* * *
Надо сказать, что эта первая поездка была самой продолжительной. В последующие разы я почти не ночевал на острове, да и встречи носили более кратковременный характер. Батюшка вообще не любил, когда к нему часто и без особенной нужды ездили. При встрече никогда не говорил лишнего. Он по натуре своей был большим любителем безмолвия и частенько повторял, что слово серебро, а молчание — золото. Сам он умел и без всяких слов назидать. Причем эти молчаливые назидания действовали иной раз сильнее всяких слов и обличений.

Помню, как­то приехал, подхожу к домику. Смотрю, стоит обычная толпа возле него. Он ни на кого не обращает внимания, а подзывает к себе женщину, которая стоит в конце у оградки, как вкопанная, с понурой головой. Услышав зов батюшкин, она пошла, но без всякой радости, как невольница. Идет, но головы не поднимает, словно на казнь шествует. Подошла, на старца не смотрит. Батюшка, ничего не говоря, сначала по одной щеке ее ударил, затем к другой также приложился. Да так ощутимо и распорядительно это сделал, как право на то имеющий. Конечно, эта власть у него от Бога была. Никто другой бы на это не решился, как бы высок и духовен ни был. Женщина ни звука не издала и побои батюшкины приняла с великим смирением: стояла, не шелохнувшись, и глазами продолжала в землю глядеть. Как будто так и надо, как будто за этим только и приехала. Затем старец в келейку сходил, принес маленькую иконочку и благословил ею паломницу. И все. На этом их загадочное общение и закончилось, молча женщина пошла обратно к калитке и, как мне показалось, вышла за ограду на тропинку даже с некоторой поспешностью. Мы стояли и наблюдали эту поучительную сцену глубоко каявшейся и утешенной старцем души. Всем ясно было, что тут происходит только то, что им обоим понятно. Такие беззвучные уроки люди запоминали надолго, и они не проходили для них бесследно. Пожалуй, что они были еще действеннее, чем любые словесные увещания.

Но, наверное, в тот первый раз я нуждался в особом приеме. Таковы уж были в тот момент обстоятельства моей жизни. Потом, после того, как я с самого начала убедился на собственном опыте в его удивительной, редчайшей прозорливости, о которой я раньше только в книжках читал, я каждый жест батюшкин стерег, не то что слово. Мне уже не надо было продолжительных бесед. Только в последние полгода отец Николай принимал совсем по­другому. Я находился у него в домике по несколько часов, чего раньше никогда не было. Причем без всякой причины и повода, просто так. Поначалу я понять ничего не мог, настолько это было необычно и несвойственно старцу. Он сам за долгие годы приучил меня к другой манере общения. Один раз даже прогнал от себя без всякой беседы.

Мне тогда настолько тяжело было на приходе, что я задумал перейти в другое место. Приехал, стучусь, рассчитываю, как всегда, на батюшкино внимание, а старец дверь раскрыл и приказывает: «Скорей беги на пристань, а то “Заря” сейчас уйдет». И даже рта не дав мне раскрыть, захлопнул дверку перед моим носом. Делать нечего, поплелся к берегу, как побитая собака.
С батюшкой не поспоришь. Зато дурь вся мигом из головы выскочила. Так­то он нас в строгости соблюдал, никогда не баловал особенно. Да и нельзя нас баловать, нам это во вред.

В последние же приезды держал у себя долго: чаем поил, песни пел свои любимые, как­нибудь ласку свою проявлял, хотя и сидел уже с трудом, не то что ходил.

Только после кончины его мне все стало ясно: дорогой батюшка предвидел свой скорый уход и таким образом прощался с нами. Но у нас о его близкой кончине и мысли не возникало. Жили одной надеждой: «еще годик, еще годик».



* * *

Известность к старцу пришла после изменения политики в отношении религии. Одним из первых внешних признаков такой перемены стала демонстрация фильма «Храм». Это была первая кинолента, в которой тема Церкви подавалась в непривычном для советской идеологии развороте. Сейчас не помню, о чем шла речь в ней, помню только, что там были кадры о батюшке. Незадолго до выхода фильма в свет я поехал на остров.

