На утрени субботы 5-й седмицы Великого поста уже в течение многих столетий совершается особо торжественная служба во славу Божией Матери — Похвала Пресвятой Богородицы, самой торжественной частью которой является соборное воспевание "неседальной" песни в честь Пресвятой Владычицы, по-гречески Акафиста.
Поскольку богослужения в Византии были очень продолжительными и нередко охватывали всю ночь — от зари до зари, то в течение большей их части молящимся дозволялось сидеть. Вставать категорически требовалось только в особо торжественных моментах, до сих пор отмеченных возгласом "прости! ", т. е. " выпрямитесь".
Требование стояния в течение такого продолжительного песнопения, как Акафист, указывало на его особую, исключительную торжественность и значимость. И действительно Акафист представляет собой уникальный образец византийской гимнографии, не имеющий прямых аналогов ни до него, ни в течение многих столетий после него.
История написания Акафиста и вхождения его в круг богослужения до сих пор покрыта завесой тайны, порождающей множество гипотез о времени и авторе его написания. Предполагаемое время его создания простирается от времени после 3-го Вселенского собора (5 век), когда имя "Богородица" стало обязательным титулом Матери Христа, до 9 века, века многих тяжких нашествий иноплеменников на Византию, от которых только Богородица, как казалось, могла защитить.
Дело в том, что первые дошедшие для нас рукописи Акафиста и сведения о его месте в православном богослужении относятся только к 10 веку. Сказание 10 века, читаемое до ныне в качестве синаксаря в субботу 5-й седмицы Великого поста, относит время написания Акафиста к 626г., ко времени осады Константинополя аварами, когда Патриарх Сергий по преданию обнес икону Богородицы по стенам Константина града, что, по преданию, положило конец нашествию.
Однако сейчас авторство патриарха Сергия признают, как правило, только за нынешним зачином или, по-гречески, проимием Акафиста — кондаком "Взбранной воеводе... ". Однако этот кондак имеет другую метрическую структуру, и логически не связан с последующим текстом Акафиста, так что вполне законно предположить, что он был присоединён к нему позднее.
В качестве первоначального зачина называют обычно тропарь Утрени субботы Акафиста "Повеленное тайно... ". Кстати, блаженной памяти митрополит Владимир Котляров всегда совершал 1-е полное каждение храма на утрени Субботы Акафиста, предшествовавшее чтению Акафиста, при медленном, торжественном пении тропаря" Повеленное тайно... ", а не кондака " Взбранной воеводе... ", как практикуется сейчас в большинстве храмов.
В настоящее время 626 год, как правило принимается в качестве самой поздней возможной датой написания Акафиста.
Композиционное и метрическое построение Акафиста не имеет аналогов в византийской литературе, за исключением сравнительно немногочисленных поздневизантийских подражаний. Но эта уникальность касается прежде всего т. н. "хайретизмов", т. е. приветствий или похвал Божией Матери, начинающихся со слова" радуйся" или по-гречески "хайри".
Это было обычное приветствие в греко-римском мире, равносильное нашему приветствию "здравствуй". Эти слова действительно, очень близки по смыслу. В самом деле, только всегда радующийся может быть подлинно здоровым, по крайней мере по душе, и только здоровый, хотя бы только по душе, может всегда пребывать в радостном состоянии духа. Но поэтому пожелание радости в духовном смысле есть более глубокое и доброе пожелание, чем пожелание здоровья, под которым мы, как правило, понимаем только телесное здоровье, которое на самом деле может служить питательной средой для многих искушений.
Но если приветствие "радуйся... " могло восприниматься, как самое обычное, приветствие, обращенное к Богородице, само построение строф начинающихся со слова "радуйся" было необычным для византийской поэтики.
Первая особенность — это параллелизм строф, более характерный для библейской поэтики, например, книги Притч. В каждой песне Акафиста 12 приветствий образуют шесть пар. В каждой паре в подлиннике одна строка зеркально отражает другую. Акафист представляет собой редкий образец силлабического стихосложения и развитой рифмы, что в переводе утрачено. При строжайшем изосиллабизме строки каждой пары связаны регулярной парной рифмой, приближающейся к панториму, т.е.каждое слово в одной строке зарифмовано с соответствующему ему в другой. Почти все пары связаны также парономасией, т. е. игрой слов, и аллитерацией, практически утраченных в переводе. Однако при всех утратах славянский перевод Акафиста все равно воспринимается, как высокохудожественное поэтическое произведение.
