Меня учили многому, и все слегка касалось моей души и отлетало от нее, не оставляя почти никакого следа и оставаясь только в памяти.
Но это завладело ею вполне. То была история Христа, рассказ о тех мучениях, которым Его подвергли люди. Мать - она вовсе не отличалась глубокой религиозностью - сама знакомила нас с Евангелием, и от не я узнал эту историю. Она считала меня легкомысленным мальчиком, да таким я и был, и тем более она была поражена впечатлением, какое произвел на меня этот рассказ.
Я краснел и бледнел, мое лицо выражало страдание, глаза наполнялись слезами. Подавленный ужасом, я забрасывал ее вопросами. "Как же это так? За что? Разве можно? Разве люди могут быть такими слепыми, несправедливыми и жестокими?"
У меня оказалось пламенное воображение, и, когда после знакомства с этой историей наступила Страстная неделя, я каждый день ходил в церковь на все церковные службы. Наверно, ни один из множества взрослых людей, наполнявших церковь, не прислушивался с таким чутким вниманием к словам, которые в эти дни читались и пелись в церкви. Я понимал только десятую долю, потому что славянский язык был мне незнаком, но я чутьем улавливал то, что знал, и те самые факты, которые так поразили меня.
И воображение живо рисовало мне, картину за картиной, все события последних дней Христа. Я видел все так, как будто это вторично происходило передо мной.
Я видел, как Он, добрый, кроткий и весь светящийся божественным светом, сидел со своими учениками за длинным столом, как Он, взойдя на Масличную гору, скорбно смотрел еа восток, воздевая руки и тихо роняя на землю слезы…
Передо мной вставала утоптанная дорожка между деревьями Гефсиманского сада, и я видел, как ворвалась туда свора грубых людей с озлобленными, искаженными лицами, и как один, самый ужасный человек, какого когда-либо мыслил мой ум, с холодным и темным лицом, подошел к Нему и поцелуем предал Его…
Холодный ужас охватывал в это время и безжалостно стискивал мое сердце. Я никак не мог понять, я не понимал этого никогда…
И потом в течение этих великолепных дней я переживал муки. Как прикованный, стоял я в церкви, приходя в нее раньше всех и уходя последним.
Я видел, как били Его по лицу, оскорбляли, плевали, я с болью чувствовал, как вколачивали в Его голову острые терновые шипы, и каплями струилась кровь. Мне хотелось подставить свою детскую спину, чтобы облегчить Его ношу, когда Он, изнеможенный, нес на гору крест для Своей казни.
Я рыдал настоящими неудержимыми слезами, когда видел Его распростертым на кресте, с пригвозжденными к дереву руками и ногами, и трепетал от ужаса, когда даже солнце, пораженное жестокостью людей, померкло…
Моя мать страшно тревожилась, видя, как необъятно глубоко переживаю я впечатления моего воображения.
- Ах, милый…Так нельзя… Ты слишком даешь воображению… Это опасно! Ты так еще мал. Это тебе не по силам…
Но, разумеется, это не помогало. Могли не рассказывать мне этой истории, тогда я стоял бы в церкви, как стояли все, держа в руках зажженные свечи, становясь на колени и ударяя поклоны в те моменты, когда это полагалось. И даже, должно быть, не стоял бы, а давно мне стало бы от этого однообразного занятия скучно, я вышел бы в ограду и гонялся бы за скворьцами, которые прилетали и садились на ветви деревьев.
Нас каждое воскресенье возили в церковь, и не столько потому, чтобы мать находила это нужным, сколько по желанию отца…
И после того как я узнал трагическую историю замученного людьми Бога, это отношение не изменилось. Эти обязательные очередные, каждое воскресенье выстаиванья обедни были для меня так же принудительны и скучны, как и прежде. То, что происходило в церкви, было слишком сложно и слишком условно для моего младенческого ума. Он не умел еще символизировать, откликаться на установленные действия и слова.
Но семь дней последней недели поста были какими-то исключительными днями моей жизни. Тут для меня не было ничего условного, и никакого символа мне не предлагали. Я слышал и вспоминал настоящие события, которые были в действительности, мое воображение одевало их в плоть и кровь, и они меня потрясли.
С субботы на воскресенье я так живо переживал переход от скорби к радости. Я вместе с близкими и родными Его снимал с креста Его тело, омывал Его и натирал ароматными составами и клал в гроб. Вместе с женами-мироносицами я приходил к Его гробу и видел, как ангел отвалил камень от Его могилы, и как Он, воздушный и светлый, как утреннее облако, поднялся из гроба…
Я видел и ликовал, и этот день был самым радостным днем моей жизни…
Я долго отказывался идти спать. Я переживал чувство, которое мешело мне сознательно укоротить этот торжественный день сном. Я крепился, пока не засыпал нечаянно где-нибудь в кресле, откуда меня, спящего, переносили в постель.
Отрывок из рассказа И.Н.Потапенко "Три Пасхи". Перепечатано из книги: Пасхальные рассказы. М., 2010. Сост. Д.И.Болотина.