Захожу, как обычно, в оградку и вижу странную, поразившую меня картину: во дворике находится съемочная группа и устанавливает свою аппаратуру. Работают серьезно, сосредоточенно, без слов, проникнутые необычностью атмосферы, в которой они оказались. Я потом не раз наблюдал за тем, что даже неверующие люди совершенно менялись в присутствии старца: оставляли свои привычки и усвоенный в мире стиль поведения, робели перед ним, и в них появлялось что­то детское, наивное. Выходит старец и, ничего не поясняя, говорит мне: «Ты невовремя приехал». Потом, помолчав, он прибавил: «Пойдешь смотреть на меня в кино». Прямому смыслу произнесенных им слов я наотрез отказался верить. В советские годы такое и представить себе было невозможно. Это казалось делом совершенно нереальным и невероятным. Но старец ничего не говорил просто так. И на этот раз слова его полностью сбылись.

Я в то время сторожем работал в Духовной семинарии. Это уже после окончания вуза происходило, когда я совсем решил порвать с филологией и встать на путь служения Церкви. Сижу в сторожке и по своему обыкновению читаю книжку. Подошло время обеда, и я пошел в семинарскую трапезную. После обеда выхожу к площадке возле актового зала и вижу, как семинаристы заходят в зал. Почему­то этот незначительный факт привлек мое внимание.

Никогда я не любопытствовал и не пытался что­либо разузнать о внутренней жизни учащихся духовной школы. У меня была своя жизнь и свой поиск, в нем я большей частью и находился. А тут что­то меня остановило. Подождав, когда все пройдут, я приоткрыл дверь актового зала и вошел внутрь. В зале было темно, демонстрировался какой­то фильм. Я взглянул на полотно и увидел панораму красивого леса. Пейзаж пленял своей простотой и величественностью. И вдруг за кадром я услышал хорошо знакомый голос. «Где же я его слышал?» — подумалось мне. Но прежде, чем я успел вспомнить, чей это голос, на экране, во все полотно, появилось лицо батюшки. От удивления я сначала глазам своим не поверил. Однако через мгновение от моих сомнений не осталось и следа. Да, это был старец! Следующим кадром съемки переместились в его домик, где мне все было хорошо знакомо. Отец Николай сидел на своем обычном месте, возле столика, потягивал чай из своей кружки, предлагал его своим гостям и вел с ними неторопливую беседу.

Сюжет со старцем в картине занял немного места. Досмотрев его до конца, я вышел из актового зала. Я был сильно потрясен как тем, что увидел, так и точным исполнением слов батюшки. Сколько бы он ни предсказывал, все­таки привыкнуть к этому было трудно. С другой стороны, увидеть в советском кинематографе старца — это было выше моего разумения. Уж если старец попал на экран, значит, действительно, с нашим обществом что­то произошло. В самом деле, то, что я увидел, было знаком великого духовного перелома в истории советской России.

Именно с тех пор к старцу потянулся народ, и двор его домика редко бывал пуст. С той поры батюшка стал менее доступен, и я уже не мог с прежней легкостью бывать у него.

Удивительны были духовные дарования старца. Он жил в теле, а был подобен бесплотным. Сколько раз я в этом убеждался! Расскажу один такой случай. Служил я в то время диаконом на Смоленском кладбище. Кстати сказать, диаконство мое было им тоже предсказано. Перед поступлением в семинарию я, как обычно, приехал на остров, ибо тогда уже ездил регулярно, не мог уже без этого. Побеседовал со старцем, все, что нужно было, решил. На прощание он мне говорит: «Скоро дьяконом будешь». «Когда?» — спрашиваю. «Следующим летом», — ответил старец. С тем и уехал. Но в душе недоумение: какое диаконство, когда я еще не поступил даже в семинарию? Пошутил, может, батюшка? На деле же вышло все по его слову. Меня, как окончившего вуз, зачислили в семинарию сразу во второй класс. Экзамены я сдавал успешно, так как за пять лет института привык к ним. По окончании второго класса мне предложили перейти в четвертый, минуя третий. Не дав никакого ответа, я уехал за город к родственникам до сентября следующего учебного года. А в начале июля неожиданно позвонили из епархиального управления с требованием немедленно явиться в город для сдачи ставленнических экзаменов и прохождения исповеди перед хиротонией.

И на память Тихвинской иконы Божией Матери, 11 июля, состоялось мое диаконское рукоположение.