Однако при внимательном чтении Акафиста, заметно, что он как бы распадается на две части на кондаки и приветствия Богородицы. В греческой традиции все кондаки Акафиста называются икосами, в русской малые кондаки, оканчивающиеся восклицанием "Аллилуйя! ", называются кондаками, а большие, к которым приписаны похвалы или приветствия Богородице, икосами.
Кондаки без похвал имеют более традиционную метрическую структуру и содержание. Это позволяет многим исследователям приписывать их преподобному Роману Сладкопевцу, как раз прославившемуся составлением кондаков, под которыми понимали тогда большие гимны, состоящие, как правило, из 24 строф, соединенных акростихом и нередко редифом, т. е. повторяющимся словом или группой слов в конце каждой строфы.
В наше время под кондаками, как правило, понимают четверостишия, могущие в древности составлять лишь одну из строф кондака. Так, всем известный кондак Рождества Христова "Дева днесь", приписываемый преп. Роману Сладкопевцу, представляет собой лишь первую строфу его гимна, точнее, одного из гимнов в честь праздника Рождества Христова, в день которого, по преданию, так неожиданно для всех и для него самого, открылся его выдающийся талант песнописца.
Ведь и Акафист, который мы знаем как акафист Пресвятой Богородице, таков лишь по приветствиям Богородицы, которые, возможно, были приписаны позже тем же патриархом Сергием, при котором произошло чудесное избавление Константинополя в 626г., или кем-то из его круга. Во всяком случае при внимательном чтении Акафиста трудно не заметить в ряде случаев некоторую искусственность прикрепление их к тексту кондаков, или как они называются у нас, икосов.
С точки зрения содержания кондаков — это гимн не столько Божией Матери, сколько великому чуду Рождества Христова, начиная от Благовещения и кончая Сретением.
В первых двух песнях описана история Благовещения, в 3-ей — исполнение Архангельского благовестия в зачатии Христа и встреча с Елизаветой, в кондаке 4-ой песни — смятение Иосифа, узнавшего о непраздности Марии, что составляет тему многих предрождественских песнопений, в икосе 4-й песни вспоминаются пастухи, услышавшие ангельское пение и поспешившие к Вертепу. 5-я песня целиком посвящена путешествию волхвов и поклонению их Богомладенцу, кондак 6-й песни посвящён возвращению волхвов в Вавилон с вестью о Христе, икос той же песни — путешествию Св. семейства в Египет, результатом которого стало падение языческих идолов. Кондак 7-й песни посвящён Сретению Господа старцем Симеоном.
Содержанием всех последующих кондаков и икосов является поэтическое изложение учения о Боговоплощении, очень перекликающееся с содержанием песнопений на Рождество Христово. Вспомнив историю Рождества Христова, мы призываемся устраниться суетного мира, взойти умом на Небеса для созерцания неизреченной тайны Рождества Христова. Богородица прославляется при этом не сама по себе, а как совершенное орудие воли Божией, посредством Которого "высокий Бог мог на земле явиться как смиренный Человек, стремящийся всех возвести к высоте Божества" (икос 8) . "Мы прославляем Тебя Богородице, как одушевленный храм, в который вселился Господь, всё содержащий в своей руке, воспевая его Рождество от Тебя" (Икос 12).
В свете такого содержания повествовательной части Акафиста, вполне правдоподобным выглядит предположение, что первоначально Акафист был предназначен для первого интегрального праздника в честь Богородицы — Собора Пресвятой Богородицы, 2-го дня праздника Рождества Христова, чтобы изрядно украсить это великое торжество, из которого впоследствии выделились все богородичные праздники.
Впрочем, не лишено основания предположения, что Акафист мог быть украшением и самого 1-го дня Рождества Христова, если верно предположение, что был период в истории Церкви, когда праздники Рождества и Благовещения отмечались в один день.
Конечно, вызывает интерес вопрос, почему Акафист окончательно утвердился в церковном богослужения в 10 веке, в эпоху безраздельного господства в церковной гимнографии стихир и канонов, вытеснивших более древние кондаки, усовершенствованной разновидностью которых может считаться Акафист. Но на этот вопрос до сих пор нет удовлетворительного ответа.
