Галина Минеева
ОБЕТ
Место неволи разве может быть милым. Евфросиния быстро собрала свой фанерный чемоданчик, пристроила его на спину широким ремнем, и пошла. Куда? Она и сама не знала. Хотелось уйти поскорее и подальше из этого стылого места.
Она отмахала уже изрядно, когда услышала позади себя фырканье лошади и надсадный мужской кашель, между приступами которого слышалось: «Н-но, родимая, давай, пошевеливайся».
Поравнявшись, мужчина предложил:
- Давай, девка, садись, ноги, поди, не казённые, ещё сгодятся.
Фрося взгромоздилась на рогожу, которой была накинута небольшая копёшка сена.
- Откуль и в какие такие места путь держим, если не секрет?
Мужчина оказался словоохотливым, но это не раздражало девушку, потому что была в нем искренняя доброта и участливость. И она, неожиданно для самой себя, рассказала этому совершенно незнакомому мужику, встреченному ею посреди широкой тайги и пустой дороги, и о детской ссылке с отцом, и об этой, второй, которая кончилась реабилитацией:
- А сейчас, простите, не знаю, как вас звать-величать…
- Да зови просто дядькой Миколаем.
- Моего отца так же звали.
- Ну вот, и не запутаешься.
- А сейчас, дядька Микола, я как в той сказке: иду туда, не знаю куда, иду за тем, не знаю зачем… - проговорила Фрося грустно
- Ну-у, ты зря, разве идти жить пустяшное дело?.. Не-е, - совсем не пустяшное. А скажу тебе, что места, о которых ты говорила, знаю – мимо проезжать будем, там у меня родственник живет, тоже из этих же, ваших, как и ты, высланных. Да, - вздохнул Микола, - не приведи,
Господи, никому такую судьбину.
Он хотел ещё что-то сказать, но передумал, и остальную дорогу они ехали молча, только когда спустились к мостику, и в низинке раскинулось селение сказал:
- Вот оно, место-то ваше, Выселки. Теперь оно жилое.
Фрося вбирала глазами и далекие домики, и большое стадо коров, которое пылило и тянулось к жилью, и немного тревожные краски заходящего солнца. Неожиданно для себя она тронула за плечо мужика, и сказала:
- А останови-ка мне тут, дядька Микола, прогуляюсь до детства.
- А не дуришь, девка? – Спросил возница.
- Не-а! - С неожиданным задором сказала девушка и соскочила с телеги. - Я же не бывала здесь летом, вот и посмотрю.
- Ну, как знашь, - вздохнул дядька Микола, - можа так и лучше… если надо будет, найди моих сродников, фамилия их Родионовы, тебе всяк подскажет, где их дом.
Но для начала Фрося решила найти овраг и камень, который спас ей, девочке, жизнь.
Просёлочная дорога была лёгкой и тёплой. Её босые ноги ступали в мягкую, набитую тележными колёсами и ещё не остывшую пыль, которая щёкотно прыскала меж пальцами.
Овраг был справа, поросший мелкой березой и кустарником. Она и свернула к нему. Глаза пристально скользили по его крутым склонам, но не находили ничего похожего на большой камень. Прошла уже не один километр, устала продираться сквозь спутанные травы и бурелом, но решила не отступаться. Присела отдохнуть. Задумалась. Вспомнила отца, сестру, вспомнила тревожные ночи с волчьим воем, тяжёлые стоны ночной тайги. Было горько, но как-то не безнадежно. Она не замечала слёз на своих щеках, но они были лёгкими, отрадными.
Евфросиния вспомнила большую сосну, под которой она собирала шишки, а потом… и произошло. Сосна, пожалуй, была такая, как на той стороне, возле глиняного обвала, только та была поменьше. Фрося быстро встала на ноги, и пошла через лог, к противоположной стороне наискось. Уже знала – нашла! Она не видела ни камня, ни признаков его, но каким-то внутренним чутьем знала – это здесь! Поднялась к сосне, повернулась к оврагу, остановилась и закрыла глаза, потом решительно сделала несколько шагов вперед, соскользнула по склону вниз, цепляясь за ковер крохотных сосенок-самосевок, почти на корточках спустилась еще, и очутилась в маленьком зелёном шатре: да, это был её камень, вокруг которого густилась смородина. Она радостно вскрикнула, пролепетала что-то даже ей самой непонятное, охватила руками пологий наклон камня, уткнулась носом в его сырую прохладу, и замерла. Сколько она так пролежала, не скажет никто, но когда она выпрямилась, и села на камень, это был уже другой человек.
Что произошло с Фросей, как тут скажешь, если она никогда никому об этом не говорила, но что-то произошло, потому что она вынула из-под кофточки свой деревянный нательный крестик на суровой нитке, приложила его к губам и сказала горячим шёпотом: Я обещаю Тебе, что исполню всё, что Тобою повелено: будет здесь монастырь!».
КРАСАВИЦА ЛЕДА
Матушка Феодосия и не заметила, как с её воспоминаниями и ночь прошла. Занималась заря, а с нею начиналась и новая жизнь дня. Старая монахиня услышала мерные удары звонкого колокольца: мать Вера вышла будить сестер на молитву.
Ну, а мы с Аришкой только носы высунули: ещё рано, только пять часов утра, можно поспать самые сладкие два часика. И мы не заметили, как снова уснули.
Мама разбудила нас и обозвала засонями. А ещё сказала, что матушка благословила нам сегодня после завтрака идти на послушание к деду Илье – смотреть за жеребёнком и его мамой – кобылицей Радой.
Нас с Аринкой с кроватей как пружиной подкинуло:
- Ур-ра-а-а! – заорали мы во всё горло от радости.
- Тише, тише, не кричите, не забывайте, что вы не дома, а в святой обители, - пригрозила нам мама пальчиком, но не строго, а, улыбаясь; и мы видели, что даже пальчик её улыбается.
Мы кинулись маму обнимать изо всех сил, она едва отбивалась:
- Ну вот, теперь задушите, кто вас будет наказывать дома?
- Не задушим, не задушим… - приговаривали мы весело и быстро оделись.
А какой луг был живописный, на котором паслись монастырские лошади – зелёный, душистый, в прозрачной дымке с едва заметным ветерком.
- Дедушка Илья!.. Дедушка Илья! – бежали мы вприпрыжку к старому пасечнику, у нас сегодня замечательное послушание – ваших лошадок сторожить.
- Ну, раз послушание, так послушайтеся, давайте, сторожите… только как вы это делать-то будете? – спросил он нас, а глаза у него хитрющие, в весёлых белых морщинках, да усы усмешливо пошевеливаются.
Мы озадачились – а, правда, как? Лошади пасутся, да и подходить к ним боязно, ещё лягнут или укусят, хоть дедушка и говорит, что они «смирённые в обхождении, и к монастырским сестрицам – со всем почтением».
Нас, конечно, не убедили дедушкины слова: «со всем почтением», мы опасались, вдруг на нас их почтение и кончится, потому и примолкли.
Дед поглядел на наши озадаченные лица и засмеялся:
- Да не кручиньтесь, девоньки, матушка дала такое послушание, чтобы вы полюбовались на лошадок: какую красоту Господь каждому Своему творению определяет.
И мы смотрели. На вольный и красивый их бег, на весёлое их пофыркивание, но особенный восторг вызывал у нас жеребёнок. Он был необыкновенной красоты – темный золотистый каштан с белой гривкой и белым же коротеньким хвостиком. Он резвился возле матери, дурашливо вскидывая передние ноги. Рада обнимала его своей шеей и слегка прикусывала зубами его холку.
- Дедушка, - взмолились мы, - а можно посмотреть жеребёнка поближе?
- Отчего же, можно, только он пугливый и близко к себе вас не допустит, побежит к матери спасаться.
Идём тихонько к жеребёнку, почти крадёмся, а он остановился, уставил на нас свои два лиловых глаза, пораздувал тонкие ноздри, взбрыкнул, и побежал к матери, ткнулся носом ей под брюхо и стал пить молоко, смешно помахивая от удовольствия хвостиком.
- Ну, как, брат Илия, мои послушницы не балуют здесь? – Раздался оживлённый голос матушки Феодосии, - не мешают лошадям-то пастись?..
Мы побежали к матушке за благословением.
- Нравится послушание? - Спрашивает нас матушка.
- Очень! – В два голоса вторим.
- А хорош будет конёк, - кивает она в сторону жеребёнка.
- Хорош, матушка, хорош, настоящей игреневой масти.
- Это второй игреневый в моей жизни, первой была кобылка в моём детстве…
- А какая она была, - пристаём к матушке, - тоже такая же?
- Нет, она была темно-мышастая, почти черная…
Как не помнить тот день, когда она появилась на свет. Отец возился во дворе, мамочка наша лежала в горнице на постели – она тогда сильно болела. Бабушка в кути пекла блины, а мы с Дуней сидели за столом, ловили горячие блины, которые бабушка скидывала со сковороды, сворачивали их трубочкой-треугольником и острыми уголками наперегонки цепляли сметану: кто больше зацепит. Бабушка благодушно журила – она любила, когда с аппетитом ели:
- Печка-то, слышите, ворчит – не успевает за вами.
