чем сильнее она бьется, тем сильнее сжимает кошка зубы, и тем крепче встряхивает птицу.
- Ну, хычница, ну, тигра дымчатая, отдай - кто стрелял!
- Мау! Чур на одного! Чур-р-р, – урчала Нэсси.
- Эх ты, жадина! Дай хоть кусочек!
- Мау! Не подходи! За себя не ручаюсь! Ур-р-р..! - Хорошо, что ты считать не умеешь! У меня еще есть!
***
Ефим вернулся в избу, уютно устроился у печки и принялся ощипывать еще теплых птиц, складывая пух и перо в полиэтиленовый мешочек, на подушку. Спокойная домашняя работа дала и новый ход мыслям. Рассматривая свои дрожащие руки, – большой палец правой руки дергался и усилием воли остановить этот «подерг» не удавалось, – Ефим только сейчас понял, что опять глубоко увяз. «Думал, на зимовке отдохну от нее – так сами привозят!»
Да, парень, если дальше так пойдет, – точно «крыша» поедет. Это кошка тебя прощает. Люди не поймут... Завязывать надо, в самом деле, надо завязывать. С водкой с этой как и не живешь на свете - дней не помнишь... Родителей Ефим не знал. Бабушка забирала его из детдома на лето к себе, в деревню. Милая бабушка! Как она гордилась внуком, когда он закончил институт, и как плакала потом, когда он развелся с женой...
В первый раз попробовали вина еще в пятом классе. Тайком. А в восьмом уже считалось лихостью прийти в школу слегка «под шофе». В десятом пробовали, все, что горит, но настоящая перманентная пьянка началась в студенческие годы с легких денег, которые давал ему талант художника. Думалось: «А! С понедельника брошу!». Но понедельник этот так и не наступил. То друзья, то левые деньги, то день рождения, а то и просто так, со скуки...
- Ты чо, паря, делашь? - сказала ему как-то вахтерша баба Маня, – ты, гля, пожелтел весь! Водка, она прилипчивая!
- Брошу, баб Мань, брошу, просто сам пока не хочу!
- Ето значит, вторая стадия у тебя. Мужик думат: брошу, просто щас сам не хочу, а на самом деле Сатана, что в бутылке, уже крепко держит человека... Ты с етим не шути. Молодой ведь ишо, жись себе спортишь, кому потом нужон?
Слова бабы Мани крепко запомнились Ефиму именно потому, что это и был тот самый «вокс попули – вокс деи»; в справедливости которого не приходится сомневаться. А на пятом курсе, когда прогулял чуть не семестр и едва не отчислили, сам пошел к наркологу. Закодировался. Сдал экзамены. Получил диплом и работу. Женился. Но хитренькая мысль: «А посмотрим, на сколько хватит...» осталась в подсознании. На два года только и хватило. Потом пошло – поехало. Сначала пропивание получки и недоразумения с женой, потом ссоры с женой, потом скандалы с женой, потом вообще перестал домой приходить, частенько ночевал у случайных «друзей». Потом пошли опоздания на работу, прогулы, увольнения одно за другим, потом стал пропивать свои картины, продавая их за бесценок, потом выносить из дома вещи...
Ефим взглянул на фото на стене: Анюта с грудной Маришкой на руках, и вновь услышал горькие слова:
- Ты бросишь? Сто раз слыхала! Никогда не бросишь! Устала я, Фима, кончилась моя вера... Последнюю десятку спрятала, под ножку стола сунула, и там ведь нашел!.. Молока купить не на что, а он уже готовый!
Что тебе жена и дочь, что собственный талант, что будущее дочери! Все в бутылке утопил, и первым - стыд! Чем так жить - лучше одной!
Ефим тогда уехал на Север. Друг устроил рыбаком-охотником, показал поначалу, что и как. В тундре хорошо! Ни тебе друзей, ни магазинов, поневоле сам бросишь.