Не просто ответить и на вопрос, почему при такой любви византийской гимнографии к составлению подобнов, Акафист в течение едва ли не 4 веков, оставался уникальным самоподобном. Разве, быть может, художественные достоинства Акафиста длительное время казались столь недостижимо высокими ,что никто не дерзал сочинять что-либо подобное ему.
Так или иначе, но даже в современном богослужебном Уставе Православной Церкви предписывается пение только одного Акафиста, того, который после появления подражаний ему стал называться Великим Акафистом.
И тем не менее, на излете бытия Византии, в 14 веке появились образцы песнопений, составленных по подобию Акафиста.
Наиболее оригинальным из них является Акафист Иисусу Сладчайшему. О месте и времени его написания до сих пор не утихают споры. Очевидно, что он был написан в среде распространения исихазма, практики умной молитвы, в основе которой лежало многократное повторение имени Иисус, и представлял собой пособие к овладению этой молитвой, как считал Святитель Игнатий Брянчанинов. Но был ли он написан на греческом языке, и впоследствии переведён на славянский, или наоборот появился в среде славянского монашества на Афоне, и впоследствии позаимствован греками, остается предметом споров.
В середине 14 века появился высокопоставленный греческий составитель акафистов — Константинопольский патриарх Исидор 1 Вухирис, от которых в славянских переводах дошли до нас семь акафистов — Архистратигу Михаилу, Иоанну Предтечи, Святителю и Чудотворцу Николаю, Успению Божией Матери, Кресту Господню, апостолам Петру и Павлу, двенадцати апостолам. Исидор не дерзал называть свои сочинения акафистами, он скромно называл их икосами, подобными Акафисту.
Два акафиста — всем святым и Живоносному Гробу и Воскресению Господню приписываются в славянских рукописях одному из ближайших преемников патриарха Исидора на патриаршем престоле — патриарху Филофею 1 Коккину, известному исихасту, покровителю Святителя Григория Паламы.
Последним византийским акафистом, попавшим в древнерусские рукописи, был акафист Иоанну Богослову, составленный младшим братом великого поборника православия Святителя Марка Ефесского Иоанном Евгеником.
Составление акафистов продолжалось в греческой церкви и после падения Царьграда, но русские считали литургическое творчество греков под турецкой властью творчеством второго сорта и более не интересовались им.
Первые акафисты на славянском языке были, как по большей части считается, были написаны известным белорусским просветителем и первопечатником Франциском (Георгием) Скориной в 16 веке. Это не вполне самостоятельные произведения — акафист "имени Иисусову" является очевидным подражанием акафисту Иисусу Сладчайшему, а "радости" (так Скорина называл акафист) Иоанну Предтече — акафисту патриарха Исидора.
Конфессиональная принадлежность Скорины остается до сих пор предметом дискуссии. Возможно, он неоднократно менял ее в своей жизни в соответствии с властью, под которой он в данный момент находился, что не было редкостью в те времена, но факт остается фактом — акафистное творчество развивалось в 17-18 веках исключительно в западно-русских землях в униатской среде.
С западно-русских земель началось распространение акафистов и в русской православной среде. Удивительно, что развитие акафиста как жанра гимнографии совпало с золотым веком русской словесности. Первым поборником внедрения акафистов в православное богослужение выступил практически сверстник Пушкина, замечательный проповедник и миссионер, ректор Петербургских духовных школ, а затем Архиепископ Харьковский, и, наконец, Херсонский и Таврический Иннокентий (Борисов)(1800-1857), ныне прославленный в лике святых.
Возможно, не гнушаясь посещением униатских приходов, он обнаружил, "что действие акафистов на народ чрезвычайно сильное и благотворное". Тогда он взялся за переработку обращающихся у униатов акафистов, с целью приведения их в строгое соответствие с православной догматикой. Так им были переработаны акафисты Божественным Страстям и Воскресению Христову, Пресвятой Троице, Покрову Пресвятой Богородицы, Архистратигу Михаилу, Живоносному Гробу и Воскресению Христову. Сам святитель написал, опубликованный уже после его кончины, замечательный акафист к причащению Св. Таин с припевом "Иисусе , Боже сердца моего, прииди и соедини меня с Тобою вовеки", который был впоследствии выгравирован на надгробии могилы блаженной памяти митрополита Никодима Ротова. Святитель Иннокентий благословил читать акафисты на молебнах в приходах вверенных ему епархий.