Мы навострили уши, да только и слышим – шкворчит тесто на сковородке, когда бабушка лила его, а оно кругло растекалось.
Тут-то и вошёл отец с весёлым лицом. Бабушка к нему:
- Садись, Микола, к столу, пока горяченькие…
- Погоди, мать, не до того, - махнул он рукой, - жерёбая наша принесла приплод, да такой дивный…
Мы с Дуней выскочили из-за стола:
- Тятенька, а можно посмотреть? – запрыгали мы вокруг него.
- Погодите, тараторки, пусть обсохнет как следует, да матернего молочка напьётся, потом,
потом посмотрите. – И вышел.
- Да, тоже поразительной красоты была наша жеребя из детства, - мягко улыбается матушка Феодосия. - Что игренька, было сразу видно, а вот стан-то какой? Так и думали, что будет чёрной, но она с каждой неделей менялась – всё светлее и светлее становилась, словно выгорала, не знали даже, какого цвета будет, а через год превратился голенастый жеребёнок в красавицу лошадку – с длинной белой гривой и волнистым хвостом. Круп оставался темно-мышастым, но с красивыми светлыми яблоками. Все, кто видели, любовались ею и приговаривали: откуда взялась такая красота? А как пойдет она носиться по лугу – головка маленькая, ушки ладненькие, ножки - тоже в белых носочках… на радость скотинку Господь послал нам, в утешение. Мама знала, что умрет, и наказала отцу: «Когда меня не станет, пусть Ледушка отвезёт меня на погост». Лошадка всё в точности исполнила, когда настало время.
Матушка вздохнула, и грустно добавила:
- Нам же с Дуней пришлось и хоронить Леду…
- Как? - Не только мы, но и дед Илья изумился.
- Это было здесь. Помните, я вам показывала барак, где мы жили, - говорит нам матушка, аль забыли?.. кто мне ещё тогда послушаний надавал: «А почему, матушка, этот старый сарай не ремонтируют?.. Лучше здесь новый построить».
Мы с сестрой вспомнили, и засмеялись.
- То-то, а этот старый барак, - продолжала крёстная, - вернее, что от него осталось, наша уникальная музейная реликвия, мы показываем его всем паломникам, и рассказываем людям, что же бывало в нашей истории. А тогда, за бараком этим, мы и похоронили в снегу нашу красавицу.
- Её волки заели? Почему она умерла? – Пытаем матушку.
- А вы как думаете, почему? - Обернула вопрос к нам матушка.
Аришка молчит, на меня поглядывает.
- Там же снег один был, - вдруг догадываюсь, - ей же нечего было есть!
- Да, да, девоньки мои, от голода и пала наша любимая скотинка. Пока жива была, оставалась у отца надежда на спасение даже в этом гиблом месте. Как ни лелеяли её, как ни берегли, а голод повалил. Она напоследок стала такой худющей, что без слёз и смотреть было невозможно.
Она лежала за бараком, мы боялись туда и заглядывать: выглянем, и назад, казалось, что ребра лошади прорвут заиндевевшую шкуру.
Страшно-то страшно, но чего наша Леда будет так валяться, вот и говорю своей сестре:
- Дуня, давай, похороним Леду?
- А как? – Она меня спрашивает.
- А мы ее снегом засыплем, чтобы никто не съел.
Так и решили, а перед тем стали прощаться. Мы видели, как взрослые хоронят умерших из барака.
Я подошла первой. Погладила рукавичкой свалявшуюся лошадиную гриву, отряхнула снег с открытого глаза, и запричитала:
- Ледушка, Ледонька, лошадка наша любимая! Ты нас катала и всегда папу слушалась, ты была веселая и красивая…
Мне так её стало жалко, что не выдержала и зашмыгала носом. Говорю сестре:
- Не могу больше, иди теперь ты, Дуня.
А Дуня уже ревела в голос: было и ей Леду жалко, но ещё больше страшно, что она такая лежит. Не смогла подойти, побоялась.
- Я боюсь, Фросенька, давай скорее её похороним…
Стали мы бросать снег маленькими лопатками, и потихоньку её зарыли: получилась большая снежная горка. Дуня предложила крестик из веточек сделать, а я ей строго сказала:
- Бабушка говорила, что крестики только крещеным людям ставят, а скотам и зверям нельзя…
ДЕД ИЛЬЯ
Мы были потрясены, и молчали. Матушка спросила:
- Что приуныли, красны-девицы?.. Страшно?.. Рассказано вам, чтобы знали, что и животинка в то время терпела муки.
Матушка ушла, а мы приступили к деду Илье:
- Дедушка, покажи нам тот барак, за которым Леду похоронили.
- Покажу, покажу, а сейчас погоним наших коников на водопой, - и он вручил каждой по хворостине:
- Бить их не надо, а так, пугануть, если в сторону им вздумается.
Лошади дорогу знают, идут быстро, так что мы едва за ними поспеваем, но нас они из виду не упускают, косят глазом.
- Ишь, пытают, нельзя ли новых сторожей обойти, - я вот вам! – Дед Илья грозит строго кнутом самым резвым, - ишь вы!.. глядите у меня!
Напившись, нафыркавшись, лошади пошли в глубину, кроме новенькой с жеребёнком. Та мордой подтолкнула малыша на берег, но ему хотелось резвиться, и он снова стал бегать возле воды. Мамаша стала принимать решительные меры – издала резкий вскрик, и поддала ему головой тумака. Тот даже отлетел от воды и поскакал на берег.
- Как она его отругала? - восхитилась Аришка.
- А вас мама, разе, хвалит, когда вы её не слушаетесь? - Спрашивает дед Илья.
Нам стало весело, потому что маминых словесных тумаков мы получаем изрядно.
- Вот и она, бережет своё дитя, - сказал дед, и потрогал свой ус.
А я подумала - наверное, дедушка проверяет, на месте ли его усы, и снова засмеялась.
- Я смешное сказал? – Спрашивает.
- Нет, дедушка, я смешное подумала, вы трогаете усы, а мне и пришла в голову глупость: проверяете, не потеряли вы их, - и снова засмеялась.
- Ах ты, озорница, - засмеялся и дед, дурашливо погрозил и мне кнутом:
- Смотри у меня!
Пока купались лошади, я решила спросить у деда Ильи, как же он встретился с матушкой Феодосией, ведь тогда, когда она с нашей прабабушкой скиталась по людям, он ещё совсем маленьким мальчиком был.
- Да, это отдельная история, - сказал дед Илья и сел на бережок, где кони не топтались.
Прихлопнул рукой по траве, приглашая и нас рядышком.
- Мне уж пятнадцать, никак, годов было, когда увидел её взрослой девушкой. А я был в то лето у сродников, гостил. Они рассказывали, что не пошли тогда назад из болот, остались здесь, выжили, построились, и положили начало вот этим Выселкам – махнул он рукой в сторону деревни, - так и осталось название, прижились: Выселки да Выселки… Видите, места-то здесь какие, лучше не сыскать.
- Да, - закивали мы головами, - как в Швейцарии, - добавила Аринка.
- А ты в Швецари-то своей, бывала? – хитровато спросил дед.
- Не-а, - девчонки так в школе говорят, когда по телику красивую природу увидят.
- Вот-вот, не как у нас, а как в Швецари этой, да ещё по телику, ну да ладно, добра у нас от этого не убавится, - проворчал дед и продолжил:
- Так вот, бегу по дороге: пошёл искать телку, уж такая телка была непутёвая, никак не углядишь, ну, и смотрю – по дороге девушка идет босая, за спиной чемоданчик, и по сторонам поглядывает, увидала меня и спрашивает:
- Паренёк, подскажи, а где тут Родионовы живут?
Указал, да и побежал дальше.
Еле отыскал проклятущую телку, весь изгваздался по тальникам шарясь, и что её туда упёрло! Ладно, пригнал, да сразу в баню – суббота была. Вымылся, в избу захожу. А там за столом сидит с моей родней эта девушка, подорожная знакомая: чистая, светлая, с волнистыми волосами, смотрит на меня и улыбается:
- Ну, Ильюшка, не узнаёшь меня? – Спрашивает, а сама смеётся.
- Да где ему узнать, - говорит тетя, - он и умел только орать да мараться.
- Узнаю, - говорю возмущённо, - вы про наших спрашивали, я вам и указал дом.
Все за столом так и рассмеялись, будто сказал им до невозможности смешное. Я обиделся. А девушка подошла ко мне, обняла и чмокнула в макушку. Я крутанул головой от такой нежности, не привык.
- Ишь, бычок какой уросливый вырос, - проговорила она. – Ну-ну, не обижайся, ты уже вон как вымахал, а я, всё равно, твоя первая нянька…
И я так подружился с моей нянькой, что прям – не разлей вода. Было с ней интересно: такая молодая, а всего в жизни уже пережила. Мы с ней часто ходили на тот камень. Она мне однажды сказала:
- Илюшка, я скоро по делам уеду в город, сколько буду, не знаю, а тебе задание – собери парней, мужиков, всех, кто помнит, что здесь были сосланные, перетащите камень в место, какое тебе укажу…
Сказала так, и что-то замолчала… Сколько ни пытал, не говорила, только пальцем грозила и говорила: «Чш-ш-ш!.. потом скажу». Это «потом» только через десять лет наступило, когда она снова в нашу деревню приехала – я уж здесь обосновался, и жил.