Только от себя не убежишь. По приезду в поселок, как не отметить конец сезона? Столько новых друзей и приятных знакомств, и водка рекой на недели и месяцы... Впрочем, прежде чем загулять, - а крупные загулы случались дважды в год: с пушного сезона и с рыбного, - Ефим всегда отсылал ровно половину зарплаты по адресу бывшей жены, хотя она на суде и отказалась от алиментов. И писал короткое письмо. Она всегда отвечала. Все, что он хотел знать о дочери, он знал из этих писем. О себе же никогда ничего не писала. Как чужая, как быль, как сон...
***
Всю неделю стояла прекрасная погода. Рыба ловилась - успевай выбирать! А в пятницу Ефим взял лопату и рюкзак, подался поправлять охотничий путик. Ночевал в промысловке, километрах в десяти от избы. В субботу, в середине дня, услышал «гостей». Комариный писк мотора нарастал и, наконец, километрах в пятнадцати выше по течению проявился на воде черный жук с белыми усами по бокам.
Ефим не стал спешить назад. Пускай сами себе обед готовят! Мяса все равно нету, а рыба – вон она, в леднике, дверь палкой подперта!
***
- Ну, по маленькой! - враз рявкнули оба ухаря, едва Ефим отворил дверь, – проходи, хозяин, гостем будешь! Жуликоватые рожи гостей сияли таким неподдельным счастьем, такой радостью, что он не мог не рассмеяться. Подошел, поздоровался, познакомился с Гришей. На столе дымилась уха, красовались огурцы-помидоры, желтели яблоки и янтарно светились бананы! Желтый вечерний луч взблескивал на упругих ягодах черного винограда и медовыми каплями стекал с винограда белого. «Продолговатый и прозрачный, как персты девы молодой!», - сразу вспомнился Пушкин.
- Ай, молодцы! Ай, спасибо, распотешили душеньку!
А я слышал лодку. Иду, да ругаюсь. Многие ездят за рыбой. А хоть бы раз патронов, хлеба свежего или пожрать чего путнего привезли. Нет! Никто не подумает. Все норовят водкой отдать!
- Обижаешь, начальник! - пробасил Миша, – самолет со свежаком был с материка. Для Бетховена как не взять? Лепший друг на всю тундру!
Ни грубая эта лесть, ни мысль о том, что теперь-то уж пол-ледника выгребут за фрукты, не испортили настроения. Бананы и виноград! Такого еще не было на этой зимовке со дня ее основания! Да и не такие уж плохие они люди, эти гости, старались ведь именно для него. А рука у каждого к себе гнется...
- Ну, раз вы тут хозяйничали - наливайте ухи! - Ефим хрупнул огурцом и взял ложку.
- Сначала стопочку, без нее уха, не уха! - Миша пододвинул «стопочку», полстакана проклятой жидкости.
- Не пью, – коротко бросил Ефим.
- Это как, – после паузы удивился Миша. - Бросил, что ли?
- Бросил, - без эмоций пояснил Ефим.
- И давно?
- С неделю как. Решил: хватит! Свою норму я выпил!
- Вот это правильно! Решительный ты мужик! Даже не ожидал от тебя. Вот за это и надо выпить!
- Ты по-русски понимаешь? - начал заводиться Ефим. - Только без нервов! А ну-ка, Гриша, оп-па!
И Гриша, оп-па, вынул из сумки длинную зеленую бутылку с красивой этикеткой.
- Не нашенская. Ребята пробовали - годится, слабая токо. Оно понятно - сухач!
Ефим взял бутылку, покрутил в руках, посмотрел, прочитал надпись «Аликанте»! Испанское вино на Таймыре, на 73 параллели! Ну, хлопцы, удивили! Показалось даже на миг, что это не «меновщики» приехали, а старые институтские друзья пожаловали.
- Ты ведь зарок на водку себе давал? А это сухое. Компот. Водичка сладкая! - Это так. На вино не зарекался... На-аливай!
