— Ветер расшалился, — сказал Никитич, — подождем колонну, что-то мы оторвались здорово.
Он остановил машину, положил голову на баранку и через секунду уже спал. Сорок часов без сна — не шутка. Кто же знал, что в марте здесь, на заполярном зимнике, начнет подтаивать снег и что от базы до восьмой буровой — какие-то семьдесят километров — вместо десяти часов мы будем ползти почти двое суток. И неизвестно, как поведет себя Черная речка.
Никитич спал. Сбилась на бок лохматая шапка, открыв жиденькие седые волосы и большое оттопыренное ухо. Я сунул руку в карман и тут же вспомнил: сигареты кончились. Не рассчитывал я на такой долгий путь. В редакции мне сказали: «Проедешь по зимнику с ветераном, напишешь о нем зарисовку».
Дали задание... Ну что я напишу про ветерана Никитича? Десятый год на Севере. Бригадир. Самый опытный водитель. Спрашиваю его, зачем на Север поехал с Украины. Он мне: сынов, мол, нужно было учить, а на «земле» (так здесь зовут все остальное пространство) больше двух сотен не накрутишь в месяц, ты же, говорит, понимаешь, одни штаны больше стоят. А зарисовку, тем не менее, нужно писать. О чем? Никаких событий. Снег, снег, дорога и ветеран Никитич в серых валенках с самодельными галошами, в замызганном полушубке, в широких меховых рукавицах... Никитич поднял голову, зевнул во весь рот, тряхнул головой, сонно сказал: «Едут» — и открыл дверцу. Один за другим подъезжали мощные «Уралы». Водители, измотанные, с посеревшими лицами, вываливались из кабин, подходили к Никитичу. Когда все собрались, бригадир спросил:
— Кто хорошо знает дорогу?
— Лешка месяц назад ездил, — сказал бородатый плотный парень.
— Алексей! — крикнул Никитич. — Подойди сюда.
Подошел молодой веснушчатый парень.
— Хорошо дорогу знаешь?
— Нормально.
— Значит, так, — громко объявил Никитич, — сейчас перекусим, немного отдохнем и вперед. Колонну поведет Алексей.
Водители разошлись. Через несколько минут весело зашумели примусы.
— Иди к нам, корреспондент, — позвал бригадир.
Я подошел. А что мне оставалось делать? Те триста граммов залежалой карамели, что я брал с собой, были съедены еще в первый день, и Никитич на каждом привале делился со мной пайком.
Ели молча, пили крепкий чай.
— Сейчас четыре часа спать, — дал команду Никитич.
Водители разошлись по машинам. И я забрался в кабину, откинулся на спинку сиденья и тут же словно в бездну провалился... Проснулся от толчка.
Ну и дорожка, ядрена корень, — ругнулся Никитич.
Была уже ночь. Я глянул на часы. Вот это да! Третий час мы в пути. И как это я не проснулся, когда тронулись? А Никитич, выбравшись из кабины, уже ворочал лопатой, откидывая снег от колес. Потом он запрыгнул в машину, включил двигатель и, потянувшись всем сухоньким телом вперед, уговаривал свой «Урал»:
— Давай, милый... еще немножко... Что же ты? Пошли, пошли потихонечку...
И снова мы ползли по этому проклятому зимнику. И мне уже казалось, что всю жизнь прожил я в кабине «Урала» и не было ничего у меня, кроме мурлыкающего какую-то ямщицкую песню Никитича да бесконечной снежной дороги. Идущая впереди машина остановилась. Из кабины выпрыгнул Алексей, поднял вверх скрещенные руки. Колонна встала. Водители собрались у бригадирского «Урала».
— Сейчас спуск и Черная речка, — предупредил Алексей.
— Переправу намораживали? — спросил Никитич.
— А кто его знает, — пожал плечами Алексей, — но мы тут колонной шли, да два трактора при нас было — выдержал лед.
— Нормальненько, — бурчал, размышляя, Никитич, — но береженого и Бог бережет... — И, еще что-то прикинув в уме, приказал: — Пойдем через лед — держать интервал метров триста. Дверцы — открыть. Ждать на том берегу.
Первый «Урал» двинулся вперед.
«Поехали!» — скомандовал сам себе Никитич, и мы выкатились на хрустящий снег реки. Сначала все шло нормально, но вдруг раздался сухой треск, будто тряпку разорвали, только громче, и передний «Урал» как-то странно качнулся вправо-влево и остановился.
— Трещина, ядрена корень!!! — рявкнул Никитич и вывалился из кабины. Я за ним. Никитич зачем-то снял шапку и заорал:
— Ну что ты телишься, прыгай!.. Примерз, что ли?
И опять раздался треск.
— Вот оболтус! Нет, ты глянь! Да что же это за оболтус такой! — вскрикивал Никитич. Он глубоко вздохнул и побежал к Лехиному «Уралу».
— Что там стряслось?
Спрашивал бородатый парень, который на привале сказал, что Леха ездил по этой реке.
— Лед треснул, — объяснил я. — Никитич приказал всем сидеть в машинах.
Никитич все еще неуклюже бежал к Лехиному «Уралу».