Вот тогда-то и начался монастырь – с маленькой избушки, которую она сама себе построила, хотели ей помочь, сказала: «Нет, ребята, свою келью надо своими руками ладить». Сказать-то сказала, да мы ночами с ребятами, вытешем лесины, прорубим углы, да и затащим… она утром ругается, а дело-то сделано. Видим, она молится за нас, а потом отругает: «Ну, нет с вами, обормотики мои, никакого сладу!». А я ей: «Нянька, не сердись, ты меня в зыбке качала, неужто мне не помочь тебе?». «Ладно, неслух», - скажет, и за вихры отреплет. Потом и часовенку поставили, а уж церковь всем миром подымали – многие из бывших высланных с детьми приезжали помогать, говорили: «это за ради нашей памяти». А потом мы с матушкой за иконами съездили в старую деревню. Так и пошёл монастырь.
- Вот так, мои девчатки, дело-то и было, - сказал нам дед Илья, и вдруг вскинулся, - вы глядите, сторожа заговорились и коней проглядели.
А кони, помахивая хвостами, шли уже далеко: они хорошо знали дорогу домой, и никакие сторожа и пастухи им уже не требовались.
- Дедушка, - спрашиваю, - а зачем монастырю нужны лошади, когда сейчас всё делают машины.
- Зачем? - Нахмурился дед Илья, - раз машины, так и лошади не нужны? Так, родимая моя, может и такое время подойти, что у твоих внуков машины-то и спросят: «А скажи-ка, мил-человек, зачем ты нам нужен? Нет у тебя ни силы нашей, ни скорости, ни сноровки, всё еду тебе подавай, да одёжу… и ум наш, машинный, не в пример твоему: он всю вселенную рассчитать может».
- Не будет такого, - возмущаюсь таким дедовым будущим.
- Дай-то Бог, чтоб не сполнилось.
Дед крестится. Молчит, о чём-то думает, потом говорит:
- А вот мы сейчас у сестры твоей и спросим, зачем лошадки монастырю?
Аришка смотрит на убегающих лошадей, забегает перед нами, и весело говорит:
- Для того чтобы радоваться!..
Сказала и побежала вслед маленькому табунку.
- Вот, вот… радоваться. А ещё - ты видела, Мариша, новое большое строение возле монастыря?
- Да, дедушка. А что там будет?
- Пансионат для больных ребяток из детских домов. Тех, у кого ножки больны, или позвоночник с детства неправильный… Лечить их будут ездой на лошадях, забыл, как это называется, мудрёное какое-то слово.
- Дедушка, я знаю! Такое лечение иппотерапия называется! По телевизору видела.
- Во-во, как ипподром… Так матушке в этом деле помогает один благодетель. Живёт он, правда, в Москве, большой чин. Его один сродник тоже бывал здесь в тридцатые те годы…только как начальник конвоя, он загонял сюда наших ссыльных в снега. Видно, вину за предка в душе держит. И то, слава Богу!
ПОЛУНОЧНИЦА
Мама сказала, что послезавтра мы уезжаем домой, и матушка Феодосия отменила все послушания: у нас будет целых два дня отдыха!
Отдых - хорошо. Мы с Аришкой сначала порадовались, а потом приуныли: что же нам делать? Всё время были с монастырём, а теперь как будто чужие. Грустно стало. Об этом и сказала крёстной. Она выслушала внимательно.
- Ну и какие же вы чужие, теперь обитель эта и ваша, Богородица всех принимает. А что грустно, - значит, не зря здесь были, а, Марина?
Матушка прижала рукой мою голову к себе, и спрашивает:
- А чего тебе больше всего хотелось в монастыре?
У меня перехватило горло, и я говорю ей шёпотом:
- Прийти на Полуночницу…
Матушка Феодосия внимательно посмотрела на меня, а потом говорит:
- Хорошо, будь, по-твоему…
Я боялась проспать. Но только услышала далёкое «Дзинь-дзинь» будильного колокольца монахини Веры, как тут же тихонько, чтобы не разбудить Аришку, соскользнула с постели, оделась, и, на цыпочках, вышла на крыльцо.
Утро только начиналось, и было оно в косых лучах солнца, в росе и птичьем пении. Я стояла, смотрела и слушала – никогда не видела раньше, как пробуждается и умывается день.
Через двор к храму по одной, двум, групками спешат монахини. Они бесшумны, и идут красиво – прямые, стройные, лёгкие, чуть заметный ветерок раздувает мантии, и они похожи на скользящих птиц. Меня так заворожило движение матушек, что я чуть не забыла, зачем проснулась.
Тихонько иду за ними. В храме полумрак, только лампадки и свечи светятся. По стенам – старинные иконы. Монахини, прежде чем пройти вперёд, делают земные поклоны перед большим распятием, прикладываются к нему губами… так же кланяются перед каждой иконой. Я повторяю всё вслед за ними. Ставим свечи перед образами. Монахини разделяются на две части: одни уходят в правую сторону храма, другие – в левую. Я не посмела идти вслед за ними, и встала возле скамейки у клироса.
Были долгие молитвы, чтение, пение, но это не утомляло меня. Потом монахини и инокини потекли ручейком с двух сторон к середине, где встали друг против друга: двадцать и двадцать. Как они шли!.. Будто плыли по небесам в своих черных облачениях и высоких клобуках с длинными покрывалами-намётками.
Была в этом красота и особенность. От этой особенности, от того, что они такие молодые все, и красивые, почему-то сжалось сердце.
Они запели: «Се, Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща...». Мне непонятны были слова, и кто такой жених, который «грядет в полунощи», тоже не знала, но звуки, что с такой нежностью и любовью лились, и уносились вверх, во всё пространсто, и в моё сердце тоже, пробуждали в моей душе… будто всё я знаю, и про дев, у которых в светильниках масла было много, и про тех, не разумных, у которых его не было совсем… их-то и не пустил Жених, потому что они опоздали.
И стало жалко этих глупых дев: мне показалось, что это про меня монахини поют, и заплакала. Я поняла, кто такой Жених и кто такие девы…
Потихоньку подошла к иконе «Нечаянная Радость». Захотелось встать на колени. Я плакала и вспоминала, как обижала Аришку, как была дерзкой с учителями и несправедливой с подругами, как хотела, чтобы всегда было по-моему… Мне и тех, кого обижала, стало жалко, и захотелось бежать сейчас же, и просить у них прощение.
Монахини славили Богородицу: «Радуйся, Невесто Невестная», а мне вспоминалось всё, что рассказала нам матушка Феодосия: как маленькая крёстная жила здесь с моей прабабушкой, и как шли они по болотам… как умирали здесь, в снегах, люди, а о них плакали в деревне… как дед Илья помогал матушке строить монастырь… подумала про крёстную - такая старенькая матушка, а ездит на тракторе… вспомнилась лошадь за бараком, и караульный начальник, который гнал ссыльных. Слезы бежали по щекам, и капали на ступеньку у иконы, а я их не замечала.
СВОБОДНЫЙ ПОЛЕТ ПОПУГАЯ
Мама, бабушка и Аришка уже были готовы к походу в лес за ягодами и грибами. Стали звать и меня, но я отказалась. Мне почему-то захотелось побыть одной.
Иду тихонько дорожкой на выход из обители. Солнце так хорошо золотит небольшой куполок и крест часовни, что не выдержала, прошла вглубь, села на сухой пенёк напротив часовни. Потрогала рукой пенёк. Он тёплый и гладкий, какой-то тоже родной. Было очень тихо. Но «тихо» это было как мамино: «Доброе утро!», когда она входила в спальню и целовала наши ещё закрытые глаза. Или как папины руки, сильные и добрые, когда мы учимся плавать, а он направляет нас…
Не знаю, сколько так сидела.
За воротами пошла вокруг монастыря, мне хотелось посмотреть, - от чего же отделяется монастырь. Иду и вижу: от дорог, больших и маленьких, от речки, от большой деревни вдали, от леса и поля, от оврага…
Пошла к оврагу, туда, где матушка и дед Илья показывали место, где камень лежал, на который давным-давно Богородица усадила девочку Фросю. Возле - бился прозрачный родничок, крутя в маленьком водоёме чешуйки от шишек. Рядом лежало черпало – небольшой берестяной ковшичек, очень красивый. Я окунула его, и наполнила. Вода была холодной и вкусной, как льдинки.
Бродила долго. Солнце перебралось уже на вторую половину неба. Возвращалась немного усталая. Решила ещё раз посмотреть на красный камень. Зашла за большой храм, и увидела матушку. Она сидела у камня на маленькой скамеечке и перебирала чётки. Лица её не видела – оно было низко опущено. Хотела её окликнуть, но что-то меня остановило. И я замерла. И опять почувствовала эту тишину, как у часовни.