Так вот. Служил я тогда на Смоленском кладбище. В то время алтарничала в храме некая Евдокия, скромная, опрятная и богомольная старушка. Никогда она своей близости к святыне перед прихожанами ничем не выказывала, что в то время редкостью было. Лицо у нее было круглое, и почти всегда на нем сияла добродушная улыбка. Была она чуть медлительна в своих движениях, чуть рассеянна и слегка подслеповата, отличала ее любовь к общению и излишняя, вполне извинительная, старушечья словоохотливость, иногда переходящая в болтливость. У меня в душе всякий раз веселая минутка наступала, когда я наблюдал за тем, как она неспешно, семеня ногами, несла мне кадило для совершения каждения. Эта самая Евдокия старца знала и обращалась к нему в прежние годы, когда возраст позволял. Перед очередным моим отъездом на остров она просит меня: «Отец Владислав, спроси у батюшки про меня. Я теперь старая, к нему уж не доеду. Пусть он мне через тебя словечко передаст». Те, кто у батюшки окормлялся, хорошо знали, что услышать слово от батюшки в свой адрес — это был большой подарок. Этому подарку душа долго радовалась и хранила его.

На острове, под конец своего общения с отцом Николаем, я попросил его: «Батюшка, Евдокия, алтарница наша, просит вас что­нибудь ей передать». Старец никогда не переспрашивал и не уточнял, какая такая Евдокия, да откуда она. Сколько таких вот Евдокий у него было, а он сразу безошибочно, без всяких дополнительных уточнений, определял, кто именно его просит. «Ничего не передавай», — услышал я краткий ответ. Тут я на миг представил, как она ко мне бросится после моего приезда и как я буду молчать. Мне стало жаль добродушную нашу Евдокию. «Батюшка, — попросил я вторично за нее, — она огорчится, скажите ей два слова». «Ну ладно, — уступил старец, подождав, — передай ей, что я скоро к ней сам приеду и все ей скажу».

«Вот тебе и ответ, — подумал я, — как хочешь, так и понимай». Но, уже находясь на катере, я понял его скрытый смысл. Так часто со мной бывало. Скажет старец что­нибудь неудобопонятное, а ты голову в недоумении ломаешь. Но потом, словно вдогонку, сам же и открывал твой ум. Вдруг внезапно, неизвестно откуда и чаще всего в самый неожиданный момент, приходило понимание смысла произнесенных слов. В этом тоже была своя духовная мудрость. Батюшка не хотел обнаруживать свои дарования в моем присутствии и вызывать во мне восхищение ими при непосредственном общении. Он как бы прятался в келейку от таких восторгов.

С острова я прямо на всенощную в свой храм приехал. В пономарке Евдокия, как я и предполагал, ко мне сразу бросилась: «Ну, что он тебе сказал?» «Сказал, что сам приедет и все объяснит», — ответил я. Надо было видеть разочарование нашей Евдокии. «Как же он приедет, когда он никуда не ездит?» — пробормотала алтарница и, убитая своим горем, тихо опустилась в кресло. «Раз сказал, что приедет, значит, приедет», — приободрил я расстроенную Евдокию. Но это ее не утешило. Всю службу лица на ней не было.

Прошла неделя после моей поездки. В субботу вечером приезжаю ко всенощной, захожу в алтарь. Через минуту в пономарку входит сияющая загадочным светом Евдокия и заговорщическим тоном, вполголоса, мне сообщает: «Владиславчик, останься после всенощной». «Ага, значит, свидание состоялось», — подумал я с удовольствием. Вот отошла всенощная, духовенство разъехалось по домам, а мы вдвоем, объединенные своим секретом, остались в храме, чтобы вполне насладиться разговором о батюшке. «Садись», — почти властно сказала мне Евдокия, указывая на кресло. Тут она была, конечно, полной хозяйкой положения, что прекрасно осознавала.

Я, в предвкушении ее рассказа, беспрекословно повиновался. «Сегодня утром, — торжественно начала она свое повествование, — когда кончилась Литургия, я в алтаре все прибрала, ковры начистила, да и присела отдохнуть. Думаю, посижу немножко, а потом пойду пообедаю. И вот, села я в это самое кресло, да и незаметно задремала. Утомилась, видать, немного. И, представляешь, в легкой дреме вижу: идет ко мне наш батюшка, а в руках у него Новый Завет. Он подходит ко мне, дает мне книгу и велит: “Открывай такое­то послание, такую­то главу и такой­то стих”. Я поискала, поискала и нашла. “Читай”, — говорит мне отец Николай.

Я стала читать, а там написано про то, что нужно меньше языком­то грешить. Батюшка мне часто эти слова напоминал, когда я к нему ездила. Да я, бестолковая, все одним грехом согрешаю, не исправляюсь. “Ты все поняла?” — он меня спрашивает, когда я кончила читать. “Да, — говорю, — батюшка”. Он тогда взял у меня из рук Новый Завет, закрыл его, повернулся и пошел».