После вина, за разговором, пошла и водочка. Миша с каким-то даже злорадством наполнял «стопочку» хозяина зимовья лишь она опустеет. Вторая, третья, пятая...
Проснулся Ефим к обеду следующего дня. Проснулся, чувствуя себя последней мразью. Мрачно оглядел картину вчерашнего «побоища». То же самое, что и неделю назад. Так бросишь ты, Фима, или нет? Или ты последняя тряпка и судьба тебе умереть, задохнувшись в блевотине? Боже, как тяжело! И не на кого опереться... А эти чужие, чужие, чужие...
Кое-как растолкал гостей. Похмелились, вяло заели остатками. Пошли грузить рыбу.
- Сколько надо? - Ефим открыл ледник.
- Да с полтонны, - просто ответил Миша. - Зима, она длинная, да и друг вот приехал. Ему с собой.
Друг Гриша ласково улыбнулся и глянул рыбаку в глаза.
- Так ведь не увезете!
- Мотор новый, потащит!
- Как знаешь... Я тут список составил, чего мне надо к зиме. В следующий раз привези, по возможности. Без водки. Бросил.
«Видели, как ты бросил», - хотел съязвить Миша, но прикусил язык.
Десять мешков мороженой рыбы перекочевали из ледника в лодку.
- Хватит?
- Давай еще пару!
Ефим молча вынес еще два мешка. Попрощались, Перегруженная лодка тяжело отошла от берега. Мотор не вытягивал судно на глиссирование.
- Скидавай мешка три! – крикнул Ефим. Говорил же!
- Куда уж теперь! Назад - примета плохая! Так почапаем!
- Пока!
Вернувшись в избу, Ефим сходу набулькал себе полстакана и опрокинул в рот.
Не жалко рыбы. Жадность человеческая изумляет. Вместо четырех часов будут теперь «чапать» все пятнадцать. Но зато под завязку...
Хмель не брал. Выпил еще полстакана. «Завтра брошу... Расстроили меня эти... Лучше б не приезжали...»
Он подошел к печи, натолкал в нее дров, плеснул солярой, прикрыл дверцу, не опустив щеколду, и, как был, в одежде, бросился на кровать...
***
В печке стрельнули дрова. Незапертая дверца приоткрылась, и на железный лист выкатился уголек.
Упал он на соляровую капельку. Она вспыхнула. От нее загорелась соляровая дорожка. Огненная ниточка пробежала к банке и легко заплясала поверху, сладко вдыхая пары и раздуваясь в шар. Минута – и огонь, цепляясь красными когтями за дерево, взлетел к потолку.
Нэсси, спавшая на своем ящике у печи, тревожно мяукнула, перескочила на кровать к Ефиму и стала рвать его когтями за плечо. Но тот лишь бормотнул что-то в пьяном сне и рукой сбросил кошку на пол. Огонь уже тек по стене, как вода, и кошка, вспрыгнув на захламленный стол, исчезла в форточке.
А Ефиму снится море. И пляж. На втором курсе как-то ездили всем факультетом в Геленджик. Купались, дурачились и пели песни под гитару у костра.
Как весело и жарко трещит костер! Ну, кто перепрыгнет? Эй, не бросайте сырые ветки, от них дым и трудно дышать!
...Так жарко и так тяжело. Так пахнет дымом, говорил же вам, не подбрасывайте больше в огонь!
Наконец, Ефим сильно закашлялся и проснулся. Секунду он лежал весь во власти сна и похмелья, затем, разом все поняв, сорвал со стены уже горячий карабин и скатился на пол. Патроны! Сейчас начнут рваться патроны!
У самого пола еще можно хлебнуть воздуха. Ефим нашарил под кроватью коробку с винтовочными и ружейными патронами, сунул ее в ящик с кистями, красками, готовыми и неготовыми картинами, набросками, этюдами, - самым дорогим, что было для него в зимовье, - и закрыл ящик на оба крючка.