- Проходи, проходи, Марина, - вдруг сказала матушка. – Садись.
Я присела на другую такую же скамеечку.
Матушка снова принялась за чётки, а я просто сидела и смотрела по сторонам. Вдруг моё внимание привлекло цветное пятно на сосенке. Оно крутилось и как-то знакомо поскрипывало. Я стала пристально вглядываться, а потом услышала: «Отче наш ижанеси нанебиси». Я обмерла от страха – это же Микеша, наш попугай! Как он здесь оказался? Я хотела соскочить, чтобы позвать его, но моё колено прижала сильная матушкина рука. Она сказала мне тихонько:
- Не двигайся и ничего не говори, не то погубишь птицу, - а сама монотонно и тоже чуть скрипуче стала выговаривать:
- Отче наш, иже еси на небесех…
Попугай замолчал и завозился на ветке. Матушка продолжала:
- Микеша хороший… иди сюда… иди, Микеша…
Попугай слетел и сел матушке на руку. Она накрыла его другой рукой и сказала ему:
- Умный Микеша… молитву знает…
- А зачем попугаю молитву знать, он же её без смысла повторяет, - спрашиваю.
- Без смысла, говоришь… для него, может, и без смысла, а всякое произнесённое слово - жить начинает. Вот, расскажу тебе историю про попугая.
Микешка повыглядывал из матушкиных рук, затих, и не торопился освобождаться.
- Так вот, - начала крёстная, - жил да поживал один попугай, был он покрупнее нашего
Микеши, и однажды тоже вылетел из клетки на простор. Да так зазевался со своими попугайными делами на свободе, что не успел и крылом махнуть, как оказался в крепких когтях хищника. Заорал попугай от страха и боли, а хищная птица знай, несёт его все выше и выше: не таких крикунов слыхала. Выбился попугаишка из сил, а потом, со всей мочи да и закричи: «Господи, помилуй!». От неожиданного не птичьего языка хищник его и выпустил, а попугай и упорхнул… Видишь, тоже от хозяина птичка выучила эти два спасительных слова, и осталась жива.
Я протянула руки, чтобы взять Микешку, но матушка поднялась, и заставила меня взять обе скамеечки и отнести в храм. Когда я пришла в комнату, попугай благополучно был водворён в клетку и уже за матушкой повторял Иисусову молитву.
- Вы его учили молитве? – Спросила меня матушка.
- Нет, - говорю, - не учили.
- Значит, услышал, птица монастырская. А зачем вы его выпустили, он случайно к нам прилетел, а в лесу бы погиб.
- Мы его не выпускали, он сам…
- Сам он не мог, значит, не закрыли клетку как следует. Ну, да ладно… Марина, хоть я ваши послушания и отменила, но как крестницу попрошу тебя: поможешь мне?
- С радостью!
С радостью же помчалась за матушкой в её келью. Не помчалась, конечно, а степенно шла, как отмеченная настоящим игуменским доверием.
ДОМОЙ!
Ох, и короба принесли грибники и ягодники! Целые пучки разных трав, конечно, не без помощи деда Ильи. Я-то думала, они пешком ходили, а они… в телеге на лошади. Аришка и я тараторили друг другу о своём. Тут и выяснилось, что Аришка не закрыла Микешкину клетку: побежала за корзинкой, и забыла.
Нам весело собираться в обратный путь, мы смеёмся: сюда привезли целые корзины и пакеты, и обратно – не с пустыми руками.
Мама с бабушкой довольны: сортируют дары леса и толи себе, толи нам говорят:
- Тайга щедрая хозяйка, когда к ней со всем уважением…
Мы же с Аришкой пошептались, и стали отпрашиваться:
- Мам, мы сходим попрощаться с сестрами?
- Если матушка благословила к ним сходить, то ступайте.
- Благословила! Благословила, ещё вчера! – и мы понеслись в свою келью за подарками для сестер. Эти подарки мы приготовили давно: насушили лепестков, травинок, чешуек от коры и шишек, разгладили их. А потом из них составили на плотной бумаге всякие интересные картинки. Закрепили их клеем, и вот! Получилось замечательно! Только для матери Рахили у нас был особый подарок, но пока – ч-ш-ш!..
К ней первой, мы и пошли. Постояли возле двери, произнесли положенную молитву, замерли. Услышав ответное: «Аминь», отворили дверь. Здесь всё так же было солнечно и весело – иконы лежали на столах, словно отдыхали. А птицы – что за щебетливый хор! Мы весело говорим:
- Как у вас хорошо, мать Рахиль!
Монахиня улыбается, и спрашивает:
- Что-то вы ко мне сразу с багажом?.. – и кивает на нашу поклажу в руках. - Ставьте скорее, наверное, тяжело,
Мы опускаем её на табуретку, снимаем платок, и обнаруживается наша клетка с попугаем. Микеша оторопел и от новой обстановки, и от птичьего веселья. Матушка подняла вверх красивые брови домиком, приглашая нас к объяснению. Мы – довольны.
- Это наш вам подарок, его зовут Микеша, и он умеет говорить молитвы, - тараторим наперебой.
- Да ну? – удивляется монахиня, - так уж и знает?
- Это он сейчас оробел, а как освоится, будет, как и ваши птички…
- Если он будет с птичками, то быстро забудет молитвы, и станет трещать, как и они… что ж, придется ему, как птичьему молитвеннику, предоставлять отдельную келью, - улыбается мать Рахиль.
Мы смотрим, пытаясь понять: говорит серьёзно мать Рахиль или забавляется нами. Но на всякий случай говорим:
- Это уж, как благословите птичке…
- А вам не жалко? - Спрашивает.
Мы снова переглянулись, разве сознаешься, когда даришь, что немного жалковато, но я бодро сообщаю:
- Вчера он вылетел на улицу, матушка Феодосия поймала, он молитвы выговаривал, и она сказала, что это монастырская птица.
- Ну, раз матушка дала этой птичке такую характеристику, тогда поставим Микешу на монастырское довольствие, сообщим матери Серафиме об этом.
Мы так и не поняли, где монахиня шутит, а где говорит серьёзно. Потом она прошла к шкафу, достала и подала нам по маленьким чёткам:
- Птичку вы здесь оставляете, кто ж вам напомнит о молитве? Думаю, вот эти десять зёрнышек-узелков и напомнят вам об этом.
Ещё она дала нам по большущей горсти конфет, словно мы маленькие ребятишки, но мы не отказались, потому что конфеты любим.
Мать Феофила подарила нам по глиняной фигурке: Аришке – монашку, которая кормит травой овечку, а мне – послушницу с чемоданами, и сказала:
- Чтобы помнили о монастыре и о послушаниях.
Мы уже и не знали, куда деваться от подарков: мать Мариамна подарила нам два красивых школьных передника. Это было так замечательно: у нас в школе в этом году как раз разрешили девочкам носить форменное платье!
Мать Серафима напекла своих замечательных булочек, а Аришке подала маленький белый конвертик, и что-то шепнула на ухо. Мать Эмилия принесла в горшочке удивительную голубую розу и спросила:
- Марина, тебе этот цветок что-нибудь напоминает?
- Да, - воскликнула я, - главную икону в храме!
- Вот и пусть тебе будет памятка. Как ухаживать за цветком, ты уже знаешь.
Аришке мать Елизавета принесла и сметаны, и молока, и творогу.
- Да куда ей, - матушка Феодосия ущипнула Аришку за щёчку, - ишь, какие щёки нахомячила на монастырских-то харчах…
Аришка покраснела:
- Матушка, я не поправилась…
- Значит, худо кормили, а? – Матушка улыбается.
Аришка пытается что-то сказать, но крёстная останавливает:
- Да шучу, шучу!
Она надевает ей на шею простой деревянный крестик на суровой нитке. А мне – маленькую иконку «Нечаянная Радость». Мы стоим и молчим - понимаем, что это за подарки. Она
посмотрела на нас строго:
- Носите благоговейно, не срамите меня. Им, без малого, сотня лет. Вот такое вам моё благословение.
А бабушке нашей она сказала:
- А ты, племяша, ещё останься, так надо…
Смотрим, вперевалку бежит дед Илья с большим бидоном:
- Ух, чуть не опоздал… это вам пчёлки медку насбирали, просили передать.
Мы сидим уже в машине, и нам грустно. Мама взялась за руль, тронула рычаги, нажала на педаль, и машина тронулась. Мы с Аришкой машем всем обеими руками.
Обитель «Нечаянная Радость» простилась с нами.
Как только побежала дорога и замелькали колючие сосны, Аришка открыла конвертик, и вскрикнула – там была картинка: Вид на Мертвое море с Иорданской стороны. Она прижала картинку к груди и оглянулась: монастырь давно уже скрылся из глаз.