С легкой руки Святителя Иннокентия акафист постепенно стал любимым жанром благочестивого творчества. Во второй половине 19 века страсть к составлению акафистов захватила едва ли не все слои грамотного русского общества. Среди составителей акафистов были князья и крупные государственные чиновники, священнослужители и монашествующие, малограмотные мещане и высокообразованные дворяне, благочестивые светские дамы и экзальтированные гимназистки, купцы и помещики. Даже отец Иоанн Кронштадтский не остался в стороне от общего увлечения, написав вполне достойный акафист своему земляку — праведному отроку Артемию Веркольскому.
К началу 20 века Комитетом по духовной цензуре было допущено для публикации и распространения более 150 акафистов, около 300 было по разным причинам отклонено.
С чем же связан такой интерес к созданию акафистов?
Конечно, изначальной причиной было постепенное превращение Литургии из общего дела всей общины (литургия в переводе с греческого означает "общее дело") в таинство, совершаемое немногими посвященными, которое становится для большинства предметом не столько приобщения, сколько благоговейного созерцания в молчании (слово таинство или по-гречески мистирион производят обычно от глагола " мио", что означает "молчать").
Конечно, способность к благоговейному созерцанию вышеестественных вещей, это совсем не мало, это даже очень много, это едва ли не все в религиозном познании. Но с течением времени эта способность постепенно слабеет, почему богослужение становится все менее понятным для церковного народа, менее понятным не столько интеллектуально, сколько как раз духовно.
Конечно, превращение литургии из общего дела в таинство началось еще в далекую ранневизантийскую эпоху, когда Церковь постепенно стала подчиняться индивидуальным духовным нуждам ее членов, вместо объединения их в совместном шествии к Царству Небесному.
В течение веков положение Церкви как прежде всего совершительницы таинств, без которых невозможно спасение, не подвергалось сомнению. С появлением же протестантизма стало распространяться мнение, что спасение возможно и без посредства Церкви, но главное состоит в личной вере, личном общении с личным Богом и постижении его заповедей, начертанных в Евангелии. Евангелие, которое в эпоху средневековья воспринималось, прежде всего, как главная богослужебная книга, которую надлежит благоговейно слушать во время богослужения, воздавать ей почести, как великой святыне, но отнюдь не вникать в неё самостоятельно, стала книгой, в которую, с точки зрения протестантов, должна стать повседневным руководством к жизни.
Россия долго жила в традиционном церковном укладе, интересуясь не столько содержанием богослужения, сколько максимально точным соблюдением его обряда, но в 19 веке волна протестантизма докатилась и до нее. Стали распространяться рационалистические и мистические секты, постепенно размывавшие доверие к спасительности церковного учения и обрядов. Важной чертой всех этих сект была склонность к организации внебогослужебных собраний в малых группах. Некоторые из сектантов, например, хлысты, были усердными прихожанами православных храмов, но богослужение в них было для них не больше, чем отбытием повинности, а сердце их пребывало совсем в других собраниях.
Также и для обычных православных богослужение, становившееся все менее понятным не только интеллектуально, в силу, архаического языка и др., но более всего духовно, в силу устроения души, чуждого духу православного богослужения, тоже становилось повинностью. Отсюда для литературы 19 века обычны такие выражения, как "выслушать литургию" или даже "отстоять литургию".
Но если сектанты, имеют частные собрания, на которых совместно исповедуют свою ересь, то, почему бы не иметь таких настоящим православным?
Во второй половине 19 века интерес к изучению своей религии стал расти и в православной среде. Повсеместно стали возникать кружки по изучению Писания и богослужения. На таких собраниях акафисты становились просто незаменимыми, превращая их из сухих уроков в нечто подобное богослужению, в котором участвуют все. Они удовлетворяли потребность в совместной молитве и песнопении, почти утраченном в общественном богослужении, которое для большинства становилось чем-то вроде театра, в котором изо дня в день предлагают смотреть одну и ту же, набившую оскомину, благочестивую драму.