Схватил тяжелый табурет и, резко приподнявшись, хрястнул им в переплет оконной рамы. И зря. Рама выдержала, но из разбитого окна потянуло воздухом и огонь зверем загудел над головой. Опять упал на пол. Дышать уже тяжело. Еще раз вскочил во весь рост и обрушил табурет на окно. Переплет треснул, но табуретка застряла в дверной раме, и вырвать ее не удавалось. Еще секунда,- и разом вспыхнули волосы на голове, загорелась одежда.
На полу он сбил с себя пламя, но воздух в легких кончился. Передняя стена у печи и входная дверь - сплошное пламя. Но другого пути нет. Прикрыв лицо ящиком, а стыдное место левой рукой, Ефим бросился на входную дверь и она, полусгоревшая, после второго удара рухнула. Пробежав по коридору, - огненной трубе, – Ефим вывалился во двор, отбросил подальше ящик и карабин и покатился по мху, сбивая с себя огонь. Жадно глотая воздух, сбежал вниз, к реке и бросился в воду. Холод вернул способность рассуждать.
Пламя уже пробило крышу зимовья. Изба – сплошной костер. Там уже ничего не спасти. Но в сарае, метрах в десяти от избы, снегоход «Буран», лодочный мотор, сети, запчасти и прочий рыбацкий скарб. Вплотную к стене сарая – две бочки с бензином. И дом, и сарай стоят на глинистом бугре, но если взорвутся бочки с бензином, огонь перекинется в тундру, а сушь стоит уже неделю...
Глотая злые слезы, Ефим вскарабкался на берег. Крыша сарая уже горела, и обе бочки ощутимо нагрелись. Ефим откатил их в распадок к ручью, обмотал голову какой-то тряпкой и рванул дверь сарая. «Буран» завелся сразу, как ждал. Ефим отогнал его туда же, к ручью и вернулся. Черный рубероидный жир тек сверху на едва прикрытое обгорелым тряпьем тело, продолжая гореть, как напалм.
Лодочный мотор удалось вырвать из огня, все остальное уже горело. Сети, подвешенные на поперечной балке, стекали вниз желтым капроновым клеем.
Все. Теперь в поселок! Держись, доктора! Будет вам работы – ставить заплатки на дырявую шкуру Ефима Копылова! И ты, Фима, тисни, тисни зубы, крепись. Это еще не боль. Вся боль еще впереди.
Он снова полез в воду, смывая с себя жуткий запах горелого мяса, паленых волос и тряпок. Медленно вышел из ласковой, снимавшей боль воды и осмотрел себя самого.
Наверное, только лицо, да это самое место, – то, что прикрыл рукой и ящиком, остались нетронутыми огнем. Да, парень, плохо твое дело... Четыре часа до поселка... Три канистры бензина... За четыре часа не помру ведь... Ну, больно, ну, буду водой себя поливать... Пошли, Фима, пошли...
С трудом набрал он канистру, добавил масла и спустился вниз, к лодке. Сердце билось у самого горла, все тело тряслось от озноба... С тоской глянул Ефим на береговую кручу и решил, что больше не полезет вверх... До ручья еще и назад... Одной канистры хватит добраться до Усака. У того рация...
- Нэсси, Нэсси! Иди, поедем! Не сгорела же ты в самом-то деле..!
Ефим выбрал якорь, оттолкнул лодку от берега и тяжело перевалился через борт. Лодка тихо пошла по течению, а он, намотав на маховик заводной шнур, резко дернул.
Мотор чихнул и замолк. Ничего, сейчас заведется. Сейчас, посижу, только, немножко... И тут темнота, поднявшаяся, наверное из глубины реки, убрала свет из глаз... Чтобы не выпасть за борт, Ефим ухватился за руль и опустился на сиденье.