А дома было тихо и пусто. Кошка Мурка встретила нас по-хозяйски: выгнула шею, потёрлась мордочкой о наши ноги и повела маму на кухню. На столе лежала телеграмма от папы:
«Прилетаю завтра, рейс номер…»
Место неволи разве может быть милым. Евфросиния быстро собрала свой фанерный чемоданчик, пристроила его на спину широким ремнем, и пошла. Куда? Она и сама не знала. Хотелось уйти поскорее и подальше из этого стылого места.
Она отмахала уже изрядно, когда услышала позади себя фырканье лошади и надсадный мужской кашель, между приступами которого слышалось: «Н-но, родимая, давай, пошевеливайся».
Поравнявшись, мужчина предложил:
- Давай, девка, садись, ноги, поди, не казённые, ещё сгодятся.
Фрося взгромоздилась на рогожу, которой была накинута небольшая копёшка сена.
- Откуль и в какие такие места путь держим, если не секрет?
Мужчина оказался словоохотливым, но это не раздражало девушку, потому что была в нем искренняя доброта и участливость. И она, неожиданно для самой себя, рассказала этому совершенно незнакомому мужику, встреченному ею посреди широкой тайги и пустой дороги, и о детской ссылке с отцом, и об этой, второй, которая кончилась реабилитацией:
- А сейчас, простите, не знаю, как вас звать-величать…
- Да зови просто дядькой Миколаем.
- Моего отца так же звали.
- Ну вот, и не запутаешься.
- А сейчас, дядька Микола, я как в той сказке: иду туда, не знаю куда, иду за тем, не знаю зачем… - проговорила Фрося грустно
- Ну-у, ты зря, разве идти жить пустяшное дело?.. Не-е, - совсем не пустяшное. А скажу тебе, что места, о которых ты говорила, знаю – мимо проезжать будем, там у меня родственник живет, тоже из этих же, ваших, как и ты, высланных. Да, - вздохнул Микола, - не приведи,
Господи, никому такую судьбину.
Он хотел ещё что-то сказать, но передумал, и остальную дорогу они ехали молча, только когда спустились к мостику, и в низинке раскинулось селение сказал:
- Вот оно, место-то ваше, Выселки. Теперь оно жилое.
Фрося вбирала глазами и далекие домики, и большое стадо коров, которое пылило и тянулось к жилью, и немного тревожные краски заходящего солнца. Неожиданно для себя она тронула за плечо мужика, и сказала:
- А останови-ка мне тут, дядька Микола, прогуляюсь до детства.
- А не дуришь, девка? – Спросил возница.
- Не-а! - С неожиданным задором сказала девушка и соскочила с телеги. - Я же не бывала здесь летом, вот и посмотрю.
- Ну, как знашь, - вздохнул дядька Микола, - можа так и лучше… если надо будет, найди моих сродников, фамилия их Родионовы, тебе всяк подскажет, где их дом.
Но для начала Фрося решила найти овраг и камень, который спас ей, девочке, жизнь.
Просёлочная дорога была лёгкой и тёплой. Её босые ноги ступали в мягкую, набитую тележными колёсами и ещё не остывшую пыль, которая щёкотно прыскала меж пальцами.
Овраг был справа, поросший мелкой березой и кустарником. Она и свернула к нему. Глаза пристально скользили по его крутым склонам, но не находили ничего похожего на большой камень. Прошла уже не один километр, устала продираться сквозь спутанные травы и бурелом, но решила не отступаться. Присела отдохнуть. Задумалась. Вспомнила отца, сестру, вспомнила тревожные ночи с волчьим воем, тяжёлые стоны ночной тайги. Было горько, но как-то не безнадежно. Она не замечала слёз на своих щеках, но они были лёгкими, отрадными.
Евфросиния вспомнила большую сосну, под которой она собирала шишки, а потом… и произошло. Сосна, пожалуй, была такая, как на той стороне, возле глиняного обвала, только та была поменьше. Фрося быстро встала на ноги, и пошла через лог, к противоположной стороне наискось. Уже знала – нашла! Она не видела ни камня, ни признаков его, но каким-то внутренним чутьем знала – это здесь! Поднялась к сосне, повернулась к оврагу, остановилась и закрыла глаза, потом решительно сделала несколько шагов вперед, соскользнула по склону вниз, цепляясь за ковер крохотных сосенок-самосевок, почти на корточках спустилась еще, и очутилась в маленьком зелёном шатре: да, это был её камень, вокруг которого густилась смородина. Она радостно вскрикнула, пролепетала что-то даже ей самой непонятное, охватила руками пологий наклон камня, уткнулась носом в его сырую прохладу, и замерла. Сколько она так пролежала, не скажет никто, но когда она выпрямилась, и села на камень, это был уже другой человек.
Что произошло с Фросей, как тут скажешь, если она никогда никому об этом не говорила, но что-то произошло, потому что она вынула из-под кофточки свой деревянный нательный крестик на суровой нитке, приложила его к губам и сказала горячим шёпотом: Я обещаю Тебе, что исполню всё, что Тобою повелено: будет здесь монастырь!».
КРАСАВИЦА ЛЕДА
Матушка Феодосия и не заметила, как с её воспоминаниями и ночь прошла. Занималась заря, а с нею начиналась и новая жизнь дня. Старая монахиня услышала мерные удары звонкого колокольца: мать Вера вышла будить сестер на молитву.
Ну, а мы с Аришкой только носы высунули: ещё рано, только пять часов утра, можно поспать самые сладкие два часика. И мы не заметили, как снова уснули.
Мама разбудила нас и обозвала засонями. А ещё сказала, что матушка благословила нам сегодня после завтрака идти на послушание к деду Илье – смотреть за жеребёнком и его мамой – кобылицей Радой.
Нас с Аринкой с кроватей как пружиной подкинуло:
- Ур-ра-а-а! – заорали мы во всё горло от радости.
- Тише, тише, не кричите, не забывайте, что вы не дома, а в святой обители, - пригрозила нам мама пальчиком, но не строго, а, улыбаясь; и мы видели, что даже пальчик её улыбается.
Мы кинулись маму обнимать изо всех сил, она едва отбивалась:
- Ну вот, теперь задушите, кто вас будет наказывать дома?
- Не задушим, не задушим… - приговаривали мы весело и быстро оделись.
А какой луг был живописный, на котором паслись монастырские лошади – зелёный, душистый, в прозрачной дымке с едва заметным ветерком.
- Дедушка Илья!.. Дедушка Илья! – бежали мы вприпрыжку к старому пасечнику, у нас сегодня замечательное послушание – ваших лошадок сторожить.
- Ну, раз послушание, так послушайтеся, давайте, сторожите… только как вы это делать-то будете? – спросил он нас, а глаза у него хитрющие, в весёлых белых морщинках, да усы усмешливо пошевеливаются.
Мы озадачились – а, правда, как? Лошади пасутся, да и подходить к ним боязно, ещё лягнут или укусят, хоть дедушка и говорит, что они «смирённые в обхождении, и к монастырским сестрицам – со всем почтением».
Нас, конечно, не убедили дедушкины слова: «со всем почтением», мы опасались, вдруг на нас их почтение и кончится, потому и примолкли.
Дед поглядел на наши озадаченные лица и засмеялся:
- Да не кручиньтесь, девоньки, матушка дала такое послушание, чтобы вы полюбовались на лошадок: какую красоту Господь каждому Своему творению определяет.
И мы смотрели. На вольный и красивый их бег, на весёлое их пофыркивание, но особенный восторг вызывал у нас жеребёнок. Он был необыкновенной красоты – темный золотистый каштан с белой гривкой и белым же коротеньким хвостиком. Он резвился возле матери, дурашливо вскидывая передние ноги. Рада обнимала его своей шеей и слегка прикусывала зубами его холку.
- Дедушка, - взмолились мы, - а можно посмотреть жеребёнка поближе?
- Отчего же, можно, только он пугливый и близко к себе вас не допустит, побежит к матери спасаться.
Идём тихонько к жеребёнку, почти крадёмся, а он остановился, уставил на нас свои два лиловых глаза, пораздувал тонкие ноздри, взбрыкнул, и побежал к матери, ткнулся носом ей под брюхо и стал пить молоко, смешно помахивая от удовольствия хвостиком.
- Ну, как, брат Илия, мои послушницы не балуют здесь? – Раздался оживлённый голос матушки Феодосии, - не мешают лошадям-то пастись?..
Мы побежали к матушке за благословением.
- Нравится послушание? - Спрашивает нас матушка.
- Очень! – В два голоса вторим.
- А хорош будет конёк, - кивает она в сторону жеребёнка.
- Хорош, матушка, хорош, настоящей игреневой масти.
- Это второй игреневый в моей жизни, первой была кобылка в моём детстве…
- А какая она была, - пристаём к матушке, - тоже такая же?
- Нет, она была темно-мышастая, почти черная…
Как не помнить тот день, когда она появилась на свет. Отец возился во дворе, мамочка наша лежала в горнице на постели – она тогда сильно болела. Бабушка в кути пекла блины, а мы с Дуней сидели за столом, ловили горячие блины, которые бабушка скидывала со сковороды, сворачивали их трубочкой-треугольником и острыми уголками наперегонки цепляли сметану: кто больше зацепит. Бабушка благодушно журила – она любила, когда с аппетитом ели:
- Печка-то, слышите, ворчит – не успевает за вами.
