12 июля исполняется 15 лет со дня смерти русского поэта, композитора, литератора, прозаика и сценариста Булата Окуджавы. Он оставил миру около двухсот авторских и эстрадных песен, написанных на собственные стихи.
Перед самой смертью Булат Шалвович был крещён с именем Иоанн. Вечная ему память!
Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
не стараясь угодить…
Так природа захотела.
Почему?
Не наше дело.
Для чего?
Не нам судить.
БУЛАТ ОКУДЖАВА О СЕБЕ:
- Я родился в 24-м году, 9 мая, у Грауэрмана, на Арбате. Первая моя квартира — дом 43. Квартира на 4-м этаже, средних размеров по коммунальным масштабам, 5 соседей. Раньше это была квартира фабриканта Каневского, нэпмана. После нэпа он был директором своей же фабрички. А потом уехал во Францию с семьей.
Отец мой был прислан в комакадемию из Грузии учиться. На Арбате ему дали две маленькие комнатки в той коммуналке. И мать жила с нами. После моего рождения отца отправили обратно на Кавказ. Он продолжал работать комиссаром грузинской дивизии. А мама работала в аппарате горкома партии, здесь.
А потом пришло время мне учиться. И меня отправили в Тбилиси, где я поступил в первый класс. Это был такой странный первый класс, где были экзамены — по-русски. На экзамене каждому давали табличку, на табличке был нарисован лабиринт. В центре лабиринта — колбаса, а снаружи мышка, нужно было найти кратчайший путь до колбасы. О Пушкине мы не слышали ничего, Пушкин не существовал, Лермонтов не существовал, Толстой не существовал. Все они были помещики.
Потом отец работал уже секретарем Тбилисского горкома партии. У него были нелады с Берия, очень серьезные. И дошло до того, что отец мой поехал в Крым, к Серго Орджоникидзе, и попросил направить его на работу в Россию, потому что в Грузии он работать не мог. И Серго отправил его на Урал. Парторгом ЦК на вновь строящийся в первой или второй пятилетке вагоностроительный завод.
Вот в 32-м году отец отправился на Урал — там еще была дикая тайга и несколько бараков. А потом выписал и нас. Я жил там, учился, до ареста отца. До февраля 37-го года.
Мы вернулись в Москву. Опять в эти же две комнаты. Мать, конечно, исключили из партии тут же. Она устроилась кассиром в какую-то артель. И занималась тем, что в свободное время бегала, добивалась приема у Берия, чтобы сказать ему: ты же знал его по работе, он не может быть троцкистом или английским шпионом. Она добивалась, добивалась до тех пор, пока не пришли однажды ночью и не забрали ее тоже.
Я остался с бабушкой. В это время был уже брат. Он родился в 34-м году. Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Учился я плохо.
- Вы ощущали себя сыном врагов народа?
- Я испытывал это на себе ежечасно, во всех смыслах. Но я считал, что это ошибка. Я был очень политический мальчик. И я знал, что мои родители такие коммунисты, каких не бывает вообще в природе. Произошла ошибка какая-то. И когда это до Сталина дойдет, он все исправит.
Семью Окуджавы «выкашивал» террор 30-х годов. И, словно бы вопреки этой трагедии, в подростке, а затем юноше Булате рождаются жажда добра и надежда. Это была милость Божия, конечно же, незаметная и не до конца осознанная. Бог действует в мире и в каждом человеке, если Он посеял в нём жажду добра и сострадания.
- На что же вы жили?
- Потом, в конце 40-го года, тетка решила меня отсюда взять. Потому что я совсем отбился от рук, учиться не хотел, работать не хотел. Я приехал в Тбилиси перед самой войной. Потом война. Я, конечно, начал бомбардировать военкомат. С приятелями мы требовали, чтобы нас забрали в армию. Мы охаживали капитана Качарова. Он сначала орал на нас, топал ногами, потом привык и, чтобы отвязаться, поручил повестки разносить. Мы ходили по дворам. Нас били за эти повестки, бывало. Горесть приносили.
Потом я ушел из школы. Работал на заводе учеником токаря. Занимался ровировкой стволов огнемета. Что такое ровировка, до сих пор не знаю. Что-то тяжелое мы делали изо дня в день, из ночи в ночь, по 14-16 часов безвылазно. А я все ходил к военкому, надоедал. Hаконец этот Качаров не выдержал и сказал: вот вам повестки. Мы сели и сами себе их написали.
