Оставляю тебя с Господом

Мама

Полтора года назад весь мир для меня рухнул и время остановило свой бег – ушла из жизни моя любимая мамочка. Как будто сердце моё вырвали с корнем, и рана эта ныла и кровоточила, не давая душе покоя ни днём, ни ночью. Лишь последняя фраза эхом всё повторялась и повторялась в воспалённом уме. «Оставляю тебя с Господом», – прошептала она, умирая.

Конечно, заступничество Господа Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и моего ангела-хранителя было со мной от рождения. Но когда рядом была мама, об этом как-то не думалось, а сейчас, с её уходом, долгими днями и ночами я вспоминала своё детство, юность, молодость – то золотое время, когда мы были с ней вместе. Картинки из предыдущей жизни постоянно мелькали в моём сознании.

…Мне пять лет, и я интересуюсь, почему мама встаёт ни свет ни заря, растапливает печь и начинает кланяться и что-то шептать перед портретом «дяденьки» в тёмной рамочке в углу. Мама объясняет, что это икона. На ней наш Спаситель Иисус Христос. Его надо любить и бояться, так как непослушных Он очень строго наказывает. И вот, бывало, оставшись одна в избе, я заиграюсь и что-то натворю, а потом сразу же вспоминаю про строгого дяденьку, который всё видит и обо всём знает. На цыпочках виновато подхожу к образу, забираюсь на лавку, чтобы поближе рассмотреть Его лицо: сердится Он на меня или нет? Вроде бы не сердится: глаза добрые, понимающие. Такой не может обидеть. «Уф-ф!» – с облегчением в сердце слезаю с лавки.

Приходит мама, мой «грех» тут же раскрывается, но и она не наказывает. Лишь устало вздохнув, спрашивает: «Ну почему ты это сделала?» Мне стыдно и жалко маму. А исправить ничего уже нельзя... Мы ужинаем вдвоём, я иду спать, а мама снова зажигает свечу возле иконы и молится. Долго не могу заснуть, слушая, как она творит молитвы. Потом мирно засыпаю, давая себе клятву, что больше никогда-никогда не буду огорчать мою мамочку.

* * *

Я взрослею, взрослеют и мои грехи. Я уже не боюсь Бога и открыто Ему об этом заявляю. Начинаю дерзить маме, не слушаю ничьих советов, поступаю по-своему. В круговороте жизни, полной всевозможных соблазнов, я не замечаю, как стареет моя мама. Я не слышу, точнее, не хочу слышать, о чём она молится Богу. У меня появился свой Бог, свой кумир – Эдита Пьеха. Меня интересуют песни, музыка, эстрада. Я пытаюсь сама что-то сочинять. Теперь только об этом все мои мысли и мечты. Только ей, моей богине, я готова кланяться и на неё молиться. Если изредка и обращаю свой взор на мамину икону, то только для того, чтобы попросить о милости своего кумира: чтобы певица ответила на моё письмо, чтобы мы с ней встретились и – верх всех мечтаний! – чтобы спели с ней дуэтом.

Всё это дал мне Милостивый Господь. Он услышал мои молитвы. Я наслаждалась успехами. Меня распирала гордыня от дружбы с известной артисткой, в лучах славы которой погрелась и я. Я жила будто не своей, а чужой жизнью, стремилась лишь к одному – быть ближе к Пьехе. А тем временем истинный чистый Идеал и Бог терпеливо ждал, когда же я воззрю свои очи к Нему, давшему мне все блага этой земной жизни. И мама, моя добрая милая мама, тоже ждала, когда же я очнусь от этого «звёздного» дурмана и замечу, наконец-то, её – такую беззащитную в старости, незаметно поседевшую и слегка ссутулившуюся, отдавшую мне всю без остатка теплоту своего сердца.

Родная моя, любимая, ненаглядная мамочка! Сколько же ты всего перетерпела и перестрадала, поднимая нас с братом Мирославом. Отрывала от себя последний кусок хлеба. Помню, как ты проводила у моей постели бессонные ночи, когда я болела. Твоя любовь и забота спасали меня не раз. Помню, как ты читала молитвы, прижимая меня к себе. Я и сейчас слышу, как ты умоляешь Господа спасти своё чадо.