Мы навострили уши, да только и слышим – шкворчит тесто на сковородке, когда бабушка лила его, а оно кругло растекалось.
Тут-то и вошёл отец с весёлым лицом. Бабушка к нему:
- Садись, Микола, к столу, пока горяченькие…
- Погоди, мать, не до того, - махнул он рукой, - жерёбая наша принесла приплод, да такой дивный…
Мы с Дуней выскочили из-за стола:
- Тятенька, а можно посмотреть? – запрыгали мы вокруг него.
- Погодите, тараторки, пусть обсохнет как следует, да матернего молочка напьётся, потом,
потом посмотрите. – И вышел.
- Да, тоже поразительной красоты была наша жеребя из детства, - мягко улыбается матушка Феодосия. - Что игренька, было сразу видно, а вот стан-то какой? Так и думали, что будет чёрной, но она с каждой неделей менялась – всё светлее и светлее становилась, словно выгорала, не знали даже, какого цвета будет, а через год превратился голенастый жеребёнок в красавицу лошадку – с длинной белой гривой и волнистым хвостом. Круп оставался темно-мышастым, но с красивыми светлыми яблоками. Все, кто видели, любовались ею и приговаривали: откуда взялась такая красота? А как пойдет она носиться по лугу – головка маленькая, ушки ладненькие, ножки - тоже в белых носочках… на радость скотинку Господь послал нам, в утешение. Мама знала, что умрет, и наказала отцу: «Когда меня не станет, пусть Ледушка отвезёт меня на погост». Лошадка всё в точности исполнила, когда настало время.
Матушка вздохнула, и грустно добавила:
- Нам же с Дуней пришлось и хоронить Леду…
- Как? - Не только мы, но и дед Илья изумился.
- Это было здесь. Помните, я вам показывала барак, где мы жили, - говорит нам матушка, аль забыли?.. кто мне ещё тогда послушаний надавал: «А почему, матушка, этот старый сарай не ремонтируют?.. Лучше здесь новый построить».
Мы с сестрой вспомнили, и засмеялись.
- То-то, а этот старый барак, - продолжала крёстная, - вернее, что от него осталось, наша уникальная музейная реликвия, мы показываем его всем паломникам, и рассказываем людям, что же бывало в нашей истории. А тогда, за бараком этим, мы и похоронили в снегу нашу красавицу.
- Её волки заели? Почему она умерла? – Пытаем матушку.
- А вы как думаете, почему? - Обернула вопрос к нам матушка.
Аришка молчит, на меня поглядывает.
- Там же снег один был, - вдруг догадываюсь, - ей же нечего было есть!
- Да, да, девоньки мои, от голода и пала наша любимая скотинка. Пока жива была, оставалась у отца надежда на спасение даже в этом гиблом месте. Как ни лелеяли её, как ни берегли, а голод повалил. Она напоследок стала такой худющей, что без слёз и смотреть было невозможно.
Она лежала за бараком, мы боялись туда и заглядывать: выглянем, и назад, казалось, что ребра лошади прорвут заиндевевшую шкуру.
Страшно-то страшно, но чего наша Леда будет так валяться, вот и говорю своей сестре:
- Дуня, давай, похороним Леду?
- А как? – Она меня спрашивает.
- А мы ее снегом засыплем, чтобы никто не съел.
Так и решили, а перед тем стали прощаться. Мы видели, как взрослые хоронят умерших из барака.
Я подошла первой. Погладила рукавичкой свалявшуюся лошадиную гриву, отряхнула снег с открытого глаза, и запричитала:
- Ледушка, Ледонька, лошадка наша любимая! Ты нас катала и всегда папу слушалась, ты была веселая и красивая…
Мне так её стало жалко, что не выдержала и зашмыгала носом. Говорю сестре:
- Не могу больше, иди теперь ты, Дуня.
А Дуня уже ревела в голос: было и ей Леду жалко, но ещё больше страшно, что она такая лежит. Не смогла подойти, побоялась.
- Я боюсь, Фросенька, давай скорее её похороним…
Стали мы бросать снег маленькими лопатками, и потихоньку её зарыли: получилась большая снежная горка. Дуня предложила крестик из веточек сделать, а я ей строго сказала:
- Бабушка говорила, что крестики только крещеным людям ставят, а скотам и зверям нельзя…
ДЕД ИЛЬЯ
Мы были потрясены, и молчали. Матушка спросила:
- Что приуныли, красны-девицы?.. Страшно?.. Рассказано вам, чтобы знали, что и животинка в то время терпела муки.
Матушка ушла, а мы приступили к деду Илье:
- Дедушка, покажи нам тот барак, за которым Леду похоронили.
- Покажу, покажу, а сейчас погоним наших коников на водопой, - и он вручил каждой по хворостине:
- Бить их не надо, а так, пугануть, если в сторону им вздумается.
Лошади дорогу знают, идут быстро, так что мы едва за ними поспеваем, но нас они из виду не упускают, косят глазом.
- Ишь, пытают, нельзя ли новых сторожей обойти, - я вот вам! – Дед Илья грозит строго кнутом самым резвым, - ишь вы!.. глядите у меня!
Напившись, нафыркавшись, лошади пошли в глубину, кроме новенькой с жеребёнком. Та мордой подтолкнула малыша на берег, но ему хотелось резвиться, и он снова стал бегать возле воды. Мамаша стала принимать решительные меры – издала резкий вскрик, и поддала ему головой тумака. Тот даже отлетел от воды и поскакал на берег.
- Как она его отругала? - восхитилась Аришка.
- А вас мама, разе, хвалит, когда вы её не слушаетесь? - Спрашивает дед Илья.
Нам стало весело, потому что маминых словесных тумаков мы получаем изрядно.
- Вот и она, бережет своё дитя, - сказал дед, и потрогал свой ус.
А я подумала - наверное, дедушка проверяет, на месте ли его усы, и снова засмеялась.
- Я смешное сказал? – Спрашивает.
- Нет, дедушка, я смешное подумала, вы трогаете усы, а мне и пришла в голову глупость: проверяете, не потеряли вы их, - и снова засмеялась.
- Ах ты, озорница, - засмеялся и дед, дурашливо погрозил и мне кнутом:
- Смотри у меня!
Пока купались лошади, я решила спросить у деда Ильи, как же он встретился с матушкой Феодосией, ведь тогда, когда она с нашей прабабушкой скиталась по людям, он ещё совсем маленьким мальчиком был.
- Да, это отдельная история, - сказал дед Илья и сел на бережок, где кони не топтались.
Прихлопнул рукой по траве, приглашая и нас рядышком.
- Мне уж пятнадцать, никак, годов было, когда увидел её взрослой девушкой. А я был в то лето у сродников, гостил. Они рассказывали, что не пошли тогда назад из болот, остались здесь, выжили, построились, и положили начало вот этим Выселкам – махнул он рукой в сторону деревни, - так и осталось название, прижились: Выселки да Выселки… Видите, места-то здесь какие, лучше не сыскать.
- Да, - закивали мы головами, - как в Швейцарии, - добавила Аринка.
- А ты в Швецари-то своей, бывала? – хитровато спросил дед.
- Не-а, - девчонки так в школе говорят, когда по телику красивую природу увидят.
- Вот-вот, не как у нас, а как в Швецари этой, да ещё по телику, ну да ладно, добра у нас от этого не убавится, - проворчал дед и продолжил:
- Так вот, бегу по дороге: пошёл искать телку, уж такая телка была непутёвая, никак не углядишь, ну, и смотрю – по дороге девушка идет босая, за спиной чемоданчик, и по сторонам поглядывает, увидала меня и спрашивает:
- Паренёк, подскажи, а где тут Родионовы живут?
Указал, да и побежал дальше.
Еле отыскал проклятущую телку, весь изгваздался по тальникам шарясь, и что её туда упёрло! Ладно, пригнал, да сразу в баню – суббота была. Вымылся, в избу захожу. А там за столом сидит с моей родней эта девушка, подорожная знакомая: чистая, светлая, с волнистыми волосами, смотрит на меня и улыбается:
- Ну, Ильюшка, не узнаёшь меня? – Спрашивает, а сама смеётся.
- Да где ему узнать, - говорит тетя, - он и умел только орать да мараться.
- Узнаю, - говорю возмущённо, - вы про наших спрашивали, я вам и указал дом.
Все за столом так и рассмеялись, будто сказал им до невозможности смешное. Я обиделся. А девушка подошла ко мне, обняла и чмокнула в макушку. Я крутанул головой от такой нежности, не привык.
- Ишь, бычок какой уросливый вырос, - проговорила она. – Ну-ну, не обижайся, ты уже вон как вымахал, а я, всё равно, твоя первая нянька…
И я так подружился с моей нянькой, что прям – не разлей вода. Было с ней интересно: такая молодая, а всего в жизни уже пережила. Мы с ней часто ходили на тот камень. Она мне однажды сказала:
- Илюшка, я скоро по делам уеду в город, сколько буду, не знаю, а тебе задание – собери парней, мужиков, всех, кто помнит, что здесь были сосланные, перетащите камень в место, какое тебе укажу…
Сказала так, и что-то замолчала… Сколько ни пытал, не говорила, только пальцем грозила и говорила: «Чш-ш-ш!.. потом скажу». Это «потом» только через десять лет наступило, когда она снова в нашу деревню приехала – я уж здесь обосновался, и жил.
