* * *
Батюшка немалое значение придавал внешнему облику пастыря. Только меня в иерейский сан посвятили, он, по моем приезде, обратился ко мне: «Ты волосы­то что — стрижешь?» И, не дожидаясь моего ответа, велел: «Не стриги». Добавлю мимоходом, что батюшка делал подобные замечания без всякой строгости и назидательности в голосе, как­то очень просто и само собой разумеющимся тоном. И тем не менее, его слова проникали всегда очень глубоко, и после них как­то неловко и стыдно было поступать иначе. Характерно, что до моего посвящения в сан он мне таких наставлений не давал. При этом старцу не свойственны были неопрятность или неряшливость. Если посмотреть на его фотографии, то везде он на них внешне очень благообразен и предельно скромен.

Со скромностью неразлучна бывает и добровольная бедность. Евангельское нищелюбие сопровождало батюшку всю его земную жизнь. Ничего лишнего или изысканного он у себя в доме не держал. Помню, сшили мне как­то подрясник из очень грубой и дешевой материи, довольно примитивного фасона. Приехал я в нем к батюшке. Старец, потрогав мое одеяние, первым делом мне сказал с оттенком уважения: «Хороший у тебя подрясник». В другой раз я приехал к нему со знакомым священником, и тот начал обсуждать со старцем вопрос покупки машины. Автомобиль действительно ему был нужен, так как его далекий приход находился в глуши, и добираться до него было крайне неудобно. Отец Николай слушал молча доводы приезжего иерея, а потом промолвил: «Надо только сначала приготовить...» «А я уже все приготовил, — перебив, с поспешностью и воодушевлением стал уверять его священник, — и гараж, и все прочее». «Надо сначала приготовить гроб», — закончил свою мысль старец.

Но молодой пастырь не послушался совета духовного отца и все­таки приобрел «Ниву», на которой впоследствии перевернулся. Со мной, кстати сказать, такая же история произошла. Для успешного хода реставрационных работ по храму, где я служил, благотворитель, совершавший его восстановление, подарил мне машину. «Немедленно продай ее», — категорично потребовал от меня старец, когда я поведал ему об этом. Но я не послушался и решил это сделать по окончании реставрационных работ. Результат был тот же самый: на полном ходу у меня заклинило двигатель, и машина стала неуправляемой. Через две­три ужасных минуты я оказался в кювете всеми четырьмя колесами вверх. По милости Божией, все обошлось благополучно, и я отделался испугом. Но с тех пор не решался нарушать или как­то переиначивать слово, сказанное старцем.



* * *

В этот же приезд со священником из далекого прихода отец Николай весьма решительным образом переменил место моего прежнего служения. В тот раз мы добирались до острова с немалыми трудностями. На озере поднялась большая волна, и ехать до места назначения на утлом суденышке, управляемом совершенно пьяным рыбаком, было небезопасно. Нас кидало из стороны в сторону, и казалось, что еще немного, и мы окажемся в не на шутку разыгравшейся стихии.

Старец встретил нас довольно приветливо и пригласил в домик. «С чем пожаловали, молодые люди?» — спросил он нас, когда мы немного пришли в себя после путешествия. Спрашивать мне было особенно нечего, так как я поехал по просьбе моего сотоварища в качестве сопровождающего лица. Но уж коль приехал, то надо было что­то говорить, тем более, что отец Николай вопрошал нас обоих с некоторой настоятельностью в голосе. Я был не готов к такому повороту событий. Мне представлялось, что побуду немножко возле старца, да обратно уеду.

И вот я стал говорить о том, что в тот момент пришло мне в голову, без всякого предварительного обдумывания. А пришло мне на ум вот что.

Месяца за два до поездки мне предложили перейти в другую епархию, в то место, где я когда­то, еще во время учебы в институте, исполнял обязанности псаломщика. Студенту вуза довольно сложно было тогда, в советское время, пристроиться на приходе в крупном городе. Все прихожане на виду были, и настоятель мог навлечь на себя неудовольствие властей тем, что собирает вокруг себя образованную молодежь. Поэтому и пришлось мне поискать места в близлежащей епархии. Мои не очень продолжительные поиски завершились успехом, и на последнем курсе вузовской учебы по праздничным и выходным дням я с большой радостью ездил на приход, где меня ждали стихарь и богослужебные книги. Как памятны мне эти поездки! Сколько внутреннего просветления и какого­то нового, необычного знания они несли в себе! Как наполняла и питала меня Церковь! Каждый раз я возвращался обратно, испытывая духовное утешение и особый подъем от своего участия во всенощном бдении и Литургии.