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли -
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом — солдат…
До свидания, мальчики!
Мальчики, постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите, и все-таки
постарайтесь вернуться назад.
Он все написал о себе сам
***
Писать о песенном творчестве Булата Шалвовича Окуджавы — дело трудное. Он все написал о себе сам. Его творчеству не нужны ни переводчики, ни толмачи, ни толкователи. Шокирующие своей дремучестью предисловия — «…я в этом произведении хотел изобразить…» — это не для него. Он что хотел, то изобразил. Что намеревался сказать — сказал.
Его концерты сопровождались бурными аплодисментами, он был нужен нам, а мы — ему. Там, на концертах, и возникало единство меж поэтом и аудиторией, знавшей наизусть многие его песни и заказывавшей поэту их исполнение.
Окуджава никогда не сочинял для элиты. Он писал сентиментальные стихи, где напоминал слушателям о том, «как много, представьте себе, доброты в молчаньи»…
Я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.
Он любил подшучивать над собой и никогда не обижался, если кто-либо из друзей или близких подшучивал над ним. Самоирония не умолкала в нём. Но однажды я увидела его плачущим. В то лето, как обычно, я жила в переделкинском Доме творчества, и, как обычно, Булат или его жена Ольга приезжали за мной и везли меня к ним на дачу.
Но в тот день — это было примерно за год до смерти Булата — мы оказались с ним вдвоём в его кабинете, где теперь расположен Музей Булата Окуджавы . Я вспомнила, что как раз в это время должен быть показан по телевидению фильм «Список Шиндлера». Булат включил телевизор. В тот вечер мы ни о чём не говорили, мы сидели в полутёмной комнате, смотрели фильм и плакали…
Что поражало в песнях Булата Окуджавы — так это пушкинская простота. В то время, когда вся молодая, да и потянувшаяся вслед за тонконогой модой пожилая поэзия пытались поразить мир то лесенкой строк, то криками на стадионах, песни малоизвестного молодого человека достойно и спокойно представляли глубинную, основную струю национальной поэзии. Две правды были в них — правда жизни и правда художественного образа.
Фазиль Искандер:
До Булата Окуджавы усилиями нашего официального искусства частная жизнь человека рассматривалась как нечто мелкое и даже несколько постыдное. И вдруг пришёл человек, который своими песнями доказал, что всё, о чём наши люди говорят на кухнях, говорят в узком кругу или думают во время ночной бессонницы, и есть самое главное. Его песням свойственна такая высочайшая лирическая интимность, что, даже когда он исполнял их в переполненном зале, казалось, он напевает тебе лично.
Как где-то сказано у Достоевского, у человека всегда должен быть дом, куда можно пойти. В самые безнадёжные времена таким домом для нас были песни Булата . Печаль в искусстве, которая понимает и отражает нашу жизненную печаль, есть бодрящая печаль. В этом смысле Булат Окуджава был нашим великим общенародным утешителем. Цель искусства в конечном итоге — утешение.
Песни были и стали современными и никак не собираются стареть. И не только это происходит потому, что в них изображены быстроменяющаяся технология временного мышления или архитектура шатких сиюминутных ценностей.
Виктор Астафьев:
Я не очень хорошо знал Булата , был вместе с ним в одной творческой поездке по Болгарии, в Москве мимоходом встречался. Он был ко мне приветлив, обнимет, лбом в лоб, накоротко ткнётся: «Жив? Ну и слава Богу! А о здоровье не спрашиваю. Наше здоровье не в наших руках». Однажды прислал мне большую, хорошо изданную книгу со своими песнями и нотами к ним. Я был не только удивлён, но и потрясён тем, что половина песен из этой книжки уже считается народными.
Песни Булата Шалвовича — это поистине формула времени, начиная от прямого ее выражения «как просто быть солдатом» — и кончая сложнейшими философско-поэтическими притчеобразными построениями, о которых можно писать целые трактаты.
Священник Георгий Чистяков:
Как Вергилий в «Божественной комедии» у Данте, он, язычник, провёл нас через ад и подвёл почти что к тому порогу, где ждёт нас Христос… …Его «Молитву» повторяли тысячи людей, никогда не умевших молиться и не открывавших Евангелие…
Именно поэтому песни Окуджавы не покрываются пылью времен и, берусь это утверждать как до сих пор действующий исполнитель, эти песни четвертьвековой давности можно исполнять на любой аудитории, несмотря на то, что они известны более, чем что-либо. Они стали настоящими песнями задолго до того, как робкие издатели решились их издать.