Вот тогда-то и начался монастырь – с маленькой избушки, которую она сама себе построила, хотели ей помочь, сказала: «Нет, ребята, свою келью надо своими руками ладить». Сказать-то сказала, да мы ночами с ребятами, вытешем лесины, прорубим углы, да и затащим… она утром ругается, а дело-то сделано. Видим, она молится за нас, а потом отругает: «Ну, нет с вами, обормотики мои, никакого сладу!». А я ей: «Нянька, не сердись, ты меня в зыбке качала, неужто мне не помочь тебе?». «Ладно, неслух», - скажет, и за вихры отреплет. Потом и часовенку поставили, а уж церковь всем миром подымали – многие из бывших высланных с детьми приезжали помогать, говорили: «это за ради нашей памяти». А потом мы с матушкой за иконами съездили в старую деревню. Так и пошёл монастырь.
- Вот так, мои девчатки, дело-то и было, - сказал нам дед Илья, и вдруг вскинулся, - вы глядите, сторожа заговорились и коней проглядели.
А кони, помахивая хвостами, шли уже далеко: они хорошо знали дорогу домой, и никакие сторожа и пастухи им уже не требовались.
- Дедушка, - спрашиваю, - а зачем монастырю нужны лошади, когда сейчас всё делают машины.
- Зачем? - Нахмурился дед Илья, - раз машины, так и лошади не нужны? Так, родимая моя, может и такое время подойти, что у твоих внуков машины-то и спросят: «А скажи-ка, мил-человек, зачем ты нам нужен? Нет у тебя ни силы нашей, ни скорости, ни сноровки, всё еду тебе подавай, да одёжу… и ум наш, машинный, не в пример твоему: он всю вселенную рассчитать может».
- Не будет такого, - возмущаюсь таким дедовым будущим.
- Дай-то Бог, чтоб не сполнилось.
Дед крестится. Молчит, о чём-то думает, потом говорит:
- А вот мы сейчас у сестры твоей и спросим, зачем лошадки монастырю?
Аришка смотрит на убегающих лошадей, забегает перед нами, и весело говорит:
- Для того чтобы радоваться!..
Сказала и побежала вслед маленькому табунку.
- Вот, вот… радоваться. А ещё - ты видела, Мариша, новое большое строение возле монастыря?
- Да, дедушка. А что там будет?
- Пансионат для больных ребяток из детских домов. Тех, у кого ножки больны, или позвоночник с детства неправильный… Лечить их будут ездой на лошадях, забыл, как это называется, мудрёное какое-то слово.
- Дедушка, я знаю! Такое лечение иппотерапия называется! По телевизору видела.
- Во-во, как ипподром… Так матушке в этом деле помогает один благодетель. Живёт он, правда, в Москве, большой чин. Его один сродник тоже бывал здесь в тридцатые те годы…только как начальник конвоя, он загонял сюда наших ссыльных в снега. Видно, вину за предка в душе держит. И то, слава Богу!
ПОЛУНОЧНИЦА
Мама сказала, что послезавтра мы уезжаем домой, и матушка Феодосия отменила все послушания: у нас будет целых два дня отдыха!
Отдых - хорошо. Мы с Аришкой сначала порадовались, а потом приуныли: что же нам делать? Всё время были с монастырём, а теперь как будто чужие. Грустно стало. Об этом и сказала крёстной. Она выслушала внимательно.
- Ну и какие же вы чужие, теперь обитель эта и ваша, Богородица всех принимает. А что грустно, - значит, не зря здесь были, а, Марина?
Матушка прижала рукой мою голову к себе, и спрашивает:
- А чего тебе больше всего хотелось в монастыре?
У меня перехватило горло, и я говорю ей шёпотом:
- Прийти на Полуночницу…
Матушка Феодосия внимательно посмотрела на меня, а потом говорит:
- Хорошо, будь, по-твоему…
Я боялась проспать. Но только услышала далёкое «Дзинь-дзинь» будильного колокольца монахини Веры, как тут же тихонько, чтобы не разбудить Аришку, соскользнула с постели, оделась, и, на цыпочках, вышла на крыльцо.
Утро только начиналось, и было оно в косых лучах солнца, в росе и птичьем пении. Я стояла, смотрела и слушала – никогда не видела раньше, как пробуждается и умывается день.
Через двор к храму по одной, двум, групками спешат монахини. Они бесшумны, и идут красиво – прямые, стройные, лёгкие, чуть заметный ветерок раздувает мантии, и они похожи на скользящих птиц. Меня так заворожило движение матушек, что я чуть не забыла, зачем проснулась.
Тихонько иду за ними. В храме полумрак, только лампадки и свечи светятся. По стенам – старинные иконы. Монахини, прежде чем пройти вперёд, делают земные поклоны перед большим распятием, прикладываются к нему губами… так же кланяются перед каждой иконой. Я повторяю всё вслед за ними. Ставим свечи перед образами. Монахини разделяются на две части: одни уходят в правую сторону храма, другие – в левую. Я не посмела идти вслед за ними, и встала возле скамейки у клироса.
Были долгие молитвы, чтение, пение, но это не утомляло меня. Потом монахини и инокини потекли ручейком с двух сторон к середине, где встали друг против друга: двадцать и двадцать. Как они шли!.. Будто плыли по небесам в своих черных облачениях и высоких клобуках с длинными покрывалами-намётками.
Была в этом красота и особенность. От этой особенности, от того, что они такие молодые все, и красивые, почему-то сжалось сердце.
Они запели: «Се, Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща...». Мне непонятны были слова, и кто такой жених, который «грядет в полунощи», тоже не знала, но звуки, что с такой нежностью и любовью лились, и уносились вверх, во всё пространсто, и в моё сердце тоже, пробуждали в моей душе… будто всё я знаю, и про дев, у которых в светильниках масла было много, и про тех, не разумных, у которых его не было совсем… их-то и не пустил Жених, потому что они опоздали.
И стало жалко этих глупых дев: мне показалось, что это про меня монахини поют, и заплакала. Я поняла, кто такой Жених и кто такие девы…
Потихоньку подошла к иконе «Нечаянная Радость». Захотелось встать на колени. Я плакала и вспоминала, как обижала Аришку, как была дерзкой с учителями и несправедливой с подругами, как хотела, чтобы всегда было по-моему… Мне и тех, кого обижала, стало жалко, и захотелось бежать сейчас же, и просить у них прощение.
Монахини славили Богородицу: «Радуйся, Невесто Невестная», а мне вспоминалось всё, что рассказала нам матушка Феодосия: как маленькая крёстная жила здесь с моей прабабушкой, и как шли они по болотам… как умирали здесь, в снегах, люди, а о них плакали в деревне… как дед Илья помогал матушке строить монастырь… подумала про крёстную - такая старенькая матушка, а ездит на тракторе… вспомнилась лошадь за бараком, и караульный начальник, который гнал ссыльных. Слезы бежали по щекам, и капали на ступеньку у иконы, а я их не замечала.
СВОБОДНЫЙ ПОЛЕТ ПОПУГАЯ
Мама, бабушка и Аришка уже были готовы к походу в лес за ягодами и грибами. Стали звать и меня, но я отказалась. Мне почему-то захотелось побыть одной.
Иду тихонько дорожкой на выход из обители. Солнце так хорошо золотит небольшой куполок и крест часовни, что не выдержала, прошла вглубь, села на сухой пенёк напротив часовни. Потрогала рукой пенёк. Он тёплый и гладкий, какой-то тоже родной. Было очень тихо. Но «тихо» это было как мамино: «Доброе утро!», когда она входила в спальню и целовала наши ещё закрытые глаза. Или как папины руки, сильные и добрые, когда мы учимся плавать, а он направляет нас…
Не знаю, сколько так сидела.
За воротами пошла вокруг монастыря, мне хотелось посмотреть, - от чего же отделяется монастырь. Иду и вижу: от дорог, больших и маленьких, от речки, от большой деревни вдали, от леса и поля, от оврага…
Пошла к оврагу, туда, где матушка и дед Илья показывали место, где камень лежал, на который давным-давно Богородица усадила девочку Фросю. Возле - бился прозрачный родничок, крутя в маленьком водоёме чешуйки от шишек. Рядом лежало черпало – небольшой берестяной ковшичек, очень красивый. Я окунула его, и наполнила. Вода была холодной и вкусной, как льдинки.
Бродила долго. Солнце перебралось уже на вторую половину неба. Возвращалась немного усталая. Решила ещё раз посмотреть на красный камень. Зашла за большой храм, и увидела матушку. Она сидела у камня на маленькой скамеечке и перебирала чётки. Лица её не видела – оно было низко опущено. Хотела её окликнуть, но что-то меня остановило. И я замерла. И опять почувствовала эту тишину, как у часовни.