Конечно, при близком ее рассмотрении, обнаруживается, что эта драма совсем не столь однообразна, и даже очень сложна в своей структуре и содержании. А акафист прост, доступен в своей однообразности, а, главное, его можно не только слушать, но самим читать и петь.
В обычном богослужении в его нынешнем виде общность молитвы многих, неизмеримо усиливающая молитву каждого, умозрительна и не очевидна, отчего многие и считают, что лучше молиться дома, чем ходить в храм, в совместном же чтении и пении акафиста она очевидна почти до осязаемости.
Акафисты получили такое распространение, что люди, уставшие от выстаивания длинных и малопонятных служб, увидели в них искорки живого служения Живому Богу. И это непрерывное пожелание радости, кажущееся однообразным, может на самом деле возвышать наш дух. Наше неизменное пожелание радости тем, кто уже и так находится в вечной радости, несомненно подвигнет их поделиться своей вечной радостью с нами, еще странствующими в земной юдоли, как однажды написал отец Иоанн Кронштадтский.
В целом акафисты представляют все-таки суррогат истинного богослужения, продукт массовой культуры, которой противно все глубокое, требующее труда для своего постижения. Возможно, они поэтому так и распространились в период, предшествующий одержанию нашего народа духом безбожия и богоборчества. Но все-таки, не стоит относиться к ним свысока, как к чему-то всецело низкому и подражательному, как к некой безвкусной имитации.
О том, что составление акафистов не всегда было результатом благочесттвого графоманства, а могло быть настоящим духовно-поэтическим творчеством напомнил нам в своем трогательном рассказе "Святой ночью" наш замечательный писатель А. П. Чехов.
Герой рассказа, рясофорный послушник Иероним, смиренный и кроткий, удивительно тонко чувствующий человек, вместо того, чтобы радоваться со всеми общему торжеству Светлого Воскресения, оставлен на всю ночь на переправе. Кроме этой неприятности, в самую Великую субботу отошёл к Господу, самый близкий его друг, иеродиакон Николай. С печалью и скорбью вспоминая о нем, о его редкой доброте и сердечности, он говорит и об особом даре, которым тот обладал. "У него был удивительный дар, — рассказывает Иероним, — акафисты писать. Чудо, господин, да и только. Отец архимандрит у нас из московских, отец наместник в Казанской академии курс кончил, есть у нас и иеромонахи разумные и старцы, но ведь нет ни одного, чтоб акафисты писать, а Николай, простой монах, иеродиакон, нигде не обучался и даже видимости наружной не имел, а писал! Чудо! Истинно чудо! Отец наместник затрудняется проповеди составлять, когда историю монастыря писал, то всю братию загонял и сам раз десять в город ездил, а Николай акафисты писал! Акафисты! Это не то, что проповедь или история."
"А разве акафисты трудно писать, — спросил рассказчик —"Большая трудность, господин, — покрутил головой Иероним — тут и мудростью, и святостью ничего не поделаешь, ежели Бог дара не дал. Монахи, которые не понимающие, рассуждают, что, для этого нужно только знать житие святого, которому пишешь, да с прочими акафистами соображаться. Но это, господин, неправильно. Оно, конечно, кто пишет акафист, тот должен знать житие до чрезвычайности, до последней самомалейшей точки. Ну и соображаться с прочими акафистами нужно, как, где начать и о чем писать. К примеру, сказать вам, первый кондак везде начинается с "Взбранный.. или " Избранный"... Первый икос завсегда надо начинать с Ангела. (...) Конечно, без этого нельзя, чтобы не соображаться, но главное ведь ни в житии, не в соответствии с прочими, а в радости и в сладости. Нужно, чтобы в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого и несоответствующего. Так надо писать, чтобы молящийся и сердцем радовался, и плакал, и умом содрогался, и в трепет приходил (...) Кроме плавности и велеречия, сударь, нужно еще, чтобы каждая строчечка изукрашена была всячески, чтобы тут и цветы были, и молнии, и ветер, и солнце, и все предметы мира видимого. И всякое восклицание нужно так составить, чтоб оно было гладенько и для уха вольготно. "Радуйся, крине райского прозябения, — сказано в акафисте Николаю Чудотворцу. Не сказано просто "крине райский ", но " Крине райского прозябения". Так глаже и для уха сладко. Так и Николай писал".
