Галина Минеева
ПЧЕЛИНЫЙ СТОРОЖ
Дед Илья — пчелиный сторож. Мать Эмилия дала мне в руки бидончик и сказала: «Беги к трапезной, там тебя Ариадна ждёт. Завтра медовый спас, матушка благословила вам сходить к отцу Илие за мёдом. Его келья за оврагом, у двух сосен, на пасеке».
Вот уж нам праздник: в избушку к дедушке! Мы с Аришкой знали, где это. Овраг перемахнули на едином дыхании, прошли низинкой… а сколько здесь ягод! Разве утерпишь, чтобы не остановиться: и дикая малина — сладкая, как мёд, и смородиновые кусты с крупными ягодами. Чуть дальше — ежевика, но нам не по пути. Дорожка ведет через сосновый бор, а по сторонам — малюхи кусточки брусники и черники. Наклоняемся и едим вволю. Изредка попадаются большущие земляничины, их время прошло, но нет-нет — и они наши. Вот вкуснотища так вкуснотища, как в сказке — налево посмотришь — черничное раздолье, направо — брусничное, а впереди дед Илья, мы про него и забыли совсем.
Кинулись бегом по дорожке.
Вот и две сосны — огромные, до самого неба. Голову вверх начнешь задирать, чтобы на верхушки посмотреть, рот сам открывается. Вылетели к ним, а они — величавые, тихонько колышут ветвями и будто не дед Илья, а они всё тут стерегут. За ними — сразу простор, большое поле с цветами и травой. Пахнет мёдом.
Дедушкин домик на келью совсем не похож, старенький, немного на один угол осел, но крыша новая, блестит на солнце. Крутим головой, смотрим, где его искать. А он сам к нам идет с пасеки. Это такой весёлый пчелиный городок: не очень большой, но аккуратный и красивый: стоят разноцветными рядами домики-ульи на подставках, трава вокруг них вся выкошена. «Это чтобы пчелы в траве не путались», — поясняет мне Аришка очень серьёзным голосом знатока.
— А-а-а-а! Вижу, девоньки в гости пожаловали, — радостно говорит нам дедушка и ведёт в келью.
Как вкусно в избушке пахнет — желтые ряды сухих рамок с сотами, на столе — соты с мёдом. Они порезаны брусочками и с них в чашку струится красноватый мед. Мы с Аришкой весело переглянулись и, дразнясь, облизнулись. Дедушка увидел нашу дразнилку, похлопал рукою по широкой жёлтой лавке, тоже вкусной, как и соты, как и большая круглая бочка в углу.
— Это медогонка, — с гордостью, что знает, произносит Аришка новое для меня слово.
— А вы, сестрички-лисички, вижу, мышковали, — смеётся дедушка. Я взглянула на Аришку, она — на меня, и тоже засмеялись.
— Это не земля, дедушка, оправдываемся мы, это черника.
— Вишу, родные, это я так, в шутку. Кто ж утерпит при таком-то раздолье. Недаром в народе говорят: «Там где едят чернику и землянику врачам делать нечего».
Аришка поставила свой бидончик на стол, попросила у деда тарелку и высыпала бруснику.
— Это вам, дедушка!
— Да вы мои родные, спаси вас, Господь! Ишь, не забыли дедку, ягодок припасли. Садитесь, садитесь, сейчас чаю принесу, такого не пивали, вот с медком-то…
Аришка засмущалась от похвалы, а я подумала: «Какая же я недогадливая, увидела ягоды и про всё забыла, и что надо гостинчик дедушке принести, а Аришка не забыла».
— А чего ты мне не сказала, что надо ягод собрать? — набрасываюсь на сестру, как только дед Илья за порог вышел.
— Мариша, ну какая разница, я набрала, а ты и вправду как лисичка носом траву разгребала, — говорит мне Аришка и весело смеется. Мне почему-то стало обидно, и я злюсь:
— А сама-то, на кого похожа? — чтобы досадить, говорю ей. И ведь знаю, что не надо так говорить, а всё равно говорю, даже губы кривятся:
— Ты специально так сделала, чтобы дед похвалил...
— Дура ты! — Злится Аришка.
И я злюсь. Насупились. Молчим. А в домике уже не так вкусно стало пахнуть — просто старым домом.
Пришел дедушка, посмотрел на нас внимательно, но ничего не сказал. Достал ложки, кружки, налил душистый чай. Мурлычет тихонько себе под нос: «Листики с глянцем, ягодки с румянцем, а сами кусточки не выше кочки». И что бы это могло быть?..
Но мы молчим, не отвечаем, будто и не слышим дедовой загадки. Не дождавшись ответа, он говорит мне:
— Мариша, пойди, детка, принеси хлеб, он там, на доске нарезан.
Понимаю, что дедушка меня специально выслал на улицу, чтобы выяснить, что у нас тут произошло. Возвращаюсь, ставлю красивую дощечку с хлебом на стол, а Аришка, словно ничего и не было, говорит мне:
— Представляешь, Мариша, дедушка сказал, что матушка Феодосия благословила его рассказать нам, как тут всё появилось.
Мы сидим и пьём чай. А он такой вкусный, что и не расскажешь. Дед довольно дует в кружку, и усы его то топорщатся, то шевелятся, точь-в-точь, как у соседского кота Барсика. Мы смотрим на дедушку, и нам снова весело. Мы улыбаемся. Это замечательно, что у меня есть сестрёнка, что мы сидим рядом, и мне не хочется у неё спрашивать, о чём они говорили, когда меня здесь не было. Как всё-таки хорошо в избушке!
Мы вышли из домика и сели на огромную колоду, которая была стёсана под удобное сидение. Маленький ветерок колышет ветки, пчёлы, как рыжие стрелы, с легким гудением вылетают с пасеки, другие — возвращаются.
— Вы послушайте только, — говорит нам дед Илья, — как по-разному поют в дороге пчёлы.
Аришка даже глаза прищурила от внимательности, я тоже слушаю, но ничего особенного не замечаю.
— Те, что летят к пасеке со взятком, слышите с какой натугой гудят: нагрузились и нектаром, и пыльцой, им тяжело, а посмотрите, какими они весёлыми стали, когда за новым взятком пошли, совсем другая песня у них, видите как радуются своему труду.
— Так уж, дедушка, вы и знаете, что это те самые пчёлы?
— А как же, — важно произносит дед Илья, — мне ли не знать.
Дед улыбается, а глаза в мелких морщинках так и смеются весёлым смехом над нами, а потом он неуклюже, как-то неумело гладит нас с сестрой по голове своей корявой тяжелой ладонью, которая пахнет мёдом, смолой и травами. Мы ёжимся под его рукой: давно считаем себя большими девочками.
Он замечает это:
— У меня нет своих внучат, вот я и рад вам. Да если хорошо подумать, то какие вы мне чужие…
Дед помолчал, вздохнул, и добавил:
— Здесь я и родился.
— Как?.. здесь?.. — враз вскрикиваем изумлённо.
— Матушка Феодосия не успела вам всё досказать, мой черёд пришел.
…И году не прошло, как мои родители свадьбу сыграли, когда в деревне жили. А там, как полагается, и я должен был появиться на свет. Но скоро радость их горем обернулось. Тем самым обозом, о котором вы уже знаете от матушки, привезли нас сюда, в Закулайские болота. А в феврале я тут и родился. Да, наделал же я тогда переполоху в бараке — ночь была…
Дед Илья улыбнулся почему-то довольной улыбкой, и потрогал свои седые усы — будто сам помнит эту ночь.
— Самому мне откуль знать, — вздохнул дед, словно подслушав нас, — первые мои няньки, когда подрос, рассказывали про наше здешнее житьё-бытьё.
— А они тоже в бараке жили? — спрашивает Аришка.
— В бараке, в бараке, а где ж им ещё быть. А вы не догадываетесь, кто это?
Мы морщим от большого старания лоб, чтобы придумать, кто ж это мог быть такой. И вдруг я даже подпрыгнула на колоде от догадки:
— Дедушка! Да это матушка Феодосия!
— Точно, Мариша, это она сейчас мать Феодосия, вон какой монастырь построила, диво, а тогда была простой деревенской ссыльной девчонкой Фросей, с сестрой Дуней и отцом Миколой. Они-то, ваши прабабки, и были моими первыми няньками, в зыбке тут качали.