Большая семья деда Харлампия

Помню, как ты рассказывала про своё детство. Жили вы тогда большой семьёй в собственном доме в Кировской области. Твой будущий отец Харлампий женился на твоей будущей матери Марии после внезапной кончины первой жены и в новую семью привёл двух осиротевших дочек – Зою и Катю. Бабушка Мария с любовью приняла их, а потом нарожала деду ещё 13 детей. Но поскольку в деревне в то время акушерок не было, многие умерли в младенчестве. Дед был из купеческого сословия, глубоко верующим человеком и свою веру привил всем своим детям. Он владел ветряной мельницей и смолокуренным заводом. Крестьяне со всей округи ездили к нему на мельницу молоть зерно и на завод за дёгтем для смазки колёс у телег или в лавку за вкусной выпечкой, хлебом, сахаром, чаем. Торговал он и солью, табаком, керосином. Продавал дёшево, а бедным и вовсе отдавал за бесплатно или в долг, записывая для порядка в «книжку-долгушку». Такие долги дед потом часто прощал: принесут – хорошо, а нет – тоже не беда. За товаром ездили на лошадях в Вятку, а торговать выезжали в соседние сёла и на ярмарки...

Семья деда жила в большом двухэтажном доме, где на первом этаже находилась небольшая пекарня и торговая лавка. С детства мама запомнила запах мятных пряников, патоки, свежего хлеба и сушек, что выпекали отец с матерью и его братья со снохами. Вспоминала, как совсем маленькую отец брал её на руки, заходил в лавку и говорил: «Ну, Настенька, выбирай что хочешь!» Она стеснялась, а он подавал ей то пряник медовый, то ароматную булочку. А конфеты целыми горстями рассовывал по её кармашкам. На Пасху дети, ожидая сладостей, бывало, приплясывали: «Патока, патока, наливная слатока...» В большие церковные праздники – на Пасху, Рождество, Троицу – дед Харлампий ходил по деревне, раздавая даром веселящемуся люду баранки, пряники, орехи, карамель... Харлампия Пудовича (как его величали в деревне, сократив сложное отчество Анемподистович на более короткое и звучное) все уважали. Иногда дед Харлампий брал маленькую Настю с собой на мельницу, которая стояла на краю деревни, и она с интересом наблюдала, как делается мука. Её отец работал допоздна не покладая рук. Иной раз маме приходилось оставаться с ним на мельнице на ночёвку. Укладывая дочку спать на деревянный топчан, он клал ей под голову полено. Мама ворочалась, долго не могла заснуть: «Тятя, твёрдо». «Терпи, дочь! – басил отец. – Благодари Бога, что есть крыша над головой».

В школе мама училась прилежно, писала аккуратно, хотя тетрадей в конце 20-х годов в классах не было. Учительница раздавала газеты, и на их серо-жёлтых полях ученики, макая перья в чернила, выводили буквы или цифры. Как только она научилась читать, неграмотные богомольные деревенские старушки стали собираться в их доме, прося её почитать Псалтырь, Евангелие или Жития святых. Храмы к тому времени в округе все были закрыты, и неграмотным старушкам негде было услышать слово Божие. Текст писаний был сложный, с дореволюционными ятями, но маме нравилось это богоугодное занятие. Читала она подолгу при тусклом свете керосиновых ламп или свечей. А потом ещё учила уроки. Керосин экономили, поэтому решать задачки и писать сочинения приходилось при лучине или при ясном лунном свете, сидя у окна. Вероятно, поэтому со школьной скамьи у мамы стало ухудшаться зрение. Пришлось носить очки. К старости ей дали инвалидность по зрению, так как почти ничего не видела. Знакомых на улице узнавала только по голосу. Ходила с тросточкой.

Беда

Детство мамы оборвалось внезапно. Ей едва исполнилось 8 лет, когда в декабре 1929 года, в лютые морозы, в их дом вошли незнакомые люди, заявив, что их семья объявлена врагами народа и всё имущество подлежит конфискации, а семья – выселению. Дети заплакали, не понимая, что происходит. К вечеру к дому подогнали две подводы лошадей: на одну усадили детей, на вторую сели взрослые с конвоирами. Ничего из имущества, личных вещей, продуктов брать с собой не разрешили. Невероятно, но каким-то чудом бабушке удалось незаметно вынести и спрятать в телеге среди соломы швейную машинку, благодаря которой они потом смогли какое-то время продержаться, не погибнуть от голода. Бабушка Мария хорошо шила, одевая и свою семью, и кое-какие заказы получала на стороне. Но это потом. А первое время после так называемого раскулачивания было очень тяжело. Большая семья дедушки Харлампия лишилась не только собственности, но и всего нажитого честным трудом имущества, скота, земельного надела... Были сломаны судьбы людей, а отголоски тех бесправных репрессий до сих пор отзываются болью на их потомках. Для всей семьи это стало настоящим потрясением, огромной бедой.