- Проходи, проходи, Марина, - вдруг сказала матушка. – Садись.
Я присела на другую такую же скамеечку.
Матушка снова принялась за чётки, а я просто сидела и смотрела по сторонам. Вдруг моё внимание привлекло цветное пятно на сосенке. Оно крутилось и как-то знакомо поскрипывало. Я стала пристально вглядываться, а потом услышала: «Отче наш ижанеси нанебиси». Я обмерла от страха – это же Микеша, наш попугай! Как он здесь оказался? Я хотела соскочить, чтобы позвать его, но моё колено прижала сильная матушкина рука. Она сказала мне тихонько:
- Не двигайся и ничего не говори, не то погубишь птицу, - а сама монотонно и тоже чуть скрипуче стала выговаривать:
- Отче наш, иже еси на небесех…
Попугай замолчал и завозился на ветке. Матушка продолжала:
- Микеша хороший… иди сюда… иди, Микеша…
Попугай слетел и сел матушке на руку. Она накрыла его другой рукой и сказала ему:
- Умный Микеша… молитву знает…
- А зачем попугаю молитву знать, он же её без смысла повторяет, - спрашиваю.
- Без смысла, говоришь… для него, может, и без смысла, а всякое произнесённое слово - жить начинает. Вот, расскажу тебе историю про попугая.
Микешка повыглядывал из матушкиных рук, затих, и не торопился освобождаться.
- Так вот, - начала крёстная, - жил да поживал один попугай, был он покрупнее нашего
Микеши, и однажды тоже вылетел из клетки на простор. Да так зазевался со своими попугайными делами на свободе, что не успел и крылом махнуть, как оказался в крепких когтях хищника. Заорал попугай от страха и боли, а хищная птица знай, несёт его все выше и выше: не таких крикунов слыхала. Выбился попугаишка из сил, а потом, со всей мочи да и закричи: «Господи, помилуй!». От неожиданного не птичьего языка хищник его и выпустил, а попугай и упорхнул… Видишь, тоже от хозяина птичка выучила эти два спасительных слова, и осталась жива.
Я протянула руки, чтобы взять Микешку, но матушка поднялась, и заставила меня взять обе скамеечки и отнести в храм. Когда я пришла в комнату, попугай благополучно был водворён в клетку и уже за матушкой повторял Иисусову молитву.
- Вы его учили молитве? – Спросила меня матушка.
- Нет, - говорю, - не учили.
- Значит, услышал, птица монастырская. А зачем вы его выпустили, он случайно к нам прилетел, а в лесу бы погиб.
- Мы его не выпускали, он сам…
- Сам он не мог, значит, не закрыли клетку как следует. Ну, да ладно… Марина, хоть я ваши послушания и отменила, но как крестницу попрошу тебя: поможешь мне?
- С радостью!
С радостью же помчалась за матушкой в её келью. Не помчалась, конечно, а степенно шла, как отмеченная настоящим игуменским доверием.
ДОМОЙ!
Ох, и короба принесли грибники и ягодники! Целые пучки разных трав, конечно, не без помощи деда Ильи. Я-то думала, они пешком ходили, а они… в телеге на лошади. Аришка и я тараторили друг другу о своём. Тут и выяснилось, что Аришка не закрыла Микешкину клетку: побежала за корзинкой, и забыла.
Нам весело собираться в обратный путь, мы смеёмся: сюда привезли целые корзины и пакеты, и обратно – не с пустыми руками.
Мама с бабушкой довольны: сортируют дары леса и толи себе, толи нам говорят:
- Тайга щедрая хозяйка, когда к ней со всем уважением…
Мы же с Аришкой пошептались, и стали отпрашиваться:
- Мам, мы сходим попрощаться с сестрами?
- Если матушка благословила к ним сходить, то ступайте.
- Благословила! Благословила, ещё вчера! – и мы понеслись в свою келью за подарками для сестер. Эти подарки мы приготовили давно: насушили лепестков, травинок, чешуек от коры и шишек, разгладили их. А потом из них составили на плотной бумаге всякие интересные картинки. Закрепили их клеем, и вот! Получилось замечательно! Только для матери Рахили у нас был особый подарок, но пока – ч-ш-ш!..
К ней первой, мы и пошли. Постояли возле двери, произнесли положенную молитву, замерли. Услышав ответное: «Аминь», отворили дверь. Здесь всё так же было солнечно и весело – иконы лежали на столах, словно отдыхали. А птицы – что за щебетливый хор! Мы весело говорим:
- Как у вас хорошо, мать Рахиль!
Монахиня улыбается, и спрашивает:
- Что-то вы ко мне сразу с багажом?.. – и кивает на нашу поклажу в руках. - Ставьте скорее, наверное, тяжело,
Мы опускаем её на табуретку, снимаем платок, и обнаруживается наша клетка с попугаем. Микеша оторопел и от новой обстановки, и от птичьего веселья. Матушка подняла вверх красивые брови домиком, приглашая нас к объяснению. Мы – довольны.
- Это наш вам подарок, его зовут Микеша, и он умеет говорить молитвы, - тараторим наперебой.
- Да ну? – удивляется монахиня, - так уж и знает?
- Это он сейчас оробел, а как освоится, будет, как и ваши птички…
- Если он будет с птичками, то быстро забудет молитвы, и станет трещать, как и они… что ж, придется ему, как птичьему молитвеннику, предоставлять отдельную келью, - улыбается мать Рахиль.
Мы смотрим, пытаясь понять: говорит серьёзно мать Рахиль или забавляется нами. Но на всякий случай говорим:
- Это уж, как благословите птичке…
- А вам не жалко? - Спрашивает.
Мы снова переглянулись, разве сознаешься, когда даришь, что немного жалковато, но я бодро сообщаю:
- Вчера он вылетел на улицу, матушка Феодосия поймала, он молитвы выговаривал, и она сказала, что это монастырская птица.
- Ну, раз матушка дала этой птичке такую характеристику, тогда поставим Микешу на монастырское довольствие, сообщим матери Серафиме об этом.
Мы так и не поняли, где монахиня шутит, а где говорит серьёзно. Потом она прошла к шкафу, достала и подала нам по маленьким чёткам:
- Птичку вы здесь оставляете, кто ж вам напомнит о молитве? Думаю, вот эти десять зёрнышек-узелков и напомнят вам об этом.
Ещё она дала нам по большущей горсти конфет, словно мы маленькие ребятишки, но мы не отказались, потому что конфеты любим.
Мать Феофила подарила нам по глиняной фигурке: Аришке – монашку, которая кормит травой овечку, а мне – послушницу с чемоданами, и сказала:
- Чтобы помнили о монастыре и о послушаниях.
Мы уже и не знали, куда деваться от подарков: мать Мариамна подарила нам два красивых школьных передника. Это было так замечательно: у нас в школе в этом году как раз разрешили девочкам носить форменное платье!
Мать Серафима напекла своих замечательных булочек, а Аришке подала маленький белый конвертик, и что-то шепнула на ухо. Мать Эмилия принесла в горшочке удивительную голубую розу и спросила:
- Марина, тебе этот цветок что-нибудь напоминает?
- Да, - воскликнула я, - главную икону в храме!
- Вот и пусть тебе будет памятка. Как ухаживать за цветком, ты уже знаешь.
Аришке мать Елизавета принесла и сметаны, и молока, и творогу.
- Да куда ей, - матушка Феодосия ущипнула Аришку за щёчку, - ишь, какие щёки нахомячила на монастырских-то харчах…
Аришка покраснела:
- Матушка, я не поправилась…
- Значит, худо кормили, а? – Матушка улыбается.
Аришка пытается что-то сказать, но крёстная останавливает:
- Да шучу, шучу!
Она надевает ей на шею простой деревянный крестик на суровой нитке. А мне – маленькую иконку «Нечаянная Радость». Мы стоим и молчим - понимаем, что это за подарки. Она
посмотрела на нас строго:
- Носите благоговейно, не срамите меня. Им, без малого, сотня лет. Вот такое вам моё благословение.
А бабушке нашей она сказала:
- А ты, племяша, ещё останься, так надо…
Смотрим, вперевалку бежит дед Илья с большим бидоном:
- Ух, чуть не опоздал… это вам пчёлки медку насбирали, просили передать.
Мы сидим уже в машине, и нам грустно. Мама взялась за руль, тронула рычаги, нажала на педаль, и машина тронулась. Мы с Аришкой машем всем обеими руками.
Обитель «Нечаянная Радость» простилась с нами.
Как только побежала дорога и замелькали колючие сосны, Аришка открыла конвертик, и вскрикнула – там была картинка: Вид на Мертвое море с Иорданской стороны. Она прижала картинку к груди и оглянулась: монастырь давно уже скрылся из глаз.
А дома было тихо и пусто. Кошка Мурка встретила нас по-хозяйски: выгнула шею, потёрлась мордочкой о наши ноги и повела маму на кухню. На столе лежала телеграмма от папы:
«Прилетаю завтра, рейс номер…»