Как тогда из болот шли, про это уж после родители рассказывали. Не любили они вспоминать, но я не отставал: расскажите, да расскажите, а то спрашивают — где родился, говорю — в болотах… Смеются, а я и взаправду не знаю.
Если бы не дядька Микола, батька ваших прабабок, девчонки, сгинуть бы всем нам тогда в этом гнилом месте. Это сейчас, за столько-то лет, всё здесь изменилось, а тогда… Созвал дядька Микола всех мужиков отдельно, чтобы женщин не смущать, не пугать, и стал говорить:
— Видите, солнце какое, конец марта, а будто апрель во всю идёт, ранняя весна будет. Болота уж таять начали — под снегами вода. Не поторопимся, нам не выйти, а оставаться здесь — примрём: еды нет, лошади пали, семян — чуть-чуть, да и на ком и чем пахать?
Порешили мужики — выходить. Стали собираться. Тридцать шесть семей было сослано, а в обрат идти — тридцать шесть человек насчитали. Ну и меня мамка в кузовок увязала, лямки на плечи накинула: как в люльке я у неё на груди, только покачиваюсь. Пошли.
А дядька Микола — умный был мужик, смётливый. Проглядел, кто что взял, лишнее наказал оставить тем, кто не решился, отказался идти, говорит: «Им тут сгодится, чтобы не умереть, а нам силы надо беречь».
Дед приумолк, стал прислушиваться, водить головой туда-сюда. Мы тоже заозирались, но ничего подозрительного не углядели, пока возле себя не услышали:
— Вот они где, послушницы-ослушницы: там их с мёдом ждут, а они тут с дедом лясы точат, — нарошнишным сердитым голосом сказала неожиданно подошедшая матушка Феодосия. В руках она держала тоже бидончик, только пообъёмистее наших.
— Мы соскочили и стали оправдываться. Она ласково остановила нас и сказала:
— Да я ж сама Илюше наказала с вами побыть.
Мы сделали изумлённые лица: нам показалось таким странным это её — "Илюше", будто мальчику.
— Что мордашки-удивляшки состроили? Мы ж с Дуней его в зыбке качали, он хоть и старый пень теперь, и с бородой, а все одно будет для меня Илюшкой-крикуном.
Матушка шлепнула деда по лысой макушке, тихонько засмеялась, да и дед весь засветился от радости.
— Мы, нянька, тут про прошлое говорим, как из этих мест ссыльные назад вертались.
Мы с Аришкой прыснули от смеха, представив, как старенькая матушка Феодосия качает в люльке старого усатого и бородатого деда Илью.
— Смейтесь, смейтесь, щеглята, — говорит матушка и садится рядом с нами на скамейку. Потом спрашивает у нас: «Отпустим дедушку, пусть чай поставит, поди, не обедали?». Мы дружно:
— Чай пили!
— Да, чай у Ильи классический.
Матушка не любила современных словечек, вроде «классный», всегда говорила «классический», и получалось иногда очень забавно, чему она и сама потом удивлялась.
— Илья, я там корзинку поставила, матушки с кухни вам кое-что на стол прислали, а мы тут продолжим твою беседу. И о чём тут вам баял Илья Тимофеевич?
Мы, перебивая друг друга, рассказали ей про всё.
— Да, маленьким-то он был крикуном несусветным, вот и приходилось качать сутками в зыбке.
Матушка замолчала, словно далеко-далеко ушла от нас, наверное, так оно и было, но Аришка нетерпеливо подёргала её за рукав: «А потом что было, в лесу?».
ДОРОГА ИЗ ССЫЛКИ
По тайге шли долго. Быстро как побежишь — дети, женщины, да и опасно: днём снег стаивал хорошо. Отец нам рассказывал, что когда нас сюда везли, он специально запоминал дорогу. По памяти составил карту и спрятал её за икону Николая Чудотворца. Когда решили возвращаться, он и достал эту самодельную карту, показал мужикам. А перед дорогой уже, все встали у иконы, помолились и пропели акафист святому, чтобы он в пути-дороге нам помог.
Вышли к болоту. Ни конца ему не было видно, ни края. Водой уже взялось. Стали переходить. Я старшенькой была, так за отцову руку смело уцепилась, а Дуняшку он на закукорки посадил. За болотом развели большой костёр, стали сушиться — какая наша обувка — чирки самодельные, вроде высоких кожаных тапок, они воды не держат.
Скажу вам, девоньки, — улыбается нам матушка, — клюквы там было видимо-невидимо: словно из ведра на кочки кто насыпал! Да крупная, вкусная! Но отец нам много клюквы есть не разрешал, а другие - ели, оторваться не могли, — кто ж с голодухи утерпит, а потом у них животы и разболелись, тоже беда была.
Ну, да ладно, отдохнули, согрелись, поели, у кого что было, и дальше пошли. Идем, и вдруг слышим — далеко впереди собаки гавкают. Все заторопились: то-то радость — человечье жильё! Но отец всех остановил и говорит: «Здесь селение большое, заходить не будем, нас могут вернуть обратно, мы же теперь беглые». Все понимали, что так оно и есть, но мы были такие усталые, голодные и обессиленные, что очень хотелось туда, где дымки из труб подымаются, где тепло, и люди… Но отец был непреклонен: «Нельзя нам туда, нельзя! Давайте, ребята, обойдем подале, так надёжнее и безопаснее будет. Потерпите ещё немного. Лучше посмотрите, может, у кого обутки запасные есть, давайте отдадим, у кого чирки расползлись». И он достал свои крепкие ичиги с калошами и отдал Илюшкиной матери, которая шла уже почти босыми ногами по снежной няше…
— А сейчас, мои родненькие, — говорит нам матушка Феодосия, — меня простите, без слёз не могу вспоминать эту картину, — и она достала платочек из кармана и отёрла глаза.
— И не скажу вам, сколько мы ещё прошли-протопали, как во сне уже были, попадается нам по пути новая деревня, тоже немалая. Подходим… Вы не поверите, а к нам навстречу люди бегут! Пожилые женщины!
Мы опешили и даже остановились. Наверное, они увидели, как мы бредем, и догадались, что это ссыльные из-за болота. И они побежали к нам навстречу… Господи! Как они бежали! Бежали и выли со слезами…
— Маришенька, Аришенька, — утирает слезы матушка Феодосия, обнимает нас поочередно, — милые мои девоньки, столько уж лет прошло, почти девять десятков; и этих женщин давно уж на белом свете нет, а как вспомню, сердце в груди от благодарности к ним не умещается.
Разобрали нас деревенские по домам, покормили, а мы, ребятишки, наевшись, как залезли на полати, разомлели от тепла и — двое суток там спали, не вставая.
Матушка Феодосия, вздохнула.
— А ещё что в этом тайном возвращении мне запомнилось... Устали-нет, от моих рассказов? — спрашивает нас матушка, — нагнала, поди, на вас страху-то?
— Не-е-е! — Говорим ей. — Мы даже и не знали, что такое бывает на самом деле, думали только по телевизору…
А тут из домика дед Илья выглянул:
— Девки, — кричит, — айдате-ка обедать!
— Нашел девок, — заворчала на него матушка Феодосия, — девки в избах сидят, да куделю прядут, а ныне какие они девки…
— Прости, матушка, — замахал руками дед, — забылся, что мы у тебя под приглядом, девчонки, хотел сказать, айдате, пока чай горячий. И ты, матушка, с нами.
— Куда уж мне без вас, — с притворным вздохом говорит крёстная и идет с охотой в прохладный домик от летней жары. Мы за ней вприпрыжку, нас особо приглашать не надо.
Мы сразу узнали знаменитый бабушкин пирог с капустой и постные монастырские булочки. Дед Илья занёс целый пук всякой огородной зелени, она у него лежала в одной полЕ рубахи, а в другой — ровные зелёные огурцы в пупырышках, с желтыми, не успевшими засохнуть на носках цветочками. Мы быстренько сполоснули всё холодной водой из колодца и разложили на столе.
После обеда засобирались в монастырь. Матушка отдала деду бидон, который принесла, и сказала ему что-то тихо, но мы не расслышали.