Утирая слёзы, мама часто рассказывала, как всю ночь их везли тёмным лесом неведомо куда. Детишки так замёрзли, что к утру их еле-еле удалось растормошить, привести в чувство. Родители всю дорогу молились, чтобы Господь помиловал их и защитил. Подводы остановились у крохотной избёнки в деревне в соседнем районе. Всем велели располагаться на постой. Дальние их родственники, жившие в этой избе, приютили, обогрели, накормили и выделили свой уголок. Двум большим семьям ютиться в ветхом маленьком домишке было тесно, да и голодно. Прожив месяца полтора на птичьих правах, обдумывая своё житьё-бытьё, дед Харлампий решил перевезти свою семью в Коми АССР. Съездил туда на заработки, всё разузнал. На новое место жительства он взял с собой жену, старшего сына со снохой и трёх дочерей. В их числе была и мама. Так семья деда оказалась в Коми. Жизнь пришлось начинать с нуля.

Новая жизнь

Приехав в Прилузский район, они сняли угол у одной бедной вдовы, сын которой почти всё свободное время пропадал на лесозаготовках. Дед Харлампий и мамин брат Григорий тоже устроились на работу в леспромхоз, а в свободное время вязали сети, занимались рыбной ловлей, обменивая рыбу на продукты. Тем и кормились. На одежду и обувь денег не хватало, ходили в обносках. Бабушка Мария была неграмотной, но работящей. Никогда не сидела без дела – нанималась то молоть вручную зерно, то на сезонную уборку овощей, то на другие хозяйственные работы. Расплачивались с ней теми же овощами, молоком, творогом... В летнюю пору всей семьёй ходили по грибы-ягоды. Мама и её сёстры тоже были в постоянных заботах. После уроков бежали нянчиться с соседскими детьми или мыть полы, а после этого до глубокой ночи вязали рыболовные сети... Но несмотря на то, что трудились от зари до зари, всё равно жили впроголодь...

Завистливые односельчане, узнав, где обосновалась семья бывшего купца Харлампия, вновь настрочили какой-то донос, чтобы окончательно изничтожить их род. Не прошло и года, как в их дом снова пришли вооружённые люди в кожаных тужурках и под конвоем увезли деда Харлампия и его старшего сына Григория сначала в райцентр, а потом в кировскую тюрьму. Оставшись без кормильцев, бабушка Мария с малыми детьми снова оказались на грани выживания.

Узнав о несчастье, к ним приехал мамин брат Иван. Увидев, что они еле-еле сводят концы с концами, дядя Ваня решил увезти своих младших сестрёнок – маму мою и тётю Валю – к себе в Горьковскую область. Но и на новом месте девочкам жилось несладко. Когда дядя Ваня уехал в длительную командировку, оставив маму с её сестрой на попечение своей жены, то та перестала кормить девчушек. Сама она была нерадивой, нигде не работала. Деньги, что оставил ей муж на пропитание девочек, истратила на свои нужды. И вот им самим пришлось искать работу. Пробовали устроиться на картонажную фабрику, которая была в их посёлке. Но их не взяли. Слишком малы. Тогда одна благочестивая добрая женщина научила их шить красивые коврики из разноцветных лоскутков и картона. Соседи натащили им старых вещей. Сестрёнки оказались умелыми рукодельницами. Коврики у них выходили нарядными и аккуратными, так что шли нарасхват. И мама со своей сестрёнкой Валей гордились, что сами теперь зарабатывают деньги и сами могут купить себе хлеб и молоко, не ожидая подачек.