Но никто, кроме Иеронима, в монастыре не интересовался писаниями Николая. Многие смеялись, а некоторые даже почитали его увлечение писательством за грех. Так и погибли труды Николая, как возможно, и многих других талантливых составителей акафистов.
Но в духе благоговения, духе преклонения перед великим, святым и непостижимым, который вдохновлял многих составителей акафистов, в радости и сладости, которая светилась со страниц лучших образцов этого жанра, думается и заключается главная причина неиссякающей их популярности у церковного народу.
Думается, что Чехов, всегда очень тонко передающий дух истинной церковности, увидел в акафистах то, за что их любит народ, что не увидели даже такие крупные литургисты, как архимандрит Киприан (Керн), рассматривавшие акафисты с точки зрения их незаконности по отношению к церковному уставу, их якобы однообразности и поэтического убожества и считавшие их популярность просто результатом дремучего литургического невежества и бескультурья.
Однако настоящей находкой акафисты стали в наступившую эпоху безбожия. Массовое закрытие храмов, едва ли не тотальные репрессии против духовенства привели к тому, что на просторах бывшей Святой Руси на сотни километров окрест нельзя было найти ни храма, ни священника. А верующие, хоть и малочисленные все же остались. И потребность в собраниях для совместной молитвы у них не исчезла, несмотря на крайнюю опасность таких собраний в условиях всеобщей слежки. Что было делать мирянам на таких собраниях? Служить всенощную? Да, вполне возможно служение всенощной мирянским чином. Но для этого нужно немало книг, умение составлять из них последования на разные случаи. Да и песнопения всенощной с трудом доступны пониманию рядового верующего.
Парадоксально, что каноны на главные праздники — Рождество, Крещение, Пятидесятница, которые должны были быть понятными более всего, понятны всего менее, по причине сложного, чуждого русскому синтаксиса, многочисленных головоломных инверсий, так, чтобы понять их смысл, надо немалое время вдумываться в их содержание. Куда об этом думать было загнанному малому стаду верующих?
А акафисты имеют простую, близкую к русской лексику, простой синтаксис, однообразную структуру, а, главное, во многих из них светится та радость и сладость, о которой говорил герой рассказа Чехова. Они понятны и в тоже время утешительны и поэтому и были так востребованы в ту эпоху, когда люди особенно нуждались в утешении.
Поэтому составление акафистов активно продолжалось в послереволюционную эпоху. Среди авторов акафистов были патриархи Тихон и Сергий, митрополит Вениамин Федченков, митрополит Трифон Туркестанов, архиепископ Серафим Звездинский и многие другие замечательные исповедники православия.
Среди акафистов, написанных в этот период, обращают на себя внимание акафисты двунадесятым праздников. Рассматривая их содержание, становится очевидным, сколько понятным становится в них то, что остается неудобопонятным в канонах. Поэтому они вполне могли использоваться для чтения и пения на молитвенных собраниях. Кроме того, сравнительно небольшой объем акафистов по сравнению с богослужебными последованиями делал возможным их переписывание от руки.
Акафисты продолжают составлять и в наше время. В базе данных рабочей группы по кодификации акафистов и выработке норм акафистного творчества при Синодальной богослужебной комиссии новый акафист появляется, как правило, с интервалом 2-3 дня. Всего в настоящее время известно более 2300 акафистов. Около 70% из них написаны на русифицированном церковнославянском языке. Однако есть акафисты на языках всех поместных православных церквей, и не только, так что акафисты хотя и не признаются за богослужебное последование действующей редакцией Типикона, но фактически давно превратились в неотъемлемую часть православного богослужения.
Это фактически признал Священный Синод Русской Православной церкви, рассмотревший на своем заседании 14 мая 2018 года практику использования акафистов в богослужении Русской Православной церкви. Синод прежде всего заявил, что акафисты могут совершаться только в дополнение к уставным службам, а не вместо них. Синод рекомендовал использовать акафисты главным образом во внебогослужебных собраниях верующих, таких, как паломничества, крестные ходы, собеседования на духовно-нравственные темы, проводимые священниками. В то же время Синод, учитывая сложившуюся традицию, считает допустимым чтение акафистов в соединении с молебном, перед чтением Евангелия, с малой вечерней, после её отпуста, с обычной вечерней, после отпуста или стихир на стиховне, с повечерием, после Символа веры, с утреней, после кафизмы или 6-й песни канона.