Шли назад знакомой дорогой, но уже вчетвером. У матушки в руках ничего не было, только чётки. Она хотела нести большой бидон с мёдом, но дед Илья строго взял его из её рук, забрал один и у нас Аришкой. И хорошо, они такие тяжёлые. Нам с сестрой один на двоих достался. Мы его на толстую палку повесили, Аришка с одной стороны взялась, я — с другой.
— Дедушка, — спрашиваю, — а зачем вы наш бидончик так сильно укутали?
— Укутали, говоришь, — усмехается в свои пушистые усы дед Илья, — а вот придем когда, тогда ты мне и скажешь — зачем?
Но дожидаться так долго мы не стали и на первых же кочках, когда то у одной, то у другой ноги оказывались вверху, а бидончик, глухо охая, падал на бок, мы поняли, почему так основательно был увязан наш бидончик. Мы потирали коленки и с досадой приговаривали:
— Да уж, какие кочки здоровущие! Вон, как нагло деревья корни повыставили на дорожке, а тут ещё репейники…
Дед Илья заразительно смеётся, а матушка только улыбается, хоть и видно, что ей тоже хочется посмеяться, но она только покачивает головой:
— А то, как же, конечно, виноваты и кочки, раз под ноги вам лезут, и деревья, они же рады-радёхоньки подножку поставить тем, кто головёнки свои вверх задирает и под ноги не смотрит. А репешники… так они вам, городским, свои украшения цепляют, чтобы носили да радовались, аль не любо?
Мы тоже смеёмся:
— А откуда, дедушка, вы знали, что мы запинаться будем?
— Да откуль мне знать, — оборачивается к нам дед, — так, своё детство вспомнил.
Идти было весело, только когда проходили через большую дорогу, матушка остановилась, перекрестилась, и сказала нам:
— Вот по этой дороге, мои дорогие, отец и повёл наш маленький отряд спасать.
Все молчали.
— Тогда дороги этой ещё не было, одна тайга...
Матушка присела на поваленную сосну, мы все примостились рядом.
— Когда мы дорогу эту каторжную одолевали, то в моем детском мозгу застряла одна картинка: шлепаем по расквашенному снегу, а нам на пути попадаются, то швейная машинка, то сапожные колодки… а то гора перьев попалась. И мне почему-то так страшно стало этих перьев, что спрашиваю у отца: «А чьи это перышки, папа?». Он горько усмехнулся, положил мне руку на голову и сказал: «Наши это перышки, доча…», и снял шапку с головы. Мы теребим его, не понимая, а он резко надел шапку, и сказал: «Подрастете, поймете»… Как прохожу здесь, так эту перину и вспоминаю.
— А почему он так сказал, матушка, ваш папа?
— Люди несли в переселение хоть что-то, что могло пригодиться им на новом месте: они же жить собирались, а нести это своё спасение им было уже не под силу, вот и оставляли на дороге. До нас этими местами тоже люди проходили, правда, их гнали ещё дальше на север.
— А почему он сказал, что это ваши перышки?
— Отец имел в виду, что всех нас тогда, как птах ощипали и выбросили помирать только потому, что мы новой власти не ко двору пришлись, мы же служили Богу, были божьими птицами, свободными, а не из их курятника...
Когда наша четвёрка шла уже оврагом и поднималась к монастырю, матушка с дедом Ильей остановились у большой выемки, и как тогда, у дороги, матушка опять перекрестилась, сказала деду:
— Вот оно, место-то…
— Да, — ответил дед, и они оба стояли молча.
Мы у них ничего не спрашивали, понимали — это они нам говорят, нам показывают. Матушка тихо произнесла:
— Вот, детки, место, где камень тот лежал… здесь меня Богородица и поставила на него, спасла.
— А как он у храма оказался, — не выдерживает Аришка.
— Об этом вы у Ильи Тимофеевича выведайте.
А выведывать нам не пришлось, он сам сказал:
— Когда прошло много лет, и я вырос, то захотелось на места своего рождения поглядеть, да не один я такой оказался, с нянькой и поехали. Тут уж все изменилось, не узнать, но камень этот цел оказался. Матушка Феодосия мне и говорит, правда, она ещё не была монахиней и звалась просто Евфросинией Николаевной...
— Ну, дед, ты говоришь, прям роман какой пишешь… мы с дедом решили тогда этот камень поднять, да церковь построить, чтоб люди помнили, какие зверства творили безбожники.
— Матушка! Матушка! — бегут по крутому склону две послушницы и сообщают звонкими голосами, — там привезли жеребёнка для Ильи Тимофеевича!..
— Пойдём, Илья, посмотрим, что за приплод нам там привезли, а то без матушки никуда, — тихонько ворчит крёстная, и торопится побыстрее подняться на склон.
Нам очень хочется посмотреть на жеребёнка, но мы идём к трапезной и оставляем бидоны.
КОКОТЯ - ЧУДОТВОРЕЦ
Сегодня Аришкин Жучок, да и правду она говорила, не Жук даже, а настоящий Жучара, прокрался утром в цветник, и уминает вовсю нашу декоративную капусту, трясёт от удовольствия своей паршивой бородёнкой, мотает ушами! Меня такая злость охватила, даже не злость, а ярость, что схватила какую-то доску, и ну его охаживать по спине и по бокам. Он замемекал жалобно, а во мне злость не унимается, а только прибавляется: он бежать, а я за ним. Слышу:
— Марина! А ну-ка, брось доску!.. Сейчас же!..
А я не могу, доска эта словно прилипла к моим пальцам. Ко мне подбегает мать Эмилия, с силой вырывает деревяшку и бросает в сторону.
— Что ты делаешь!..Ты же покалечишь козлёнка! — с ужасом в глазах произносит монахиня, — разве так можно?! — и укоризненно качает головой.
— Он же капусту, мать Эмилия... вон, сколько её попортил!
Ярость во мне словно испарилась, и осталось только чувство вины.
— Да если бы он весь цветник съел, разве можно Божью тварь так калечить!.. Сегодня же к отцу Георгию на исповедь! Я не думала, что ты такая жестокая и безжалостная девочка!..
Мне стало стыдно, обидно и жалко козлёнка, я разрыдалась:
— Мать Эмилия, я сама не знаю, как получилась… я не хотела его бить, а оно как-то само…
— «Само»… само это называется грехом ярости и убийства…
— Какое убийство, — ужас охватил меня, — я его только стукала.
— Стукала она!.. а остановиться не могла, кричу тебе, кричу, а ты как не слышишь, так и убивают… немедленно, к отцу Георгию!
У отца Георгия не забалуешь, чего и не сделала, а только подумала, из души выколупнет. Слёзы мои мгновенно высохли, потому что и слёзы эти нехорошие. Знаю, что они как будто от зла отскочили и ко мне пристали: как же, такая хорошая девочка и вдруг — жестокая и безжалостная…
Так у меня этот день и шёл. А тут, вдобавок, ещё и гроза собирается: потемнело, стало тяжёло дышать, жарко, душно. Прогремело, ливень стеною прошёл, и снова засияло солнышко. Смотрю, идет Аринка и за рукав подрясника за собою матушку Феодосию тянет, а за ними — мама, бабушка и несколько послушниц. Увидела меня, зовёт:
— Маринка, идем скорее, увидишь какой наш Кокотя чудотворец!
Соскакиваю, бегу к ним:
— Какой чудотворец?! — Возмущаюсь, — петухи не бывают чудотворцами!.
— А вот пойдем и посмотрим, — говорит мне ехидненько сестра, — сама удостоверишься, тогда другое запоешь.
— Ох, беда вы моя бедонька, — приговаривает матушка Феодосия, — неверы вы мои православные, вам только чудеса подавай! Но ладно, так и быть, пойдем, посмотрим, что у вас там за тазик самодвижущийся обнаружился.
Гурьбой приходим на скотный двор. Немного в стороне от дорожки, на ровной песчаной площадке лежит вверх дном перевернутый эмалированный тазик, он то спокойно лежит, то начинает кругами двигаться, остановится — и снова. Мы замерли — и правда, тазик загадочный, а Кокотя вокруг него ходит, поглядывает пристально и — ко-ко-ко, да кр-р-ко-ко, как шаман какой.
— Видите! Видите, радостно вскрикивает Аринка!.. я же говорила, что Кокотя волшебник! Волшебный петух!