Оттуда­то, с того храма, где меня когда­то приютили, где я впервые осознал свою неразрывную связь с Церковью, и поступило приглашение в тот момент, когда я уже был священником. Я ответил что­то неопределенное и, не придавая особого значения этому факту, очень скоро забыл его. Это произошло еще и потому, что мне было известно негативное отношение отца Николая к частым переходам священнослужителя с места на место. Но на острове, когда старец поставил меня перед необходимостью спрашивать, я почему­то вспомнил именно этот эпизод двухмесячной давности, который, откровенно говоря, не вызывал во мне никакого вопроса. «Да вот, батюшка, — начал я, чтобы хоть что­то спросить, — предлагают перейти в другую епархию». «Вот и хорошо, — живо отреагировал старец, как будто давно ждал именно этого вопроса, — переходи». Я, признаться, от неожиданности опешил. Чтобы убедиться, что не ослышался и что старец не шутит, я произнес название того города, куда мне предлагали перейти. Но в ответ услышал те же слова, и в еще более уверенном тоне: «Вот и замечательно, вот и поезжай». Я в великом недоумении и смущении посмотрел на батюшку: он был весел, как будто даже забавлялся моей растерянностью, и как­то по­особенному радостен.

Но мне было не до веселья. Оставить привилегированный приход в центре города, где ко мне был расположен настоятель, где сложились хорошие отношения с клиром, и отправиться в провинциальную неизвестность! На мгновение я даже пожалел, что задал этот вопрос. Ведь теперь, после ответа старца, надо было следовать ему. Я впал в глубокую задумчивость, из которой долго не мог выйти. Но батюшка как будто и не замечал ее. Он с такой легкостью отнесся к предстоящему мне переходу, словно предлагал мне поменять ботинки, а не епархию. «Хоть бы слово сказал для ободрения», — подумалось мне с некоторой досадой. Но батюшка только молчал и загадочно улыбался. По своему обыкновению, ни слова лишнего не сказал. Предоставив меня своим думам, он обратился к беседе с моим спутником.

Не буду говорить о той реакции, которая последовала после подачи прошения о переходе. О ней нетрудно догадаться: удивление, кривотолки, догадки и предположения, не имеющие ничего общего с подлинной причиной моего шага. Скажу только, что старец, как всегда, оказался прав. Все шесть лет пребывания в другой епархии были отданы мною на устройство православной гимназии, предоставляющей учащимся стандарт народного образования в тесном соединении с религиозным обучением и воспитанием. Начал я, что называется, с абсолютного нуля, на голом энтузиазме. Ни средств, ни единомышленников, ни недвижимости. Это были годы насыщенного и всепоглощающего труда, по милости Божией успешно завершившиеся созданием очага школьного православного образования. К моменту моего возвращения обратно, в Петербург, школа была укомплектована педагогами, ей была передано от городской мэрии отдельное двухэтажное здание бывшей детской поликлиники, она обрела права юридического лица и стала даже получать частичное, но стабильное финансирование от Министерства просвещения. Сейчас она возглавляется другим лицом, ежегодно расширяется и продолжает свою деятельность.

Да и в духовно­нравственном плане этот очень непростой и даже местами тяжелый период дал мне столько, сколько не дало бы размеренное и спокойное служение на благополучном приходе Смоленского кладбища. Человек духовно растет в том случае, когда может видеть свое несовершенство на опыте своей жизни, не умозрительно, а реально убеждаться в своих недостатках и немощах. Этот процесс, при котором человек вынужден периодически расписываться в своей беспомощности, протекает болезненно и нелегко, но в конечном итоге именно он, как ничто другое, нравственно обогащает человека и делает его ближе ко Христу.