Но они очень скучали по своим родным, и когда через несколько лет вернулись в Коми, то узнали страшную весть – их отец умер в тюрьме. Каким образом здоровый, двужильный мужик мог скоропостижно скончаться от «старческой дряхлости», как значилось в справке о смерти, – не ясно. Бабушка Мария предполагала, что его либо забили до смерти, либо расстреляли без суда и следствия, что тогда было обычным делом. Где похоронен мой дед – неизвестно. Говорят, на том месте, где когда-то находилось тюремное кладбище. Но его сейчас нет и в помине. Давно кресты и могилы сровняли с землёй, а на месте кладбища выросли новые современные постройки. Царствие тебе Небесное, дорогой мой дедушка Харлампий! Нам не довелось встретиться в этой жизни, потому что я родилась позже твоей кончины. Но я, преклонив колени, прошу у тебя прощения за тех людей, которые не ведали, что творили...

Всю жизнь моя мама жила с болью в сердце из-за этой чудовищной несправедливости. Сильно переживала и стремилась вернуть своему роду честь и доброе имя. Сколько сил, энергии, бесценного здоровья было потрачено в последние годы на реабилитацию безвинно пострадавших её родителей и всей семьи! Переписка с архивами, органами внутренних дел и другими организациями велась годами. Большая часть информации от неё скрывалась, а сейчас всей правды уже не узнать. И вот в 1995 году ей наконец удалось добиться реабилитации её родителей и всех членов семьи. К сожалению, многих уже посмертно.

Моего дядю Григория тогда освободили в связи с невиновностью. Долгие годы он трудился в пекарне. Отважно воевал в годы Великой Отечественной войны. Был тяжело ранен, но вернулся живым и с наградами. Спасло его, как он говорил, то, что на войне он постоянно молился и не снимал с себя нательного крестика. Молился он и дома, регулярно ходил в церковь, ездил по святым местам. В советское время окрестил всех своих детей.

Я была совсем маленькой девочкой, когда дядя Гриша, вернувшись из очередного паломничества, рассказывал, как в каком-то монастыре, где паломникам разрешали полежать на мраморной плите, которая была сделана наподобие плиты на Гробе Господнем, пропустил вперёд свою жену, в шутку сказав: «Пусть бабка моя живёт сто лет!» Так оно и случилось. Дядя Гриша умер в возрасте 74 лет, а его «бабка» отошла в мир иной на 97-м году жизни.

Отпевание бабушки Марии

Бабушка Мария, Царствие тебе Небесное и нижайший поклон!

После потери мужа, живя с моей мамой и её маленьким сынишкой Мирославом в селе Летка, подняла на ноги, выучила, выкормила ты младших детей, помогла воспитать внуков. Когда бабушка скончалась, по её наказу мама поехала в кировскую церковь, чтобы там её заочно отпеть и взять отпетой землицы – посыпать в могилку.

От Летки до Кирова добиралась на поезде в тамбуре вагона. После того как священник отпел бабушку, она в полночь на поезде приехала на станцию Мураши. На следующее утро бабушку должны были уже везти на кладбище, но никакого попутного транспорта до Летки не было. Тогда мама решила идти 42 километра пешком. Перекрестившись, отправилась в путь. Шла по широкой грунтовой дороге, которую тускло освещала луна. Кругом тёмный лес. Всю дорогу она молилась. Примерно на середине пути заметила впереди какую-то серую, движущуюся ей навстречу массу. Тогда она быстро спряталась в лесу. Это оказалась колонна заключённых, которые шли в два ряда. Её сопровождали конные отряды милиции. В конце с вещами и военными ехала подвода лошадей. Когда колонна скрылась из виду, мама вышла из лесу и продолжила свой путь. Под утро она пришла в небольшую деревню, километров за десять от Летки, где решила немного передохнуть. Ноги гудели, почти не двигались. Зашла в первый попавшийся дом, хозяйка разрешила ей прикорнуть на полчасика на лавочке. И вот после короткого отдыха она из последних сил, на неслушающихся ногах, дошла до Летки и увидела траурную процессию на кладбище. Слава Богу, успела проводить свою маму в последний путь, посыпав гроб бабушки отпетой землёй.

Сполохи памяти

Мама рассказывала мне о многих случаях чудесной помощи по молитве ко Господу. Работая бухгалтером в совхозе, она имела дело с большими деньгами и всегда опасалась, чтобы не пропало ни одной копеечки. Летом в Котельнический госбанк за зарплатой она ездила на катере. Однажды, получая деньги в банке, мама обратила внимание на зорко наблюдавшего за ней подозрительного мужчину. Уложив деньги в чемодан и спрятав его в холщовый мешок, мама быстро направилась к пристани. Её охранник, как назло, куда-то запропастился. Оглянувшись, мама увидела, что её преследует тот самый долговязый тип. Она быстро побежала, творя по пути Иисусову молитву. Мужчина нагнал маму только около трапа и хотел зайти за ней на корабль, но капитан катера и совхозные рабочие перегородили ему дорогу.