Тазик снова задвигался, петух снова что-то закурлыкал, все онемели от внимания, а матушка Феодосия подошла, приподняла тазик, а оттуда… как выскочит курочка, да бегом к лужице — и ну, пить, и ну, пить! А по дороге потеряла яичко, да такое странное — в одной белой плёнке, без скорлупки.
Матушка подошла к курочке, подняла её, гладит и приговаривает:
— Да бедная ты моя, какая легкая! Сколько ж дней ты под тазиком-то сидишь в такую жару без питья и еды! Даже яичко в скорлупку одеть не смогла…
Поворачивает голову к Аришке:
— А ну, чудотворица, скажи сколько дней этот таз тут валяется?
Аришка неуверенно говорит:
— Наверно, дня два…
— Вот, два дня курица под тазом сидит, а послушница и глазом не моргнет, чтобы в порядок всё на птичнике привести, да под таз заглянуть, так нет, ей чудеса подавай, сзывает всех на бесплатный спектакль, про кудесников-петухов наплела с три короба… голова бедовая, во что ты корм сыпала?
— В этот тазик, — виновато шепчет Аришка.
— А когда он лёжмя лежал, во что сыпала?
— Как мать Елизавета говорила, в корытце.
— А в таз-то, кто благословил?
— Сама, — ещё тише шепчет Аришка.
— Вот, самоуправица! Сама себе послушания раздает и всех от дела отрывает!
Отчитывает матушка Аришку, но видно, что она уроки даёт своим послушницам, что присмирели и внимательно слушают. А мама с бабушкой смотрят на матушкину взбучку, что она Аринке задаёт, и не могут улыбки сдержать от всего этого Кокотина чудотворения. Тут петух замахал крыльями, вытянул голову да как изо всех сил загорланит: «Ку-ка-ре-ку-у-у!!!». Матушка уже добродушно посмотрела на всех, и говорит петуху:
— Вот, и петух свое слово сказать хочет: Ре-ку-у, — говорит, — столько пустоголовых собралось… Молодец, Кокотя, ты один, видно, и есть, кто по монастырским правилам живет — бережёшь своих курочек, спасаешь, коли какая в беду попадет. Не будь тебя, сколько бы дней ещё тазик валялся? Молодец, петух, от верной гибели спас хохлатку!
Матушка посмотрела на нас с Аринкой и добавила:
— Иные бессловесные бывают разумнее человеков, нам же в укор и научение…
ЗЛОПОЛУЧНАЯ КАРТИНКА
На этом незадачи не кончились — пропала картинка матери Серафимы, старшей по кухне. Её подарили монахине паломники, вернувшиеся из Иерусалима. Картинка была небольшая, с открытку. Изображалось там Мертвое море с Иорданской стороны. Мать Серафима так была рада подарку с библейских мест, что не расставалась с ней ни на минуту, а как пришлось исполнять послушание, положила её на подоконник, и только к вечеру хватилась, но картинки не было.
Расспросили у всех — никто не брал, и не видел. Аришка сказала, что издалека видела на полу возле окна что-то синенькое, но не подходила ближе. А я вообще ничего не знаю про картинку. На том дело и кончилось, что мать Серафима посокрушалась, а потом вздохнула и сказала: «Тому, кто взял, наверное, она больше нужна была, чем мне, прости нас, Господи, за грех этот».
Но продолжение все-таки было, и совсем неожиданное для меня.
Вечернее правило прочитали, собираемся спать, я и прошу у сестрёнки:
— Ариш, ты не дашь мне твою голубую косынку на завтра, а я тебе — свой шарфик, который тебе нравится.
Аришка обрадовалась, согласилась, и кинулась к своему баульчику доставать. Потянула за угол косынки, а вместе с косынкой что-то ещё потянулось и на пол выпало. Аришка вспыхнула, схватила и быстро спрятала. А я-то уже видела, что это та самая злополучная картинка. Я не поверила своим глазам. Даже в самый первый миг от удивления не нашлись слова. На Аришку было жалко смотреть.
— Это всё не так, Мариша, как ты думаешь, — залепетала она.
— А как мне думать, Ариша? — Задыхаюсь от возмущения. — У меня же глаза не слепые, — говорю и вожу свою ладонь у себя перед глазами, показываю, что глаза мои видят.
— Я взяла её только рассмотреть: что это за Мертвое море, которое стало на месте Садома и Гоморры… она на полу лежала, я думала, что кто-то выбросил, вот и подняла.
— Хорошо же посмотрела, а потом тайком домой унесла и спрятала, — злорадно и ехидно говорю.
— А почему ты так радуешься, Марина, — тихо говорит Аринка, а слезы накапливаются, накапливаются в её глазах, и, не удержавшись, побежали светлыми дорожками из её немигающих глаз.
А во мне, где-то внутри, злой и безжалостный комочек стал разворачиваться и разворачиваться, как спираль, и занимать всё больше места. И хотела уже сказать Аришке такое… такое сказать, что… но замолчала, даже себе ладонями зажала рот, вспомнив, что именно так всё начиналось сегодня утром и с козлёнком. Ещё вспомнила, что говорил мне отец Георгий: «Если увидела в себе зло, надо поймать его в зародыше, поймать и раздавить, как клопа вонючего, пока не завладело оно всем сердцем». И вдруг, словно впервые увидела: сестра моя силится что-то объяснить, но не может, захлебывается в слезах. Мне её так жалко стало, как никогда: я поняла, как люблю свою сестрёнку, как она мучается. И я вытираю её глаза руками. Мы обняли друг друга, прижались; и так нам тепло и хорошо вдвоем. А потом Аришка рассказала, как всё было.
Люди пообедали и разошлись, кто отдыхать, кто на послушание, кто благословился за ягодами в лес сходить. Аринка искала мать Елизавету сказать, что козленок с утра отвязался, и она его найти не может.
Аришка заглянула в трапезную: она была пуста. Здесь было тихо. Чистые столы пахли деревом и смолкой, как у дедушки на пасеке. Она присела на лавку, подперла рукой подбородок, призадумалась: куда мог подеваться этот несносный Жучок, любит он сюрпризы преподносить. Не заметила, как глаза стали слипаться, и локоть поехал по столу. Она подняла голову и увидела под окном, у стула что-то синенькое. Встала, смотрит, открытка, а на ней — яркой синевы море, вдалеке изображены горы, а внизу написано: Вид Мертвого моря с Иорданской стороны.
Про Садом и Гоморру она знала, в воскресной школе рассказывали, и про Мертвое море слышала, а вот теперь и видит это страшное для грешников место. И чем дольше она смотрела на открытку, тем неуловимей отбегало от неё то, что ей хотелось понять. Тут вошла в трапезную послушница, и Аринка быстро спрятала картинку в большой карман платья. Зачем она так сделала, и сама не поняла. Хотела вынуть картинку и положить на стол, но застеснялась, побоялась, что послушница подумает, будто она её украла. Решила положить позднее, когда та уйдет. Но послушница сказала ей, где искать козлёнка и они обе побежали. Про открытку Аринка забыла.
Козла нашли, а тут с петухом история вышла: матушка Феодосия так строго отчитывала её за своеволие, что Аринка с досады сунула руки в карманы, а там — открытка. Испугалась ещё больше: а узнает матушка ещё и про открытку?.. открытку-то уже разыскивали. Дома спрятала пропажу, а она и вылети перед моим носом. И Аринка решила: ни за что теперь не сознается, пусть лучше она картинку эту порвет, чем воришкой перед монастырём окажется. Потому и сказала, когда спрашивали, что не знает, кто взял.
— Кто у меня тут на ночь ещё не благословленный? — спрашивает матушка Феодосия.
Девчонки и не слышали, как она вошла.
— Чего это вы в обнимку сидите, и глаза у Ариадны красные?.. Кто обидел?
И мы давай вперебой рассказывать про злополучную картинку.
Выслушала нас матушка, а потом и говорит:
— Слёзы в монастыре благодатные, они душеньку омывают, да умягчают сердечки, а?.. умягчают сердечки? — спрашивает, а сама задумалась, потом присела на самый краешек кушетки, качнула головой и нас как бы своей сухой ладонкой к себе манит:
— А давайте-ка, мои юнноточки, я вам расскажу, как мы с вашей прабабкой пО миру ходили…
(Продолжение следует)
Дед Илья — пчелиный сторож. Мать Эмилия дала мне в руки бидончик и сказала: «Беги к трапезной, там тебя Ариадна ждёт. Завтра медовый спас, матушка благословила вам сходить к отцу Илие за мёдом. Его келья за оврагом, у двух сосен, на пасеке».