* * *

Уж если зашла речь о человеческих недостатках, то следует сказать несколько слов и о том, как старец умел их обличать и исправлять. Был у меня один грех, причинявший мне немало огорчений и переживаний. Периодически я страдал рецидивами мрачной раздражительности и вспыльчивости. Трудно жить с этим христианину, так как ничто столько не отравляет существование окружающим и ничто так не унижает человеческого достоинства, как потеря самообладания. Но и борьба с этим распространенным недугом непроста. И вот однажды, по приезде на остров, я обратился к старцу с довольно глупым вопросом, не лишенным, к тому же, затаенного тщеславия. Не помню в точности его словесной формы, помню только его смысл. Я спросил отца Николая, что бы мне этакое особенное делать для вящего благоугождения Богу. Не глядя на меня, старец ответил: «Не скандальте».

Ух, как больно мне стало от этого слова!

Я отскочил от батюшки, как будто меня обдали крутым кипятком. Его слова попали в самую точку и глубоко уязвили мое самолюбие. Но что делать? Для нашего излечения иногда нужны не сладкие пилюльки, а горькие лекарства, и отец Николай решительно употреблял их там, где это требовалось. Впоследствии, как я полагаю, не без молитвы батюшки, я обнаружил главную причину терзавшего меня недуга и освободился от него.

Вообще, когда надо было, старец умел легким движением ставить человека на место. Как­то я приехал, а у него целая толпа народа. Это было уже тогда, когда вокруг старца сложился не совсем здоровый ажиотаж и когда к нему стали съезжаться люди, далекие от поисков духовной пользы. Батюшка появился на крылечке и обратился к приехавшим со своим излюбленным назиданием общего характера: «Положитесь, дорогие мои, во всем на волю Божию, и все будет так, как вам надо». После этого он сделал резкое движение по направлению к своей келейке. Народ, видя, что старец собирается уходить, заволновался и загудел. Но батюшка не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Я стоял рядом, возле него, и торопливо спросил старца довольно громким голосом: «Батюшка, а когда мне лучше подойти к вам?» В этом вопросе заключалось мнение о том, что я представляю собой некое исключение из толпы и имею на старца больше прав, чем все собравшиеся. А как же? Я­то ведь, не в пример прочим, давно езжу... Поэтому я и услышал в ответ на свою гордыню его отрезвляющие слова: «Через двадцать лет». После этой лаконичной фразы старец скрылся за заветной дверью своего домика.

В другой раз отец Николай велел мне после получения прихода в деревне там и поселиться. Для городского жителя это непростой шаг. Многие священники не живут в сельском месте своего служения, а приезжают туда только в воскресные и праздничные дни. Но для чего­то, вероятно, такой шаг нужен был мне, и старец дал мне такое благословение. Деревня так деревня. Меня не очень это смутило, в силу того, что я плохо представлял себе специфику деревенской жизни. И дело совсем не в иных бытовых условиях и даже не в особом ритме и укладе деревенской жизни, к которой не так­то просто приспособиться человеку, сформировавшемуся в большом европейском городе. («Чего ты, отец, с высшим образованием в эту дыру забрался?» — спросил меня тогда один мой знакомый священник). Сегодняшняя постсоветская деревня весьма своеобразно и не всегда предсказуемо реагирует на поселение священника в сельской местности. Все­таки, несмотря на определенные сдвиги в общественном сознании, она воспринимает его как человека чужого и чуждого мира и окружает его плохо скрываемыми враждебностью и недоверием. Признаться, жить в такой атмосфере не совсем уютно. (Это относится к вновь открывшимся приходам, где местным жителям, большинство из которых остаются неверующими людьми, приходится привыкать к постоянному присутствию духовного лица). Не ведая всех этих «подводных течений», я с легкостью решился на переезд.

Но вот супруга моя категорически отказалась перебираться из города в деревню. И никакие уговоры тут не помогали. Что поделать? Я поехал к старцу с возникшей трудностью и уже думал, что, наверное, придется отказаться от деревенской жизни. Но батюшка разрешил возникшую проблему, казавшуюся мне неразрешимой, с виртуозной простотой. «А ты передай ей, что если она не поедет, то будет болеть», — сказал мне старец. Эти слова возымели мгновенное действие: никаких споров и разногласий на эту тему больше не возникало. Я, разумеется, от этой находчивости старца пришел в полное восхищение.