Не благословляется совершение акафистов после литургии и в течение Великого поста, за исключением утрени субботы Акафиста и пассий, где установилась традиция их совершения.
Синод также предупредил о недопустимости использования во всех вышеуказанных случаях акафистов, не благословленных Священным Синодом, или, по крайней мере, не опубликованных в официальных церковных изданиях. Это весьма актуально, поскольку в обращении находится немало акафистов, написанных в похвалу таких пререкаемых фигур, как Иоанн Грозный, Григорий Распутин и даже Сталин и Жуков, не говоря уже о богословски неграмотных опусах, нередко содержащих очевидную ересь, несовместимую с учением Церкви. В связи с этим Синод рекомендовал писать акафисты только тем новопрославленным святым, которые уже имеют утвержденную Синодом службу, посвященную их подвигу. Синод также утвердил список акафистов из более чем 200 наименований, чтение которых в собраниях верующих признано допустимым.
Тем не менее, акафист при всех своих слабых сторонах остается службой, едва ли не больше всех любимых церковным народом. Думается, что так происходит потому, что ни одна из уставных служб не дает такого ощущения единения многих в совместной молитве, ни одна в такой мере не претворяет многие сердца в одно. Какую особую, ликующую торжественность придает всенощной совершение акафиста перед полиелеем, особенно если похвалы поются всем народом, сколько бы ни говорили ревнители Устава о нелепости такого последования.
Устав — ведь это не Священное Писание и не догмат веры. Он неоднократно менялся в прошлом, и хотя уже много веков остается практически неизменным, это не значит, что он навеки должен оставаться незыблемым.
Конечно, необходимо стремиться к тому, чтобы главное православное богослужение — литургия обеспечивало бы такое или еще большее ощущение единения верующих, как акафист.
Безусловно, этому может способствовать чтение Писания на русском языке, русификация богослужебных текстов, и в особенности гласное чтение т. н. "тайных" молитв последования литургии и общенародное пение.
Но главное не в этом. Все это уже самочинно практиковалось обновленцами в 20-е годы, но в прямую противоположность их чаяниям, не избавило от полного краха их безблагодатную квазицерковь. Главное — в устроении души большинства наших современников, не исключая и людей, считающих себя чадами Церкви.
Чтобы церковное богослужение стало нашим служением Богу нужно отказаться от попыток служить двум господам, нужно действительно начать искать Царства Божия и правды его, а не того, что само собой приложится тому, кто будет всем сердцем искать Царства Божия по обетованию Господа. Тогда богослужение и явит всю свою красоту и силу в душах верующих.
Хорошо, конечно, чтобы "тайные" молитвы читались во всеуслышание, но смогут ли эти молитвы, написанные много веков назад, в совершенно другую эпоху, стать нашими молитвами , молитвами, возносящимися из наших сердец и соединяющими всех молящихся в единую душу и единое сердце, в единый порыв мольбы, хвалы и благодарения Богу? Трудно надеяться на это, пока почти все мы находимся в суетном устроении современного человека, не видим и не хотим видеть ничего дальше нашей земной жизни и ее преходящих радостей и скорбей.
Поэтому нас более согревают и будут продолжать согревать акафисты, как более близкие к нашему времени и по языку и по духу, и более близкие нашему душевному устроению, ищущему не покаяния и прощения, а одобрения и утешения, не самоотвержения, а комфорта, откликающемуся более на сентиментальность, чувствительность, чем на откровения Духа, дверь к которым открывает православная литургия.
Великий Акафист — это действительно великое утешение в пост, это ясное предвосхищение пасхальной радости посреди поста, это торжество посреди скорби, это весть, что радость близко, весть, поддерживающая слабеющие силы постящихся и кающихся радостным ожиданием Пасхи. Но можем ли мы ощутить всю силу этой радости, постоянно утешаясь ею во все дни года, даже, когда она ни на что не указывает и ничего не предвосхищает?