Вот уж нам праздник: в избушку к дедушке! Мы с Аришкой знали, где это. Овраг перемахнули на едином дыхании, прошли низинкой… а сколько здесь ягод! Разве утерпишь, чтобы не остановиться: и дикая малина — сладкая, как мёд, и смородиновые кусты с крупными ягодами. Чуть дальше — ежевика, но нам не по пути. Дорожка ведет через сосновый бор, а по сторонам — малюхи кусточки брусники и черники. Наклоняемся и едим вволю. Изредка попадаются большущие земляничины, их время прошло, но нет-нет — и они наши. Вот вкуснотища так вкуснотища, как в сказке — налево посмотришь — черничное раздолье, направо — брусничное, а впереди дед Илья, мы про него и забыли совсем.
Кинулись бегом по дорожке.
Вот и две сосны — огромные, до самого неба. Голову вверх начнешь задирать, чтобы на верхушки посмотреть, рот сам открывается. Вылетели к ним, а они — величавые, тихонько колышут ветвями и будто не дед Илья, а они всё тут стерегут. За ними — сразу простор, большое поле с цветами и травой. Пахнет мёдом.
Дедушкин домик на келью совсем не похож, старенький, немного на один угол осел, но крыша новая, блестит на солнце. Крутим головой, смотрим, где его искать. А он сам к нам идет с пасеки. Это такой весёлый пчелиный городок: не очень большой, но аккуратный и красивый: стоят разноцветными рядами домики-ульи на подставках, трава вокруг них вся выкошена. «Это чтобы пчелы в траве не путались», — поясняет мне Аришка очень серьёзным голосом знатока.
— А-а-а-а! Вижу, девоньки в гости пожаловали, — радостно говорит нам дедушка и ведёт в келью.
Как вкусно в избушке пахнет — желтые ряды сухих рамок с сотами, на столе — соты с мёдом. Они порезаны брусочками и с них в чашку струится красноватый мед. Мы с Аришкой весело переглянулись и, дразнясь, облизнулись. Дедушка увидел нашу дразнилку, похлопал рукою по широкой жёлтой лавке, тоже вкусной, как и соты, как и большая круглая бочка в углу.
— Это медогонка, — с гордостью, что знает, произносит Аришка новое для меня слово.
— А вы, сестрички-лисички, вижу, мышковали, — смеётся дедушка. Я взглянула на Аришку, она — на меня, и тоже засмеялись.
— Это не земля, дедушка, оправдываемся мы, это черника.
— Вишу, родные, это я так, в шутку. Кто ж утерпит при таком-то раздолье. Недаром в народе говорят: «Там где едят чернику и землянику врачам делать нечего».
Аришка поставила свой бидончик на стол, попросила у деда тарелку и высыпала бруснику.
— Это вам, дедушка!
— Да вы мои родные, спаси вас, Господь! Ишь, не забыли дедку, ягодок припасли. Садитесь, садитесь, сейчас чаю принесу, такого не пивали, вот с медком-то…
Аришка засмущалась от похвалы, а я подумала: «Какая же я недогадливая, увидела ягоды и про всё забыла, и что надо гостинчик дедушке принести, а Аришка не забыла».
— А чего ты мне не сказала, что надо ягод собрать? — набрасываюсь на сестру, как только дед Илья за порог вышел.
— Мариша, ну какая разница, я набрала, а ты и вправду как лисичка носом траву разгребала, — говорит мне Аришка и весело смеется. Мне почему-то стало обидно, и я злюсь:
— А сама-то, на кого похожа? — чтобы досадить, говорю ей. И ведь знаю, что не надо так говорить, а всё равно говорю, даже губы кривятся:
— Ты специально так сделала, чтобы дед похвалил...
— Дура ты! — Злится Аришка.
И я злюсь. Насупились. Молчим. А в домике уже не так вкусно стало пахнуть — просто старым домом.
Пришел дедушка, посмотрел на нас внимательно, но ничего не сказал. Достал ложки, кружки, налил душистый чай. Мурлычет тихонько себе под нос: «Листики с глянцем, ягодки с румянцем, а сами кусточки не выше кочки». И что бы это могло быть?..
Но мы молчим, не отвечаем, будто и не слышим дедовой загадки. Не дождавшись ответа, он говорит мне:
— Мариша, пойди, детка, принеси хлеб, он там, на доске нарезан.
Понимаю, что дедушка меня специально выслал на улицу, чтобы выяснить, что у нас тут произошло. Возвращаюсь, ставлю красивую дощечку с хлебом на стол, а Аришка, словно ничего и не было, говорит мне:
— Представляешь, Мариша, дедушка сказал, что матушка Феодосия благословила его рассказать нам, как тут всё появилось.
Мы сидим и пьём чай. А он такой вкусный, что и не расскажешь. Дед довольно дует в кружку, и усы его то топорщатся, то шевелятся, точь-в-точь, как у соседского кота Барсика. Мы смотрим на дедушку, и нам снова весело. Мы улыбаемся. Это замечательно, что у меня есть сестрёнка, что мы сидим рядом, и мне не хочется у неё спрашивать, о чём они говорили, когда меня здесь не было. Как всё-таки хорошо в избушке!
Мы вышли из домика и сели на огромную колоду, которая была стёсана под удобное сидение. Маленький ветерок колышет ветки, пчёлы, как рыжие стрелы, с легким гудением вылетают с пасеки, другие — возвращаются.
— Вы послушайте только, — говорит нам дед Илья, — как по-разному поют в дороге пчёлы.
Аришка даже глаза прищурила от внимательности, я тоже слушаю, но ничего особенного не замечаю.
— Те, что летят к пасеке со взятком, слышите с какой натугой гудят: нагрузились и нектаром, и пыльцой, им тяжело, а посмотрите, какими они весёлыми стали, когда за новым взятком пошли, совсем другая песня у них, видите как радуются своему труду.
— Так уж, дедушка, вы и знаете, что это те самые пчёлы?
— А как же, — важно произносит дед Илья, — мне ли не знать.
Дед улыбается, а глаза в мелких морщинках так и смеются весёлым смехом над нами, а потом он неуклюже, как-то неумело гладит нас с сестрой по голове своей корявой тяжелой ладонью, которая пахнет мёдом, смолой и травами. Мы ёжимся под его рукой: давно считаем себя большими девочками.
Он замечает это:
— У меня нет своих внучат, вот я и рад вам. Да если хорошо подумать, то какие вы мне чужие…
Дед помолчал, вздохнул, и добавил:
— Здесь я и родился.
— Как?.. здесь?.. — враз вскрикиваем изумлённо.
— Матушка Феодосия не успела вам всё досказать, мой черёд пришел.
…И году не прошло, как мои родители свадьбу сыграли, когда в деревне жили. А там, как полагается, и я должен был появиться на свет. Но скоро радость их горем обернулось. Тем самым обозом, о котором вы уже знаете от матушки, привезли нас сюда, в Закулайские болота. А в феврале я тут и родился. Да, наделал же я тогда переполоху в бараке — ночь была…
Дед Илья улыбнулся почему-то довольной улыбкой, и потрогал свои седые усы — будто сам помнит эту ночь.
— Самому мне откуль знать, — вздохнул дед, словно подслушав нас, — первые мои няньки, когда подрос, рассказывали про наше здешнее житьё-бытьё.
— А они тоже в бараке жили? — спрашивает Аришка.
— В бараке, в бараке, а где ж им ещё быть. А вы не догадываетесь, кто это?
Мы морщим от большого старания лоб, чтобы придумать, кто ж это мог быть такой. И вдруг я даже подпрыгнула на колоде от догадки:
— Дедушка! Да это матушка Феодосия!
— Точно, Мариша, это она сейчас мать Феодосия, вон какой монастырь построила, диво, а тогда была простой деревенской ссыльной девчонкой Фросей, с сестрой Дуней и отцом Миколой. Они-то, ваши прабабки, и были моими первыми няньками, в зыбке тут качали.