* * *

Старец огромное значение придавал молитве за умерших. Он проникался к ним совершенно особым состраданием. Думаю, что оно было в нем результатом опытного знания того, что ждет человека за гробом. Когда у него спрашивали, отпевать ли такого­то, о котором неизвестно, был ли он крещен, старец без промедления отвечал: «Отпеть, отпеть».

Однажды батюшка велел мне молиться за моего усопшего некрещеного отца. У отца был тяжелый, трудно переносимый характер и неспокойная душа, чего­то постоянно ищущая. Он оставил нас, когда мы с сестрой учились в пятом классе. С тех пор я практически не поддерживал с ним отношений и даже избегал встреч с ним. Смерть его была трагической и преждевременной, он скончался в возрасте сорока семи лет. После его смерти передо мной возник вопрос: молиться за него или нет? И если молиться, то как? Это было в самом начале моего церковного пути, я тогда только начал в храм регулярно ходить. И вот сразу же я оказался перед таким непростым жизненным вопросом. После долгих размышлений и колебаний я принял решение все­таки воздержаться от молитвы за него, так как считал себя духовно неокрепшим для такого серьезного дела. «Неизвестно, — полагал я, — какими последствиями это может для меня обернуться. Что я понимаю в этом?»

Но через некоторое время произошло событие, которое заставило меня изменить свое решение. Это случилось после того, как отец явился мне ночью, во сне. Я увидел его сидящим спиной ко мне, так что лица его мне было не видно. Голова его была низко опущена. Он молчал и почти беззвучно о чем­то плакал. Я почувствовал, что он, всеми оставленный, бесконечно одинок, беззащитен, и что без слов, не поворачивая ко мне своего лица, просит у меня чего­то. Казалось, что его неописуемому горю не было предела.

И самое страшное заключалось в том, что он даже не в состоянии был мне хоть что­то объяснить. При жизни я никогда его таким не видел. Я до сих пор помню, как во сне содрогнулся от невыразимой жалости к нему. Эта жалость не была похожа на обычную жалость, какую испытываешь к страдающему человеку. Ничего подобного при его жизни я не испытывал к нему, да и вообще к кому бы то ни было. Это было совсем незнакомое чувство.

Проснулся я в холодном поту от увиденного и потом долго не мог забыть этого короткого явления своего умершего отца. Умом я понимал, что отец просит молитвы, хотя бы какой­нибудь. Но, откровенно говоря, у меня не было сил это сделать. Я был настолько потрясен этим сновидением, что некоторое время пребывал в оцепенении, в скованности от того, что мне открылось через него. Я отдавал себе отчет в том, что через него я не только получил весть о своем отце, но и прикоснулся к тайне потустороннего мира, к реальности адских мук. По состоянию своего отца я получил опытное представление о том, что испытывает человек, оказавшись за чертой видимого мира. После таких открытий в корне меняется отношение к жизни и к тому, что в ней происходит. Все, что до этого казалось в ней важным и значимым, теряет свой смысл и предстает в совершенно ином свете. Отчетливо начинаешь видеть, что твое существование большей частью состоит из вещей суетных и никак не определяющих его сокровенной сути, то есть твоей участи в вечности. А ведь до этого я воспринимал все эти пустяки всерьез и в осуществлении своих ничтожных и убогих планов и намерений полагал единственный смысл всей своей жизнедеятельности.

Итак, оглушенный и придавленный увиденным, я не молился за отца. Мне требовалось время, чтобы переварить то, что мне открылось. Но это было несколько эгоистично, так как отец ждал моей реакции. И вот через некоторое время сновидение повторилось с первоначальной силой и проникновенностью. Стыдно признаться, но и после него я, сам не зная почему, оставался в бездействии. Понадобилось третье явление, в точности повторявшее два предыдущих, чтобы я, наконец, начал просить Бога за своего отца в своей домашней молитве.

А дальше произошло то, что обычно происходит в таких случаях. Постепенно острота и глубина пережитого во сне забывалась, стиралась заботами дня, и молитва моя охладевала.

В конечном итоге через несколько лет я окончательно оставил свою молитву, даже не заметив, как это произошло.