Б. Ш. Окуджава представляется и воплощением дорогих всему миру демократических и интернационалистских традиций русской интеллигенции — знаменательно, что в 1993 году в Швецию на торжество вручения Нобелевских премий из России решили пригласить только Дмитрия Сергеевича Лихачева и Булата Шалвовича.
Когда-то много лет назад жена известного барда-шестидесятника Булата Окуджавы — Ольга – приезжала в Псково-Печерский монастырь к известному своей праведностью отцу Иоанну (Крестьянкину). В разговоре с иеромонахом была затронута тема равнодушия Булата Шалвовича к вопросам веры; сам он был некрещеным, да и не думал приобщаться к Церкви. Все это очень сильно беспокоило верующую Ольгу.
В ответ на ее сетования отец Иоанн лишь спокойно заметил: «Не волнуйся, ты сама его окрестишь». У Ольги округлились глаза: как это она, не имеющая духовного сана, да к тому же женщина, будет крестить своего мужа! «А вот так и окрестишь!» – загадочно ответил старец. Ольга лишь спросила в растерянности: «А как же я назову его? Булат ведь имя не православное?» В ответ отец Иоанн сказал: «А назовешь, как меня Иваном», — и поспешил по своим делам.
Весь этот странный разговор Ольга вспомнила лишь много лет спустя в Париже – и даже не в те дни когда умирал Окуджава, а уже непосредственно после его смерти: треволнения и скорбь, связанные с кончиной мужа, вытеснили тогда этот случай из ее памяти. Только потом, вспомнив все, она поразилась прозорливости старца.
А произошло вот что: перед самой смертью Булат Шалвович высказал жене во многом неожиданное желание креститься. Окуджава был настолько плох, что звать священника было уже поздно. Ольга знала, что в подобных особых случаях церковь признает таинство крещения действительным, даже если его совершил мирянин, — главное, чтобы была искренняя и горячая Вера. Именно таковой и была ситуация в Париже. В ответ на вопрос жены, какое имя он выбирает при крещении, Булат Шалвович сам назвал его: «Иван!».
Так вот и отошел Булат Окуджава в мир иной с именем крещенного во Христе раба Божия Иоанна, через 15 лет после прозорливых слов отца Иоанна (Крестьянкина) – архимандрита Псково-Печерского монастыря, знавшего, что именно так все и случится.
Отпевали Булата Окуджаву в московском храме святых бессребреников Космы и Дамиана в Столешниковом переулке…
Его проводили и оплакали многие друзья, товарищи, почитатели таланта. Но более всех, искреннее всех горевала о нём провинциальная интеллигенция — учителя, врачи сельские, газетчики, жители и служители городских окраин, которые чтут и помнят не только родство, но и певца, посланного Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чём-то русской души.
Зоя Крахмальникова:
Перечитывая написанное Булатом Окуджавой уже теперь, после его кончины, прослушивая плёнки с записями песен, вспоминая наши с ним разговоры о христианстве, о Боге, я услышала в его творчестве веру, в которой он никогда не признавался. Возможно, это была вера неосознанная, тайная, называемая другими именами, но ощущаемая в том свете, что изливается из творчества.
Вот комната эта — храни её Бог! -
Мой дом, мою крепость и волю.
Четыре стены, потолок и порог,
И тень моя с хлебом и солью.
И в комнате этой ночною порой
Я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
Я плачу, молюсь и спасаюсь.
В ней всё соразмерно желаньям моим -
То облик берлоги, то храма,-
В ней жизнь моя тает, густая, как дым,
Короткая, как телеграмма.
Пока вы возносите небу хвалу,
Пока ускоряете время,
Меня приглашает фортуна к столу
Нести своё сладкое бремя…
Покуда по свету разносит молва,
Что будто я зло низвергаю,
Я просто слагаю слова и слова
И чувства свои излагаю.
Судьба и перо, по бумаге шурша,
Стараются, лезут из кожи.
Растрачены силы, сгорает душа,
А там, за окошком, всё то же.
Перед самой смертью Булат Шалвович был крещён с именем Иоанн. Вечная ему память!
Каждый пишет, как он слышит.
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
не стараясь угодить…
Так природа захотела.