Как тогда из болот шли, про это уж после родители рассказывали. Не любили они вспоминать, но я не отставал: расскажите, да расскажите, а то спрашивают — где родился, говорю — в болотах… Смеются, а я и взаправду не знаю.
Если бы не дядька Микола, батька ваших прабабок, девчонки, сгинуть бы всем нам тогда в этом гнилом месте. Это сейчас, за столько-то лет, всё здесь изменилось, а тогда… Созвал дядька Микола всех мужиков отдельно, чтобы женщин не смущать, не пугать, и стал говорить:
— Видите, солнце какое, конец марта, а будто апрель во всю идёт, ранняя весна будет. Болота уж таять начали — под снегами вода. Не поторопимся, нам не выйти, а оставаться здесь — примрём: еды нет, лошади пали, семян — чуть-чуть, да и на ком и чем пахать?
Порешили мужики — выходить. Стали собираться. Тридцать шесть семей было сослано, а в обрат идти — тридцать шесть человек насчитали. Ну и меня мамка в кузовок увязала, лямки на плечи накинула: как в люльке я у неё на груди, только покачиваюсь. Пошли.
А дядька Микола — умный был мужик, смётливый. Проглядел, кто что взял, лишнее наказал оставить тем, кто не решился, отказался идти, говорит: «Им тут сгодится, чтобы не умереть, а нам силы надо беречь».
Дед приумолк, стал прислушиваться, водить головой туда-сюда. Мы тоже заозирались, но ничего подозрительного не углядели, пока возле себя не услышали:
— Вот они где, послушницы-ослушницы: там их с мёдом ждут, а они тут с дедом лясы точат, — нарошнишным сердитым голосом сказала неожиданно подошедшая матушка Феодосия. В руках она держала тоже бидончик, только пообъёмистее наших.
— Мы соскочили и стали оправдываться. Она ласково остановила нас и сказала:
— Да я ж сама Илюше наказала с вами побыть.
Мы сделали изумлённые лица: нам показалось таким странным это её — "Илюше", будто мальчику.
— Что мордашки-удивляшки состроили? Мы ж с Дуней его в зыбке качали, он хоть и старый пень теперь, и с бородой, а все одно будет для меня Илюшкой-крикуном.
Матушка шлепнула деда по лысой макушке, тихонько засмеялась, да и дед весь засветился от радости.
— Мы, нянька, тут про прошлое говорим, как из этих мест ссыльные назад вертались.
Мы с Аришкой прыснули от смеха, представив, как старенькая матушка Феодосия качает в люльке старого усатого и бородатого деда Илью.
— Смейтесь, смейтесь, щеглята, — говорит матушка и садится рядом с нами на скамейку. Потом спрашивает у нас: «Отпустим дедушку, пусть чай поставит, поди, не обедали?». Мы дружно:
— Чай пили!
— Да, чай у Ильи классический.
Матушка не любила современных словечек, вроде «классный», всегда говорила «классический», и получалось иногда очень забавно, чему она и сама потом удивлялась.
— Илья, я там корзинку поставила, матушки с кухни вам кое-что на стол прислали, а мы тут продолжим твою беседу. И о чём тут вам баял Илья Тимофеевич?
Мы, перебивая друг друга, рассказали ей про всё.
— Да, маленьким-то он был крикуном несусветным, вот и приходилось качать сутками в зыбке.
Матушка замолчала, словно далеко-далеко ушла от нас, наверное, так оно и было, но Аришка нетерпеливо подёргала её за рукав: «А потом что было, в лесу?».
ДОРОГА ИЗ ССЫЛКИ
По тайге шли долго. Быстро как побежишь — дети, женщины, да и опасно: днём снег стаивал хорошо. Отец нам рассказывал, что когда нас сюда везли, он специально запоминал дорогу. По памяти составил карту и спрятал её за икону Николая Чудотворца. Когда решили возвращаться, он и достал эту самодельную карту, показал мужикам. А перед дорогой уже, все встали у иконы, помолились и пропели акафист святому, чтобы он в пути-дороге нам помог.
Вышли к болоту. Ни конца ему не было видно, ни края. Водой уже взялось. Стали переходить. Я старшенькой была, так за отцову руку смело уцепилась, а Дуняшку он на закукорки посадил. За болотом развели большой костёр, стали сушиться — какая наша обувка — чирки самодельные, вроде высоких кожаных тапок, они воды не держат.
Скажу вам, девоньки, — улыбается нам матушка, — клюквы там было видимо-невидимо: словно из ведра на кочки кто насыпал! Да крупная, вкусная! Но отец нам много клюквы есть не разрешал, а другие - ели, оторваться не могли, — кто ж с голодухи утерпит, а потом у них животы и разболелись, тоже беда была.
Ну, да ладно, отдохнули, согрелись, поели, у кого что было, и дальше пошли. Идем, и вдруг слышим — далеко впереди собаки гавкают. Все заторопились: то-то радость — человечье жильё! Но отец всех остановил и говорит: «Здесь селение большое, заходить не будем, нас могут вернуть обратно, мы же теперь беглые». Все понимали, что так оно и есть, но мы были такие усталые, голодные и обессиленные, что очень хотелось туда, где дымки из труб подымаются, где тепло, и люди… Но отец был непреклонен: «Нельзя нам туда, нельзя! Давайте, ребята, обойдем подале, так надёжнее и безопаснее будет. Потерпите ещё немного. Лучше посмотрите, может, у кого обутки запасные есть, давайте отдадим, у кого чирки расползлись». И он достал свои крепкие ичиги с калошами и отдал Илюшкиной матери, которая шла уже почти босыми ногами по снежной няше…
— А сейчас, мои родненькие, — говорит нам матушка Феодосия, — меня простите, без слёз не могу вспоминать эту картину, — и она достала платочек из кармана и отёрла глаза.
— И не скажу вам, сколько мы ещё прошли-протопали, как во сне уже были, попадается нам по пути новая деревня, тоже немалая. Подходим… Вы не поверите, а к нам навстречу люди бегут! Пожилые женщины!
Мы опешили и даже остановились. Наверное, они увидели, как мы бредем, и догадались, что это ссыльные из-за болота. И они побежали к нам навстречу… Господи! Как они бежали! Бежали и выли со слезами…
— Маришенька, Аришенька, — утирает слезы матушка Феодосия, обнимает нас поочередно, — милые мои девоньки, столько уж лет прошло, почти девять десятков; и этих женщин давно уж на белом свете нет, а как вспомню, сердце в груди от благодарности к ним не умещается.
Разобрали нас деревенские по домам, покормили, а мы, ребятишки, наевшись, как залезли на полати, разомлели от тепла и — двое суток там спали, не вставая.
Матушка Феодосия, вздохнула.
— А ещё что в этом тайном возвращении мне запомнилось... Устали-нет, от моих рассказов? — спрашивает нас матушка, — нагнала, поди, на вас страху-то?
— Не-е-е! — Говорим ей. — Мы даже и не знали, что такое бывает на самом деле, думали только по телевизору…
А тут из домика дед Илья выглянул:
— Девки, — кричит, — айдате-ка обедать!
— Нашел девок, — заворчала на него матушка Феодосия, — девки в избах сидят, да куделю прядут, а ныне какие они девки…
— Прости, матушка, — замахал руками дед, — забылся, что мы у тебя под приглядом, девчонки, хотел сказать, айдате, пока чай горячий. И ты, матушка, с нами.
— Куда уж мне без вас, — с притворным вздохом говорит крёстная и идет с охотой в прохладный домик от летней жары. Мы за ней вприпрыжку, нас особо приглашать не надо.
Мы сразу узнали знаменитый бабушкин пирог с капустой и постные монастырские булочки. Дед Илья занёс целый пук всякой огородной зелени, она у него лежала в одной полЕ рубахи, а в другой — ровные зелёные огурцы в пупырышках, с желтыми, не успевшими засохнуть на носках цветочками. Мы быстренько сполоснули всё холодной водой из колодца и разложили на столе.
После обеда засобирались в монастырь. Матушка отдала деду бидон, который принесла, и сказала ему что-то тихо, но мы не расслышали.