Евдокия окончила свой рассказ и победным взглядом посмотрела на меня. Мы оба улыбались. Однако и я тут, не удержавшись, вставил свое «воспитательное», священнослужительское слово: «Вот, Евдокиюшка, ты мне не верила, а вот видишь, он и приехал». Несмотря на то, что посещение носило обличительный характер, счастью Евдокии не было предела. Она радовалась, как ребенок. Так старец на расстоянии посещал тех своих чад, которые не могли до него добраться.

* * *

Этот период памятен мне еще несколькими эпизодами, связанными со старцем. Поведаю и о них.

В 1989 году на Смоленском кладбище была открыта часовня святой блаженной Ксении и освящен в ее честь правый придел кладбищенского храма. Это событие широко отмечалось как церковной, так и городской общественностью. Значение его было очень велико. Святая угодница, чья известность и почитание простирались за далекие пределы нашей родины, вновь вернулась к своей пастве. Огромная любовь к этой подвижнице не иссякла в народе даже за долгие десятилетия гонений на Церковь. Сколько ни обносили забором ее могилку, к ней стекались страждущие, оставлявшие свои записочки­просьбы к блаженной прямо в щелях поставленной властями ограды.

Справедливости ради отмечу, что и на мою долю выпала честь, наряду со многими, послужить угоднице своим малым, скромным трудом. Никак не предполагал, что это общецерковное событие коснется и моей жизни. А устроил все, конечно, старец. Вот как было дело.

Примерно за полгода до этого события я побывал на острове и имел беседу с отцом Николаем. В конце разговора батюшка обратился ко мне с вопросом: «Ты пишешь что­нибудь?» «Нет», — ответил я. «А ты напиши», — велел старец. «Что же мне писать?» — уточнил я у него. «Что хочешь», — сказал он. Затем, помолчав, прибавил: «Вот о Ксении блаженной ничего не написано. О ней и напиши».

Все это показалось мне странным и непонятным. Во­первых, про блаженную Ксению уже написано, и немало. Не мог же старец этого не знать. Во­вторых, в то время мне казалось, что писать — значит увеличивать размеры своего суетного тщеславия. Уж чем­чем, а «графоманством» я вполне насытился за годы обучения в институте. В свое время чтение литературоведческих книг было моей страстью. Часами, никем и ничем не понуждаемый, я просиживал за книгами. Пока я учился в вузе, все это было в порядке вещей. Хотя уже и тогда, после крещения, я стал соображать, что у меня не должно быть пристрастного отношения к филологии. И не только соображать, но и мучиться этой страстью. Ведь любая страсть треплет, изматывает душу. Но бороться со своей любовью к чтению было сложно. Помню, что я даже установил однодневный пост на «вкушение» филологической «пищи» — в среду и в пятницу старался не притрагиваться к ней. Надо сказать, что только этот прием и помог мне удерживать свой филологический пыл в разумных пределах. И вот теперь, когда я диакон, когда служу у Престола и наполнен совсем другим духом, мне было предложено вернуться к этому занятию. «Опять возвращаться к тому, что изжито, и облекаться в старый кафтан?

Нет, батюшка, здесь я вас ни за что не послушаюсь», — решил я, несмотря на свое глубокое чувство к этому человеку.

Прошло полгода или год после этого разговора, в точности не помню. Я его благополучно забыл, так как бесповоротное решение было мною принято. А далее все развивалось следующим образом. После освящения придела в честь святой блаженной Ксении в храме Смоленской иконы Богоматери настоятель его, протоиерей Виктор Московский, дает мне задание сделать статью об этом событии в епархиальном периодическом издании. «Ты у нас филолог в единственном числе на приходе, тебе и карты в руки», — сказал он мне. И сколько я ни отказывался, сколько ни упрашивал, сколько ни отрицался, все было бесполезно. «Батюшка, я ведь никогда в журнальном жанре не работал, я ведь литературовед», — канючил я, ходя следом за отцом настоятелем. Но, увы, все было тщетно, никакие уговоры не помогали. Пришлось садиться за письменный стол.

«Вот видишь, отец, а ты отнекивался. Очень даже поэтично у тебя получилось», — сказал мне отец Виктор после публикации заметки. А я, вспомнив данное мне благословение отца Николая, про себя подумал: «Надо же, и здесь, как я ни крутился, по слову старца все получилось».