Почему?
Не наше дело.
Для чего?
Не нам судить.
БУЛАТ ОКУДЖАВА О СЕБЕ:
- Я родился в 24-м году, 9 мая, у Грауэрмана, на Арбате. Первая моя квартира — дом 43. Квартира на 4-м этаже, средних размеров по коммунальным масштабам, 5 соседей. Раньше это была квартира фабриканта Каневского, нэпмана. После нэпа он был директором своей же фабрички. А потом уехал во Францию с семьей.
Отец мой был прислан в комакадемию из Грузии учиться. На Арбате ему дали две маленькие комнатки в той коммуналке. И мать жила с нами. После моего рождения отца отправили обратно на Кавказ. Он продолжал работать комиссаром грузинской дивизии. А мама работала в аппарате горкома партии, здесь.
А потом пришло время мне учиться. И меня отправили в Тбилиси, где я поступил в первый класс. Это был такой странный первый класс, где были экзамены — по-русски. На экзамене каждому давали табличку, на табличке был нарисован лабиринт. В центре лабиринта — колбаса, а снаружи мышка, нужно было найти кратчайший путь до колбасы. О Пушкине мы не слышали ничего, Пушкин не существовал, Лермонтов не существовал, Толстой не существовал. Все они были помещики.
Потом отец работал уже секретарем Тбилисского горкома партии. У него были нелады с Берия, очень серьезные. И дошло до того, что отец мой поехал в Крым, к Серго Орджоникидзе, и попросил направить его на работу в Россию, потому что в Грузии он работать не мог. И Серго отправил его на Урал. Парторгом ЦК на вновь строящийся в первой или второй пятилетке вагоностроительный завод.
Вот в 32-м году отец отправился на Урал — там еще была дикая тайга и несколько бараков. А потом выписал и нас. Я жил там, учился, до ареста отца. До февраля 37-го года.
Мы вернулись в Москву. Опять в эти же две комнаты. Мать, конечно, исключили из партии тут же. Она устроилась кассиром в какую-то артель. И занималась тем, что в свободное время бегала, добивалась приема у Берия, чтобы сказать ему: ты же знал его по работе, он не может быть троцкистом или английским шпионом. Она добивалась, добивалась до тех пор, пока не пришли однажды ночью и не забрали ее тоже.
Я остался с бабушкой. В это время был уже брат. Он родился в 34-м году. Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Учился я плохо.
- Вы ощущали себя сыном врагов народа?
- Я испытывал это на себе ежечасно, во всех смыслах. Но я считал, что это ошибка. Я был очень политический мальчик. И я знал, что мои родители такие коммунисты, каких не бывает вообще в природе. Произошла ошибка какая-то. И когда это до Сталина дойдет, он все исправит.
Семью Окуджавы «выкашивал» террор 30-х годов. И, словно бы вопреки этой трагедии, в подростке, а затем юноше Булате рождаются жажда добра и надежда. Это была милость Божия, конечно же, незаметная и не до конца осознанная. Бог действует в мире и в каждом человеке, если Он посеял в нём жажду добра и сострадания.
- На что же вы жили?
- Потом, в конце 40-го года, тетка решила меня отсюда взять. Потому что я совсем отбился от рук, учиться не хотел, работать не хотел. Я приехал в Тбилиси перед самой войной. Потом война. Я, конечно, начал бомбардировать военкомат. С приятелями мы требовали, чтобы нас забрали в армию. Мы охаживали капитана Качарова. Он сначала орал на нас, топал ногами, потом привык и, чтобы отвязаться, поручил повестки разносить. Мы ходили по дворам. Нас били за эти повестки, бывало. Горесть приносили.
Потом я ушел из школы. Работал на заводе учеником токаря. Занимался ровировкой стволов огнемета. Что такое ровировка, до сих пор не знаю. Что-то тяжелое мы делали изо дня в день, из ночи в ночь, по 14-16 часов безвылазно. А я все ходил к военкому, надоедал. Hаконец этот Качаров не выдержал и сказал: вот вам повестки. Мы сели и сами себе их написали.
Ах, война, что ж ты сделала, подлая:
стали тихими наши дворы,
наши мальчики головы подняли -
повзрослели они до поры,
на пороге едва помаячили
и ушли, за солдатом — солдат…
До свидания, мальчики!
Мальчики, постарайтесь вернуться назад.
Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими,
не жалейте ни пуль, ни гранат
и себя не щадите, и все-таки
постарайтесь вернуться назад.
Он все написал о себе сам
***
Писать о песенном творчестве Булата Шалвовича Окуджавы — дело трудное. Он все написал о себе сам. Его творчеству не нужны ни переводчики, ни толмачи, ни толкователи. Шокирующие своей дремучестью предисловия — «…я в этом произведении хотел изобразить…» — это не для него. Он что хотел, то изобразил. Что намеревался сказать — сказал.
Его концерты сопровождались бурными аплодисментами, он был нужен нам, а мы — ему. Там, на концертах, и возникало единство меж поэтом и аудиторией, знавшей наизусть многие его песни и заказывавшей поэту их исполнение.
Окуджава никогда не сочинял для элиты. Он писал сентиментальные стихи, где напоминал слушателям о том, «как много, представьте себе, доброты в молчаньи»…
Я с ними не раз уходил от беды,
Я к ним прикасался плечами…
Как много, представьте себе, доброты
в молчанье,
в молчанье.
Он любил подшучивать над собой и никогда не обижался, если кто-либо из друзей или близких подшучивал над ним. Самоирония не умолкала в нём. Но однажды я увидела его плачущим. В то лето, как обычно, я жила в переделкинском Доме творчества, и, как обычно, Булат или его жена Ольга приезжали за мной и везли меня к ним на дачу.
Но в тот день — это было примерно за год до смерти Булата — мы оказались с ним вдвоём в его кабинете, где теперь расположен Музей Булата Окуджавы . Я вспомнила, что как раз в это время должен быть показан по телевидению фильм «Список Шиндлера». Булат включил телевизор. В тот вечер мы ни о чём не говорили, мы сидели в полутёмной комнате, смотрели фильм и плакали…
Что поражало в песнях Булата Окуджавы — так это пушкинская простота. В то время, когда вся молодая, да и потянувшаяся вслед за тонконогой модой пожилая поэзия пытались поразить мир то лесенкой строк, то криками на стадионах, песни малоизвестного молодого человека достойно и спокойно представляли глубинную, основную струю национальной поэзии. Две правды были в них — правда жизни и правда художественного образа.
Фазиль Искандер:
До Булата Окуджавы усилиями нашего официального искусства частная жизнь человека рассматривалась как нечто мелкое и даже несколько постыдное. И вдруг пришёл человек, который своими песнями доказал, что всё, о чём наши люди говорят на кухнях, говорят в узком кругу или думают во время ночной бессонницы, и есть самое главное. Его песням свойственна такая высочайшая лирическая интимность, что, даже когда он исполнял их в переполненном зале, казалось, он напевает тебе лично.
Как где-то сказано у Достоевского, у человека всегда должен быть дом, куда можно пойти. В самые безнадёжные времена таким домом для нас были песни Булата . Печаль в искусстве, которая понимает и отражает нашу жизненную печаль, есть бодрящая печаль. В этом смысле Булат Окуджава был нашим великим общенародным утешителем. Цель искусства в конечном итоге — утешение.
Песни были и стали современными и никак не собираются стареть. И не только это происходит потому, что в них изображены быстроменяющаяся технология временного мышления или архитектура шатких сиюминутных ценностей.
Виктор Астафьев:
Я не очень хорошо знал Булата , был вместе с ним в одной творческой поездке по Болгарии, в Москве мимоходом встречался. Он был ко мне приветлив, обнимет, лбом в лоб, накоротко ткнётся: «Жив? Ну и слава Богу! А о здоровье не спрашиваю. Наше здоровье не в наших руках». Однажды прислал мне большую, хорошо изданную книгу со своими песнями и нотами к ним. Я был не только удивлён, но и потрясён тем, что половина песен из этой книжки уже считается народными.
Песни Булата Шалвовича — это поистине формула времени, начиная от прямого ее выражения «как просто быть солдатом» — и кончая сложнейшими философско-поэтическими притчеобразными построениями, о которых можно писать целые трактаты.
Священник Георгий Чистяков:
Как Вергилий в «Божественной комедии» у Данте, он, язычник, провёл нас через ад и подвёл почти что к тому порогу, где ждёт нас Христос… …Его «Молитву» повторяли тысячи людей, никогда не умевших молиться и не открывавших Евангелие…
Именно поэтому песни Окуджавы не покрываются пылью времен и, берусь это утверждать как до сих пор действующий исполнитель, эти песни четвертьвековой давности можно исполнять на любой аудитории, несмотря на то, что они известны более, чем что-либо. Они стали настоящими песнями задолго до того, как робкие издатели решились их издать.