Шли назад знакомой дорогой, но уже вчетвером. У матушки в руках ничего не было, только чётки. Она хотела нести большой бидон с мёдом, но дед Илья строго взял его из её рук, забрал один и у нас Аришкой. И хорошо, они такие тяжёлые. Нам с сестрой один на двоих достался. Мы его на толстую палку повесили, Аришка с одной стороны взялась, я — с другой.
— Дедушка, — спрашиваю, — а зачем вы наш бидончик так сильно укутали?
— Укутали, говоришь, — усмехается в свои пушистые усы дед Илья, — а вот придем когда, тогда ты мне и скажешь — зачем?
Но дожидаться так долго мы не стали и на первых же кочках, когда то у одной, то у другой ноги оказывались вверху, а бидончик, глухо охая, падал на бок, мы поняли, почему так основательно был увязан наш бидончик. Мы потирали коленки и с досадой приговаривали:
— Да уж, какие кочки здоровущие! Вон, как нагло деревья корни повыставили на дорожке, а тут ещё репейники…
Дед Илья заразительно смеётся, а матушка только улыбается, хоть и видно, что ей тоже хочется посмеяться, но она только покачивает головой:
— А то, как же, конечно, виноваты и кочки, раз под ноги вам лезут, и деревья, они же рады-радёхоньки подножку поставить тем, кто головёнки свои вверх задирает и под ноги не смотрит. А репешники… так они вам, городским, свои украшения цепляют, чтобы носили да радовались, аль не любо?
Мы тоже смеёмся:
— А откуда, дедушка, вы знали, что мы запинаться будем?
— Да откуль мне знать, — оборачивается к нам дед, — так, своё детство вспомнил.
Идти было весело, только когда проходили через большую дорогу, матушка остановилась, перекрестилась, и сказала нам:
— Вот по этой дороге, мои дорогие, отец и повёл наш маленький отряд спасать.
Все молчали.
— Тогда дороги этой ещё не было, одна тайга...
Матушка присела на поваленную сосну, мы все примостились рядом.
— Когда мы дорогу эту каторжную одолевали, то в моем детском мозгу застряла одна картинка: шлепаем по расквашенному снегу, а нам на пути попадаются, то швейная машинка, то сапожные колодки… а то гора перьев попалась. И мне почему-то так страшно стало этих перьев, что спрашиваю у отца: «А чьи это перышки, папа?». Он горько усмехнулся, положил мне руку на голову и сказал: «Наши это перышки, доча…», и снял шапку с головы. Мы теребим его, не понимая, а он резко надел шапку, и сказал: «Подрастете, поймете»… Как прохожу здесь, так эту перину и вспоминаю.
— А почему он так сказал, матушка, ваш папа?
— Люди несли в переселение хоть что-то, что могло пригодиться им на новом месте: они же жить собирались, а нести это своё спасение им было уже не под силу, вот и оставляли на дороге. До нас этими местами тоже люди проходили, правда, их гнали ещё дальше на север.
— А почему он сказал, что это ваши перышки?
— Отец имел в виду, что всех нас тогда, как птах ощипали и выбросили помирать только потому, что мы новой власти не ко двору пришлись, мы же служили Богу, были божьими птицами, свободными, а не из их курятника...
Когда наша четвёрка шла уже оврагом и поднималась к монастырю, матушка с дедом Ильей остановились у большой выемки, и как тогда, у дороги, матушка опять перекрестилась, сказала деду:
— Вот оно, место-то…
— Да, — ответил дед, и они оба стояли молча.
Мы у них ничего не спрашивали, понимали — это они нам говорят, нам показывают. Матушка тихо произнесла:
— Вот, детки, место, где камень тот лежал… здесь меня Богородица и поставила на него, спасла.
— А как он у храма оказался, — не выдерживает Аришка.
— Об этом вы у Ильи Тимофеевича выведайте.
А выведывать нам не пришлось, он сам сказал:
— Когда прошло много лет, и я вырос, то захотелось на места своего рождения поглядеть, да не один я такой оказался, с нянькой и поехали. Тут уж все изменилось, не узнать, но камень этот цел оказался. Матушка Феодосия мне и говорит, правда, она ещё не была монахиней и звалась просто Евфросинией Николаевной...
— Ну, дед, ты говоришь, прям роман какой пишешь… мы с дедом решили тогда этот камень поднять, да церковь построить, чтоб люди помнили, какие зверства творили безбожники.
— Матушка! Матушка! — бегут по крутому склону две послушницы и сообщают звонкими голосами, — там привезли жеребёнка для Ильи Тимофеевича!..
— Пойдём, Илья, посмотрим, что за приплод нам там привезли, а то без матушки никуда, — тихонько ворчит крёстная, и торопится побыстрее подняться на склон.
Нам очень хочется посмотреть на жеребёнка, но мы идём к трапезной и оставляем бидоны.
КОКОТЯ - ЧУДОТВОРЕЦ
Сегодня Аришкин Жучок, да и правду она говорила, не Жук даже, а настоящий Жучара, прокрался утром в цветник, и уминает вовсю нашу декоративную капусту, трясёт от удовольствия своей паршивой бородёнкой, мотает ушами! Меня такая злость охватила, даже не злость, а ярость, что схватила какую-то доску, и ну его охаживать по спине и по бокам. Он замемекал жалобно, а во мне злость не унимается, а только прибавляется: он бежать, а я за ним. Слышу:
— Марина! А ну-ка, брось доску!.. Сейчас же!..
А я не могу, доска эта словно прилипла к моим пальцам. Ко мне подбегает мать Эмилия, с силой вырывает деревяшку и бросает в сторону.
— Что ты делаешь!..Ты же покалечишь козлёнка! — с ужасом в глазах произносит монахиня, — разве так можно?! — и укоризненно качает головой.
— Он же капусту, мать Эмилия... вон, сколько её попортил!
Ярость во мне словно испарилась, и осталось только чувство вины.
— Да если бы он весь цветник съел, разве можно Божью тварь так калечить!.. Сегодня же к отцу Георгию на исповедь! Я не думала, что ты такая жестокая и безжалостная девочка!..
Мне стало стыдно, обидно и жалко козлёнка, я разрыдалась:
— Мать Эмилия, я сама не знаю, как получилась… я не хотела его бить, а оно как-то само…
— «Само»… само это называется грехом ярости и убийства…
— Какое убийство, — ужас охватил меня, — я его только стукала.
— Стукала она!.. а остановиться не могла, кричу тебе, кричу, а ты как не слышишь, так и убивают… немедленно, к отцу Георгию!
У отца Георгия не забалуешь, чего и не сделала, а только подумала, из души выколупнет. Слёзы мои мгновенно высохли, потому что и слёзы эти нехорошие. Знаю, что они как будто от зла отскочили и ко мне пристали: как же, такая хорошая девочка и вдруг — жестокая и безжалостная…
Так у меня этот день и шёл. А тут, вдобавок, ещё и гроза собирается: потемнело, стало тяжёло дышать, жарко, душно. Прогремело, ливень стеною прошёл, и снова засияло солнышко. Смотрю, идет Аринка и за рукав подрясника за собою матушку Феодосию тянет, а за ними — мама, бабушка и несколько послушниц. Увидела меня, зовёт:
— Маринка, идем скорее, увидишь какой наш Кокотя чудотворец!
Соскакиваю, бегу к ним:
— Какой чудотворец?! — Возмущаюсь, — петухи не бывают чудотворцами!.
— А вот пойдем и посмотрим, — говорит мне ехидненько сестра, — сама удостоверишься, тогда другое запоешь.
— Ох, беда вы моя бедонька, — приговаривает матушка Феодосия, — неверы вы мои православные, вам только чудеса подавай! Но ладно, так и быть, пойдем, посмотрим, что у вас там за тазик самодвижущийся обнаружился.
Гурьбой приходим на скотный двор. Немного в стороне от дорожки, на ровной песчаной площадке лежит вверх дном перевернутый эмалированный тазик, он то спокойно лежит, то начинает кругами двигаться, остановится — и снова. Мы замерли — и правда, тазик загадочный, а Кокотя вокруг него ходит, поглядывает пристально и — ко-ко-ко, да кр-р-ко-ко, как шаман какой.
— Видите! Видите, радостно вскрикивает Аринка!.. я же говорила, что Кокотя волшебник! Волшебный петух!