«Догоню, отдам ему шапку, — решил я. А то уши отморозит себе этот спринтер». Подбежал я к Никитичу, когда он, выпучив глаза и жадно хватая воздух, карабкался на подножку.
— Помоги, — прохрипел он, даже не удивившись моему появлению.
Лешка сидел в кабине.
— Ты что, Алексей? — Никитич попытался убрать его руки с баранки. — Вода уже проступила, Леха, — продолжая дергать его за руки, ласково уговаривал бригадир.
Но Лешка словно окаменел. Тогда Никитич достал из кармана гаечный ключ и резко провел им по костяшкам пальцев Лешкиных рук, намертво вцепившихся в баранку. И пальцы разжались. Никитич, поднатужившись, сдвинул Лешку, сел за руль. Машина медленно-медленно поползла вперед. Никитич что-то говорил, затем сердито махнул мне рукой: убирайся. Я отбежал назад. «Урал» продолжал надсадно выть, потом выскочил на снег и резво покатил к берегу. «Ну вот и сюжет, — подумал я. — Нет, не зря я мучился на этом проклятом зимнике».
Пока я витал в облаках, подошли водители. Осторожно обошли неровную линию трещины, затем стали опускать в нее какую-то железяку на веревке, измеряя глубину. Наконец бородатый, скрутив веревку, хмуро оглядел всех и сказал:
— Будем объезжать.
Вернулся Никитич, взял из моих рук шапку.
— Что с Лехой? — спросили водители.
Никитич вяло объяснил:
— Испугался парень, бывает. Оцепенел так, что.. .В общем, под лед бы пошел, а с места не сдвинулся. Шок. — И, чуть помедлив, добавил: — Оклемался уже. Вы только, ребята, не подсмейтесь над ним, а то он вообще за баранку не сядет.
Трещину пришлось объезжать. Никитич сам промерил толщину льда, сам назначил место переезда.
— А вы герой, — сказал я. — Не страшно было? А вдруг ухнули бы вместе с машиной под лед?
— Успели же, — угрюмо ответил Никитич, — едем.
— А что вы чувствовали, когда бежали к машине?
— Ни хрена не чувствовал, — грубо оборвал разговор Никитич и мрачно предложил: — Не трогал бы ты меня, корреспондент, а? И так тошно.
Я обиделся и замолчал. В общем-то, можно обойтись и без вопросов. Все произошло у меня на глазах. А уж описать, подать как надо я сумею. Спокойный тон, без всяких там: герой, подвиг. Наконец мы добрались до восьмой буровой. Все было буднично. Разгрузились, поели, отдохнули и двинулись домой, на базу. Дорога подмерзла. Ехали быстро, никаких приключений. Но странное дело, чем ближе подъезжали мы к поселку, тем больше мрачнел Никитич. За дорогу не сказал ни слова, очень часто курил. Когда уже вкатили в поселок, спросил:
— Тебя к гостинице, корреспондент?
— Можно и здесь, у конторы, — отозвался я.
— Да ладно уж, — вздохнул Никитич. Мы подъехали к деревянному зданию гостиницы.
— Спасибо, — сказал я и, выдавив улыбку, закончил: — Читайте о себе. До свидания.
Я уже взялся за ручку двери, когда услышал:
— Постой, вернись, корреспондент, на минутку!
Мы снова вместе в кабине. Никитич протягивает мне папиросу, сам закуривает.
— Ты вот что, корреспондент, — говорит он глухо, — ты не серчай на меня.
— Да что вы... — начинаю я.
— Погоди, дослушай. Я же не на тебя злился после трещины этой. На себя... Ты вот что сделай... Ты напиши все, как есть. Я ведь струхнул сегодня. В войну под бомбами не трусил, а тут... Понимаешь, стою и думаю: «Побегу, а лед треснет, я на дно... А сыны как?» Нет, ты понимаешь? Раньше и мысли такой не было... Пулей летишь на помощь... Это что ж за такое затмение на меня нашло, ядрена корень?!
— Но вы все-таки побежали, — проговорил я.
Никитич достал еще папиросу, долго прикуривал, затем сказал:
— Да если бы я не побежал, как бы жил потом?
Он как-то жалобно всхлипнул. Но через мгновение строго, в упор посмотрел на меня и сухо отчеканил:
— В общем так. Опишешь все, что я тебе сейчас сказал. Я это и сынам своим, и старухе своей пошлю. Пусть полюбуются, что они со мной сделали. И запомни: мне это все говорить трудно. Я сказал. И теперь, не дай бог, ты не напишешь так, а соврешь как-нибудь, героя из меня сделаешь — я тебе не прощу. Так что смотри.
.. .Я пришел в свой гостиничный номер, наконец-то умылся и побрился. Потом сел за стол, достал бумагу. Вяло пожалел: «Какой бы очерк получился!» Долго сидел над чистым листом. Самое сложное для меня — найти заголовок и первую фразу. Наконец написал: «Трещина». И начал: «— Ветер расшалился, — сказал Никитич и, глянув в зеркало, добавил: — Подождем колонну, что-то мы оторвались здорово...»