Б. Ш. Окуджава представляется и воплощением дорогих всему миру демократических и интернационалистских традиций русской интеллигенции — знаменательно, что в 1993 году в Швецию на торжество вручения Нобелевских премий из России решили пригласить только Дмитрия Сергеевича Лихачева и Булата Шалвовича.
Когда-то много лет назад жена известного барда-шестидесятника Булата Окуджавы — Ольга – приезжала в Псково-Печерский монастырь к известному своей праведностью отцу Иоанну (Крестьянкину). В разговоре с иеромонахом была затронута тема равнодушия Булата Шалвовича к вопросам веры; сам он был некрещеным, да и не думал приобщаться к Церкви. Все это очень сильно беспокоило верующую Ольгу.
В ответ на ее сетования отец Иоанн лишь спокойно заметил: «Не волнуйся, ты сама его окрестишь». У Ольги округлились глаза: как это она, не имеющая духовного сана, да к тому же женщина, будет крестить своего мужа! «А вот так и окрестишь!» – загадочно ответил старец. Ольга лишь спросила в растерянности: «А как же я назову его? Булат ведь имя не православное?» В ответ отец Иоанн сказал: «А назовешь, как меня Иваном», — и поспешил по своим делам.
Весь этот странный разговор Ольга вспомнила лишь много лет спустя в Париже – и даже не в те дни когда умирал Окуджава, а уже непосредственно после его смерти: треволнения и скорбь, связанные с кончиной мужа, вытеснили тогда этот случай из ее памяти. Только потом, вспомнив все, она поразилась прозорливости старца.
А произошло вот что: перед самой смертью Булат Шалвович высказал жене во многом неожиданное желание креститься. Окуджава был настолько плох, что звать священника было уже поздно. Ольга знала, что в подобных особых случаях церковь признает таинство крещения действительным, даже если его совершил мирянин, — главное, чтобы была искренняя и горячая Вера. Именно таковой и была ситуация в Париже. В ответ на вопрос жены, какое имя он выбирает при крещении, Булат Шалвович сам назвал его: «Иван!».
Так вот и отошел Булат Окуджава в мир иной с именем крещенного во Христе раба Божия Иоанна, через 15 лет после прозорливых слов отца Иоанна (Крестьянкина) – архимандрита Псково-Печерского монастыря, знавшего, что именно так все и случится.
Отпевали Булата Окуджаву в московском храме святых бессребреников Космы и Дамиана в Столешниковом переулке…
Его проводили и оплакали многие друзья, товарищи, почитатели таланта. Но более всех, искреннее всех горевала о нём провинциальная интеллигенция — учителя, врачи сельские, газетчики, жители и служители городских окраин, которые чтут и помнят не только родство, но и певца, посланного Богом для утешения и просветления вечно тоскующей о чём-то русской души.
Зоя Крахмальникова:
Перечитывая написанное Булатом Окуджавой уже теперь, после его кончины, прослушивая плёнки с записями песен, вспоминая наши с ним разговоры о христианстве, о Боге, я услышала в его творчестве веру, в которой он никогда не признавался. Возможно, это была вера неосознанная, тайная, называемая другими именами, но ощущаемая в том свете, что изливается из творчества.
Вот комната эта — храни её Бог! -
Мой дом, мою крепость и волю.
Четыре стены, потолок и порог,
И тень моя с хлебом и солью.
И в комнате этой ночною порой
Я к жизни иной прикасаюсь.
Но в комнате этой, отнюдь не герой,
Я плачу, молюсь и спасаюсь.
В ней всё соразмерно желаньям моим -
То облик берлоги, то храма,-
В ней жизнь моя тает, густая, как дым,
Короткая, как телеграмма.
Пока вы возносите небу хвалу,
Пока ускоряете время,
Меня приглашает фортуна к столу
Нести своё сладкое бремя…
Покуда по свету разносит молва,
Что будто я зло низвергаю,
Я просто слагаю слова и слова
И чувства свои излагаю.
Судьба и перо, по бумаге шурша,
Стараются, лезут из кожи.
Растрачены силы, сгорает душа,
А там, за окошком, всё то же.