Тазик снова задвигался, петух снова что-то закурлыкал, все онемели от внимания, а матушка Феодосия подошла, приподняла тазик, а оттуда… как выскочит курочка, да бегом к лужице — и ну, пить, и ну, пить! А по дороге потеряла яичко, да такое странное — в одной белой плёнке, без скорлупки.
Матушка подошла к курочке, подняла её, гладит и приговаривает:
— Да бедная ты моя, какая легкая! Сколько ж дней ты под тазиком-то сидишь в такую жару без питья и еды! Даже яичко в скорлупку одеть не смогла…
Поворачивает голову к Аришке:
— А ну, чудотворица, скажи сколько дней этот таз тут валяется?
Аришка неуверенно говорит:
— Наверно, дня два…
— Вот, два дня курица под тазом сидит, а послушница и глазом не моргнет, чтобы в порядок всё на птичнике привести, да под таз заглянуть, так нет, ей чудеса подавай, сзывает всех на бесплатный спектакль, про кудесников-петухов наплела с три короба… голова бедовая, во что ты корм сыпала?
— В этот тазик, — виновато шепчет Аришка.
— А когда он лёжмя лежал, во что сыпала?
— Как мать Елизавета говорила, в корытце.
— А в таз-то, кто благословил?
— Сама, — ещё тише шепчет Аришка.
— Вот, самоуправица! Сама себе послушания раздает и всех от дела отрывает!
Отчитывает матушка Аришку, но видно, что она уроки даёт своим послушницам, что присмирели и внимательно слушают. А мама с бабушкой смотрят на матушкину взбучку, что она Аринке задаёт, и не могут улыбки сдержать от всего этого Кокотина чудотворения. Тут петух замахал крыльями, вытянул голову да как изо всех сил загорланит: «Ку-ка-ре-ку-у-у!!!». Матушка уже добродушно посмотрела на всех, и говорит петуху:
— Вот, и петух свое слово сказать хочет: Ре-ку-у, — говорит, — столько пустоголовых собралось… Молодец, Кокотя, ты один, видно, и есть, кто по монастырским правилам живет — бережёшь своих курочек, спасаешь, коли какая в беду попадет. Не будь тебя, сколько бы дней ещё тазик валялся? Молодец, петух, от верной гибели спас хохлатку!
Матушка посмотрела на нас с Аринкой и добавила:
— Иные бессловесные бывают разумнее человеков, нам же в укор и научение…
ЗЛОПОЛУЧНАЯ КАРТИНКА
На этом незадачи не кончились — пропала картинка матери Серафимы, старшей по кухне. Её подарили монахине паломники, вернувшиеся из Иерусалима. Картинка была небольшая, с открытку. Изображалось там Мертвое море с Иорданской стороны. Мать Серафима так была рада подарку с библейских мест, что не расставалась с ней ни на минуту, а как пришлось исполнять послушание, положила её на подоконник, и только к вечеру хватилась, но картинки не было.
Расспросили у всех — никто не брал, и не видел. Аришка сказала, что издалека видела на полу возле окна что-то синенькое, но не подходила ближе. А я вообще ничего не знаю про картинку. На том дело и кончилось, что мать Серафима посокрушалась, а потом вздохнула и сказала: «Тому, кто взял, наверное, она больше нужна была, чем мне, прости нас, Господи, за грех этот».
Но продолжение все-таки было, и совсем неожиданное для меня.
Вечернее правило прочитали, собираемся спать, я и прошу у сестрёнки:
— Ариш, ты не дашь мне твою голубую косынку на завтра, а я тебе — свой шарфик, который тебе нравится.
Аришка обрадовалась, согласилась, и кинулась к своему баульчику доставать. Потянула за угол косынки, а вместе с косынкой что-то ещё потянулось и на пол выпало. Аришка вспыхнула, схватила и быстро спрятала. А я-то уже видела, что это та самая злополучная картинка. Я не поверила своим глазам. Даже в самый первый миг от удивления не нашлись слова. На Аришку было жалко смотреть.
— Это всё не так, Мариша, как ты думаешь, — залепетала она.
— А как мне думать, Ариша? — Задыхаюсь от возмущения. — У меня же глаза не слепые, — говорю и вожу свою ладонь у себя перед глазами, показываю, что глаза мои видят.
— Я взяла её только рассмотреть: что это за Мертвое море, которое стало на месте Садома и Гоморры… она на полу лежала, я думала, что кто-то выбросил, вот и подняла.
— Хорошо же посмотрела, а потом тайком домой унесла и спрятала, — злорадно и ехидно говорю.
— А почему ты так радуешься, Марина, — тихо говорит Аринка, а слезы накапливаются, накапливаются в её глазах, и, не удержавшись, побежали светлыми дорожками из её немигающих глаз.
А во мне, где-то внутри, злой и безжалостный комочек стал разворачиваться и разворачиваться, как спираль, и занимать всё больше места. И хотела уже сказать Аришке такое… такое сказать, что… но замолчала, даже себе ладонями зажала рот, вспомнив, что именно так всё начиналось сегодня утром и с козлёнком. Ещё вспомнила, что говорил мне отец Георгий: «Если увидела в себе зло, надо поймать его в зародыше, поймать и раздавить, как клопа вонючего, пока не завладело оно всем сердцем». И вдруг, словно впервые увидела: сестра моя силится что-то объяснить, но не может, захлебывается в слезах. Мне её так жалко стало, как никогда: я поняла, как люблю свою сестрёнку, как она мучается. И я вытираю её глаза руками. Мы обняли друг друга, прижались; и так нам тепло и хорошо вдвоем. А потом Аришка рассказала, как всё было.
Люди пообедали и разошлись, кто отдыхать, кто на послушание, кто благословился за ягодами в лес сходить. Аринка искала мать Елизавету сказать, что козленок с утра отвязался, и она его найти не может.
Аришка заглянула в трапезную: она была пуста. Здесь было тихо. Чистые столы пахли деревом и смолкой, как у дедушки на пасеке. Она присела на лавку, подперла рукой подбородок, призадумалась: куда мог подеваться этот несносный Жучок, любит он сюрпризы преподносить. Не заметила, как глаза стали слипаться, и локоть поехал по столу. Она подняла голову и увидела под окном, у стула что-то синенькое. Встала, смотрит, открытка, а на ней — яркой синевы море, вдалеке изображены горы, а внизу написано: Вид Мертвого моря с Иорданской стороны.
Про Садом и Гоморру она знала, в воскресной школе рассказывали, и про Мертвое море слышала, а вот теперь и видит это страшное для грешников место. И чем дольше она смотрела на открытку, тем неуловимей отбегало от неё то, что ей хотелось понять. Тут вошла в трапезную послушница, и Аринка быстро спрятала картинку в большой карман платья. Зачем она так сделала, и сама не поняла. Хотела вынуть картинку и положить на стол, но застеснялась, побоялась, что послушница подумает, будто она её украла. Решила положить позднее, когда та уйдет. Но послушница сказала ей, где искать козлёнка и они обе побежали. Про открытку Аринка забыла.
Козла нашли, а тут с петухом история вышла: матушка Феодосия так строго отчитывала её за своеволие, что Аринка с досады сунула руки в карманы, а там — открытка. Испугалась ещё больше: а узнает матушка ещё и про открытку?.. открытку-то уже разыскивали. Дома спрятала пропажу, а она и вылети перед моим носом. И Аринка решила: ни за что теперь не сознается, пусть лучше она картинку эту порвет, чем воришкой перед монастырём окажется. Потому и сказала, когда спрашивали, что не знает, кто взял.
— Кто у меня тут на ночь ещё не благословленный? — спрашивает матушка Феодосия.
Девчонки и не слышали, как она вошла.
— Чего это вы в обнимку сидите, и глаза у Ариадны красные?.. Кто обидел?
И мы давай вперебой рассказывать про злополучную картинку.
Выслушала нас матушка, а потом и говорит:
— Слёзы в монастыре благодатные, они душеньку омывают, да умягчают сердечки, а?.. умягчают сердечки? — спрашивает, а сама задумалась, потом присела на самый краешек кушетки, качнула головой и нас как бы своей сухой ладонкой к себе манит:
— А давайте-ка, мои юнноточки, я вам расскажу, как мы с вашей прабабкой пО миру ходили…
(Продолжение следует)