* * *

Когда мама жила с маленьким Мирославом и своей матерью в Кировской области, в хозяйстве они держали корову, поросёнка. Через речку от дома были сенокосные угодья. Сена заготавливали много, а вывозили его зимой по льду. Мужчин в семье не было, поэтому приходилось просить соседей. И вот попросили помочь глухонемого соседа. Запрягли двух совхозных быков в сани и поехали. На каждый воз нагрузили по большой копне сена. Когда переезжали реку с сеном, то ещё не окрепший лёд на середине реки стал трещать. Мама закричала глухонемому соседу, который вёл второго быка, чтобы он не походил к её подводе очень близко, иначе они утонут, но тот даже не услышал. Тогда мама с горячей молитвой обратилась к Господу, чтобы всё обошлось, и Господь снова их спас. Подводы благополучно перешли через речку.

Я хорошо помню наш сельский небольшой домишко в три окна у речки, огромную черёмуху возле калитки, рябину. В избе печь, домотканые цветные половички, на стене – чёрная тарелка громкоговорителя. Как я любила слушать песни из этого приёмника, пока мама занималась по хозяйству, шила на машинке или кашеварила за перегородкой на кухне! Хотя мне было тогда годика четыре, помню, как мама однажды принесла в дом маленького розового поросёнка. Как потом его кормила из моей соски, завернув, как ребёнка, в детское одеяльце. Он поест, поспит, а потом как начнёт бегать по всей избе с весёлым хрюканьем да всё норовит укусить меня за голые пятки. Как же я его боялась! С визгом убегала от него и запрыгивала за диван. Там и спасалась целыми днями, пока поросёнка не поселили в хлеву.

* * *

Однажды мама взяла меня с собой на новогодний детский утренник, который они устроили для детей на своей работе. Нарядила меня, как Снегурочку, в воздушное белое платьице и корону. На работе оставила меня играть с детишками возле ёлки, а сама куда-то ушла. Через некоторое время к нам пришёл Дед Мороз и начал говорить: «Ну что, детишки, заждались Дедушку Мороза?» Мы запрыгали от счастья. Я стала искать маму, чтобы поделиться своей радостью. Дедушка попросил всех детей рассказать стишки, а потом стал угощать конфетами из мешка. Вот он подходит ко мне и спрашивает: «Как тебя зовут, девочка?» «Люда», – смущаясь, отвечаю я. «А знаешь ли ты, Люда, какую-нибудь песенку или стишок?» Я внимательно разглядываю Деда Мороза и замечаю, что борода у него на резинке, а из-под шапки выбиваются мамины волосы. «Мама!» – радостно закричала я. Взрослые меня разуверяют: «Какая же это мама, это Дед Мороз». Я рассказала стишок, дедушка погладил меня по голове, достал из мешка конфетку и подарил мне. Дома мама всё-таки призналась мне, что это именно она была Дедом Морозом. Я расплакалась от горя: «А почему тогда ты не отдала мне все конфеты из мешка?» «Надо же всех детей угостить конфетами, – утешала меня мама, – потому что они тоже маленькие и хотят подарков».

Мамины воспоминания о войне

В жизни моей мамы было много горя и страданий. Была и большая любовь, и похоронка на мужа. Трижды ей приходилось начинать жизнь с нуля, но она никогда не отчаивалась. Всегда уповала на помощь Божью. В конце жизни стала писать воспоминания, которые сейчас для меня – самое драгоценное сокровище. Вот лишь небольшой отрывок о пережитых военных годах:

«…Помню май 45-го. Я работала в виноградно-винодельческом совхозе “Геленджик” Краснодарского края. Целый день с рассвета до заката мы трудились на полях под палящими лучами солнца, возделывали каменистую почву под виноградником. От нещадной жары и солёного пота одежда расползалась на лоскутки. Изредка над головами с гулом пролетали вражеские самолёты, чаще всего ночью вдалеке раздавались страшные взрывы. Мы ежесекундно рисковали жизнью, но тогда, будучи молодыми и задорными, не задумывались об этом.