Так, без сознания, пробыл он довольно долго. Когда очнулся, понял, что лодку снесло уже километра на три. Фарватер здесь проходит у самого берега, и высоко над лодкой, на фоне желтой, к холоду, зари проплывали темные лиственнички.
Первая звезда проткнула вечернюю синь, дальний остров, как лодка оверкиль и закат, как пожар. Вдоль берега бойко скачет вслед за лодкой песец-щенок в серой шубке. Любопытный... Ефим попытался подняться, но не смог даже рукой пошевелить. Не осталось, кажется, и самого дыхания...
«Как, смертушка моя, приходишь ты не вовремя, как не вовремя приходишь ты, нежеланная! Еще ноженьки не набегались, еще глазыньки не насмотрелись, уши не наслушались. Еще тянется рука к холсту и полно в голове новых замыслов. Совсем не ждал я тебя сейчас, совсем не чаял, что ЭТО будет сегодня...»
Звездочка настойчиво смотрела прямо в глаза. Ефим догадался, чего она хочет, и четким полушепотом выговорил вслух то, что давно хотел сказать Ему, да среди гордыни и суеты повседневной так и не сказал даже в трезвую, чистую минуту:
- Господи, я грешник! Прости меня и спаси! Дал Ты мне жизнь, молодость, талант. Не сумел я, не сумел распорядиться...
***
К утру выпала обильная роса и покрыла лодку, затвердевшую руку, сжимавшую заводной шнур, и запрокинутое к небу лицо с открытыми глазами. Внезапно налетевший хиус сыпанул снегом, крутанул белым вихрем - перекати-полем и отогнал лодку на середину реки, где ее подхватило течением. Зверек, бойко скакавший за лодкой вдоль берега, спрятался от ветра среди камней. Уже совсем рассвело и хорошо видно, что это совсем не песец-щенок. Это крупная дымчато-серая кошка с белой грудкой и свежей царапиной между коротких ушей.
***
У себя, в общаге, на кухне, мы с Пал Палычем готовили ужин. Он потрошил налима, я чистил щуку. Муторное это дело. Кто чистил щук, знает какая у них мелкая, крепкая, будто приклеенная к телу, чешуя.
Вошла Валентина, жена Миши Каталова. У нее в тазике два крупных чира.
- Откуда дровишки? - полюбопытствовал Пал Палыч, хотя прекрасно знал Мишкин способ ловли.
- Мой привез, – не без гордости за мужа-добытчика ответила Валентина. - Умеет! И чистить легко, и щуке не чета!
Когда она отлучилась на минутку, Пал Палыч подошел к раковине и ткнул пальцем в рыбину. Оттаял только хвост, все остальное рыбье тело было еще твердым.
Вошла Валентина, открыла кран, пустив на чиров теплую воду. Пал Палыч обваливал мукой налимьи куски на столе и громко ворчал:
– Н-ну, Норильский комбинат, ну, жлобы-пакостники, всю плероду по Таймыру спортили. Рыба под водой и та очумела, дуром прет в сети прям-м-м морожена...
Валентина низко наклонилась над раковиной. Крупная оловянная чешуя так и полетела из-под ножа.
Я отошел к окну. Резкий хиус рвал дымы из труб котельных, сыпал снегом на крыши, гнал по стеклянным лужам сивые пряди. Тонкие лиственята, рядком высаженные вдоль южной стены и застигнутые врасплох равнодушной «плеродой», зябко ежились и тянули к окнам зеленые ветви, забитые слипшимся снегом. В одну ночь из лета стала зима. И вспомнился мне булгаковский Воланд: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды, плохо то, что он иногда внезапно смертен...» Как эти лиственнички, подумалось, зелеными угодившие в мороз. Но деревца весной оживут.
Такое короткое лето, такая длинная зима… Катится-катится перекати-поле, сеет белые семена...
* «Вокс попули – вокс деи» – глас народа, глас Божий (лат).