Но, конечно, его благословение не только одной статьи касалось. Он поставлял меня тогда на путь словесного служения Церкви, на поприще христианской литературной деятельности. Я как бы слышал его голос: «Все, что в тебя, милок, заложено свыше, не должно втуне лежать, а должно плод приносить. Не борись с этим в себе, а употреби на служение Христу».

И если бы не его благословение, то так и оставался бы я в разлуке с самим собой, страдая в конечном итоге неполнотой своего служения Богу и при этом не понимая, что со мной происходит. Но старец вовремя «вправил» меня в нужную колею, за что я ему премного благодарен. Ибо нет ничего ценнее, когда человек на своем пути оказывается.

Второй поучительный эпизод этого периода связан с моими личными жилищными проблемами. Живя в Петербурге в крохотной комнатке площадью в одиннадцать квадратных метров, мы с супругой и четырехлетним сыном, безусловно, испытывали немалые трудности.

Я уже тогда в сане диакона был, учился в семинарии в третьем классе, а условий ни для молитвы, ни для учебы не было. Жена в школе работала преподавателем литературы и русского языка, и ей тоже надо было к урокам готовиться, тетради проверять. А какая учеба, работа и молитва в такой тесноте. Однако вскоре в Городском отделе народного образования супруге, как молодому специалисту, до подхода городской очереди, выделили комнату большей площади. Мы подобрали устраивающий нас вариант и намеревались переселиться. Но не тут­то было. Наши новые соседи не согласны были с решением исполкома и открывать нам дверь в квартиру не собирались. Поэтому общались мы друг с другом через запертую дверь: мы — на лестничной площадке, а они — с той стороны входной двери. Получился любопытный казус: из старого жилья нас уже выписали, а по новому месту прописки нам было не въехать. Такая вот характерная зарисовка советских будней.

Что было делать? Можно было обратиться в суд и вселиться через судебных исполнителей. Но, во­первых, это надо было по кабинетам долго ходить, а во­вторых, как дальше­то жить с такими соседями, упорство которых с самого начала приходилось преодолевать судебными инстанциями? Невеселая получалась ситуация. Не видя никакого выхода из создавшегося положения, я принял стандартное для русского человека решение: не делать ничего, махнув на все рукой. Будь что будет.

Подошло время, и я поехал на остров, но не с квартирными сложностями, а с обычными, накопившимися за год, вопросами. Я ведь жилищную проблему уже решил, так зачем старца беспокоить. На острове все вопросы, какие заготовил, обсудил и собирался уже уходить, как вдруг отец Николай меня сам спрашивает: «Как у тебя с жильем­то?» «Все хорошо», — не моргнув, соврал я. Почему я так ответил? Скорей всего, по своей гордости. Я ведь изначально был против всех этих инициатив супруги, связанных с «одолжациями» у ГорОНО. «Терпеть, — думал я, — так терпеть». Поэтому таскался я за ней по всем этим комнатам со смотровым листом в руках с большой неохотой. Мне хотелось только на Бога надеяться, а тут приходилось просить у одних, у других, у третьих. В душе я даже рад был, что дело в тупик зашло. «Вот, — думаю, — не по Божьему пути пошла, следовательно, и результат получила соответствующий». Конечно, тут не обошлось без скрытой гордости. Я ждал, что все разрешится без особых хлопот, треволнений и хождений по мукам. Я не понимал того, что помощь Свою Господь через это ГорОНО оказывал и что в то же время от меня ждал встречных трудов и мучений во исцеление моей гордыни. Так Он и руку Свою простирал, и меня во смирении соблюдал. Но я был нетерпелив и заносчив.

Ничего мне тогда старец на мою ложь не ответил. Он-то видел, что имеет дело с тяжелой душевной патологией, так что словами тут ничего не изменишь. Поехал я обратно, уверенный в правоте своих суждений. А через две недели после поездки раздался звонок по телефону с места нашей новой прописки. Позвонила одна из соседок и пригласила прийти. Прихожу, дверь в новую комнату открыта, соседи ходят, здороваются как ни в чем не бывало. Как будто и не было никаких проблем и долгого противодействия с их стороны. Как в сказке. Полгода ничего не могли поделать, как ни бились, а разрешилось все само собой после поездки на остров.

Делая потом ремонт в этой новой комнате, я долго анализировал происшедшее. «Почему же, — думаю, — сразу все не получилось, если в конечном итоге на этом варианте все и замкнулось?» Ну и докопался­таки до своей неправоты, увидел свою гордость. Так­то старец мудрый одним движением и проблему решил, и гордыню мою посрамил.