Попала я сюда в 1943 году. Для уборки урожая и других сельхозработ набирали группу, в основном, из членов семей, прибывших в конце 30-х годов в Коми республику граждан Украины и Польши. Я тогда проживала в Прилузском районе с годовалым сынишкой и родителями мужа, выходцами из Украины. Муж, Алексей Иванович, воевал на фронте, и его родные (родители, младший брат с сестрёнкой) и я с сыном решили выехать на эти работы вместе, чтобы не разлучаться. Так наказывал муж, уходя на фронт.

Нам и неведомо было, что повезут нас на юг, под Новороссийск, где в ту пору вовсю бушевала война. Трудностей мы не боялись. Воодушевлённые призывом: “Всё для фронта! Всё для победы!”, самые отчаянные и смелые рискнули податься в неведомую даль. Наш товарный состав тащился до места назначения целый месяц, подолгу останавливаясь на безвестных полустанках или в чистом поле из-за того, что рельсы были искорёжены от взрывов и разорвавшихся бомб. Мы с ужасом смотрели на разбитые железнодорожные станции, здания. Огромные воронки от упавших бомб, опрокинутые обгоревшие вагоны, груды битого стекла, высотой с трёхэтажный дом, оставшиеся от взорванного стекольного завода, кровавые подписи на уцелевших руинах строений “Гитлер капут!”... Тоннели на подъезде к Новороссийску тоже были разбиты, завалены камнями.

В дороге нам выдавали сухой паёк: макароны, хлеб, чай, сахар, крупу. Во время длительных остановок пассажиры разводили недалеко от состава костры – варили кашу, пекли картошку, кипятили чай.

Так получилось, что в суматохе родные мужа сели в один вагон, а я с сыном – в другой. На остановках мы встречались, кушали вместе. Во время одной из них свекровь попросила у меня взять в свой вагон моего сынишку на ночь, чтобы я от него отдохнула. Я не отдала, а утром, к своему удивлению, обнаружила, что того вагона, в котором ехали родители мужа, нет: отцепили ночью. Так я навсегда потеряла их. С ужасом думаю сейчас: а если бы я отдала ребёнка бабушке?! Но, видно, во всём промысл Божий. Не знаю, куда забросила их судьба и жив ли кто из них. Поиски через передачу “Жди меня” результата не дали.

Прибыв в Новороссийск, вместо железнодорожного вокзала мы увидели руины. Далее наш путь пролегал по горному серпантину в совхоз “Геленджик”. Я была впервые на юге, и всё казалось таким необычным, новым, захватывающим.

Для жилья вновь прибывшим выделили щитовые стандартные домики. На обустройство ушло дней десять, а затем надо было выходить на работу. Сына устроила в ясли. По ночам мы вздрагивали от бомбёжек. На виноградных полях, где я работала, встречались огромные воронки от бомб, останки от сбитых вражеских самолётов. Недалеко – на Малой Земле и в морском порту Новороссийска – шли ожесточённые бои. Раненых доставляли и в военный госпиталь в Геленджике. Самое поразительное, что и в это голодное, страшное время храмы на юге были открыты, велись службы. В свободное время мы с сынишкой посещали церковь, а однажды, когда мой мальчик едва научился ходить, я его потеряла. Придя в храм, отпустила его с рук, а сама, забыв обо всём на свете, стала молиться – о себе, о мамочке, сыне, муже, чтобы вернулся с фронта живым и здоровым. Очнувшись, огляделась – сына поблизости не было. Обошла весь храм – нет нигде. Побежала искать по Геленджику, спрашивая о нём у прохожих и заглядывая в каждую щель, сараи, колодцы, люки... Так и не найдя его, вся в слезах глубокой ночью вернулась домой. И опять начала неистово молить Бога вернуть мне сына... В это время в окошко постучали и я услышала голос соседки: “Настя, ты дома?” Вошла соседка, неся на руках моего мальчика. Я подумала, что он мёртвый, потому что он не шевелился. У меня подкосились ноги, но оказалось, что мой сынок просто спал. Слава Тебе Господи, нашёлся! Потом я узнала, что мой кроха во время богослужения забрался в алтарь. А когда его оттуда вывели, меня в храме уже не было, я бросилась на его поиски. Целый день он бродил по городу, а ближе к ночи его встретила моя соседка, жившая на другой половине нашего домика. Ну, не чудо ли?

Вспоминаю ещё об одном удивительном чуде Божьем, явленном во время войны перед Пасхой. В горисполком сверху поступило указание открыть к великому празднику церковь. Партийные начальники поздно вечером возвращались с совещания, на котором решался вопрос об открытии храма. Проходя мимо него, они увидели в окнах свет от множества свечей и услышали негромкое, но очень слаженное стройное пение. Немало удивившись: “Как так? Только что вынесли решение, а кто-то уже зашёл в храм без нашего ведома свечи зажёг, молится”. Подошли поближе, на дверях огромный замок. А в окнах мерцание свеч и ангельское пение. Что за чудеса?

На другой день об этом чуде шептался весь город. Церковь открыли на Пасху. Когда мы с соседкой пришли на всенощное богослужение, чтобы освятить крашеные яички, церковь была переполнена народом. Все хотели побывать в храме, явившем такое чудо.

Там же, в Геленджике, мы встретили день Победы. Утро 9 мая выдалось солнечным, по-летнему тёплым. В три часа утра проснулись от криков. Я вышла на крыльцо, узнать, что случилось. Женщины обнимались, плакали. Отовсюду доносилось: “Война кончилась! Победа!” Я не могла поверить в это. Только когда по радио в 6 часов утра Левитан объявил о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, поверила.

Управляющему совхоза позвонил политрук воинской части и сообщил, что в 9 часов состоится митинг. Прибыли военные машины с солдатами и духовым оркестром. Народу собралось видимо-невидимо. Все были возбуждёнными, с сияющими лицами. После митинга всех пригласили за столы, накрытые под сенью деревьев. Из совхоза привезли большую бочку высокосортного виноградного вина. Угощали всех бесплатно. Играл духовой оркестр. Смех и слёзы смешались: многие оплакивали не вернувшихся с фронта друзей и близких. Я надеялась на возвращение своего мужа Алексея. Но когда в 1947 году мы вернулись в Коми, то получила на него похоронку...»

* * *

И вот нет уже и моей мамы! Я думала, она будет всегда.... И нет никого рядом, кто бы поддержал и утешил – ни Пьехи, ни тех «друзей» по команде её поклонников, с которыми я общалась большую часть своей жизни. Никого. Пустота. Тишина... Только Господь Бог и образок Спасителя на полочке в почерневшем окладе – как напоминание о маме и утешение.

После её смерти, то ли во сне, то ли наяву, я увидела в видении себя, бредущую к храму, но вокруг него почему-то глухой забор. Я обхожу его со всех сторон, ищу вход. Наконец замечаю вверху небольшое окошко, пытаюсь проникнуть внутрь через него. Слышу – идёт служба, священник нараспев читает молитвы. Вдруг путь мне преграждает невесть откуда взявшийся монах – в чёрном подряснике, скуфеечке, с большим наперсным крестом, с аккуратной бородкой. Добрый такой, с лукавым прищуром. В руках у него лукошко. Говорит мне: «Эх ты, всё ищешь лазейки, хотя дверь-то в храм – вот она, широко открыта, заходи!» Я оправдываюсь: «Да не нашла я, всё вокруг обошла». «Вот так-то вы и ходите, всё вокруг да около, а зайти не знаете как», – сокрушается монах. Неожиданно, схватив из лукошка горсть пшена, он швырнул её мне прямо в лицо: «Вот тебе епитимия! Будешь читать столько псалмов, сколько крупинок попало на тебя!» Вдобавок кинул в меня ещё полную горсть. А пшеничные зёрнышки такие крохотные, скатываются с плеч, застревают в волосах... Я пытаюсь их собирать, подсчитываю, но, конечно, сбиваюсь со счёта. Тут и проснулась. Мне понятна стала воля Господа. Моя стезя – дорога к храму, моё спасение – молитвы и псалмы.

После этого я всё чаще и чаще стала заходить в церковь, где душа моя оттаивала от свалившегося на меня горя. Я несла Господу свою боль, свои нераскаянные грехи, и Он утешал меня через Своих священнослужителей и верных прихожан. Вскоре я полюбила длинные службы, приобрела среди верующих новых друзей, стала помогать в храме. Жизнь моя потихонечку стала наполняться новым смыслом.