В этот самый момент забвения своего молитвенного долга и настиг меня всезнающий и всепроницающий старец. В конце очередной встречи он неожиданно обратился ко мне с вопросом: «Ты за отца молишься?» В его голосе звучала тревожная нотка. Я тут же живо вспомнил все посмертные события, которые связали меня и отца особыми узами. Батюшка спрашивал с таким подтекстом, как будто бы ему была известна тайна этих наших встреч. Словно он слегка обличал меня за оставление молитвы о родителе после всего того, что было. Я стал задавать конкретные вопросы о том, как правильно надо совершать поминовение отца. Дав мне в этом необходимые наставления, старец отпустил меня с миром.

Прозорливость старца, проявленная в только что описанном случае, — это бесконечная тема. О ней уже было сказано немало, и можно говорить еще очень долго. Чтобы не перегружать своего рассказа и не переутомлять читательского внимания, приведу два характерных случая.

Однажды, когда я только начал ездить к отцу Николаю, довелось мне попасть к нему вместе с другим молодым человеком, которого звали Константин. Принимал батюшка нас в церкви. Он сначала побеседовал со мной, а потом — с моим попутчиком. Беседы, как и всегда, были непродолжительными. Старец умел в двух словах сказать самое главное, в нескольких выражениях обозначить жизненную программу на многие годы вперед. Кроме нас двоих больше никого не было. Пока отец Николай вполголоса разговаривал с Константином, я обходил иконы в храме. Подойдя к последнему образу, я случайно услышал последние слова, сказанные старцем своему собеседнику. Батюшка благословлял его на монашеский путь и советовал идти в Оптину пустынь, которая как раз только открылась. В конце разговора старец направился в алтарь, вынес оттуда полотенце и подарил его в качестве напутствия будущему иноку. Я стоял рядом и с интересом наблюдал за тем, как старец с любовью вручал Константину полотенце и как тот с благоговением его принимал. Все совершалось молча, без слов.

Ничего, вроде бы, особенного не происходило. Однако было во всем этом что­то таинственное. Кругом тишина, только святые смотрят на нас с икон, и в этой тишине — бесшумные движения старца, отправляющего свое чадо на иноческий подвиг. Нельзя было за всей этой простотой не уловить торжественности и ответственности переживаемой минуты.

Предавшись созерцанию этой глубоко назидательной и многозначительной картины, я совершенно забыл про себя. И вдруг батюшка повернулся в мою сторону и сказал: «А Владислав тоже хочет». Я, признаться, услышав эти слова и выйдя из своего созерцательного состояния, даже немного обиделся на старца. Мне подумалось, что он в такую высокую минуту заподозрил во мне зависть к Константину и легкую досаду на то, что я, в отличие от него, уезжаю без подарка. Но во мне и тени этого чувства не было. Поэтому я принялся, как умел, разубеждать в этом отца Николая. Однако старец, не обращая внимания на мой протест, вторично отправился в алтарь и вышел оттуда с новым полотенцем в руках. Через несколько мгновений оно оказалось в моих руках. Мне ничего не оставалось, как принять его и поблагодарить батюшку за оказанное мне внимание.

Всему этому я не придал тогда особого значения. Я наивно полагал, что поступок старца объясняется его деликатностью и нежеланием меня обидеть. Может быть, я и совсем забыл бы про этот эпизод, если бы не полотенце, которое с тех пор хранится у меня. И вот только через двадцать лет, когда я сам, по благословению батюшки, был пострижен в монахи, я вновь вспомнил все мельчайшие подробности той памятной встречи. И только после этого мне открылся подлинный, неприкрытый смысл сделанного тогда подарка: им старец не деликатничал, как мне тогда показалось, ибо он вообще чужд был светскости в поведении, а выражал свое отношение к моему иноческому будущему.

Вспоминая теперь все это, я поражаюсь не только тому, что старец уже тогда, когда я и о священстве не помышлял, увидел меня в монашеском облике. Удивительно и то, в какую форму он облек свое предсказание. Он не сказал мне тогда об этом напрямую, чтобы не вводить меня, женатого человека, в смущение и не лишать меня радостей семейной жизни. Он выразил это так, чтобы потом, когда наступит время, я без всяких сомнений и колебаний, которые не покидали меня и тогда, когда он высказался о постриге вполне определенно, воспринял свой новый путь как волю Божию.

Второй запомнившийся мне случай был совершенно другого рода. Батюшке была открыта не только вся жизнь человека, но и его внутреннее состояние в момент приезда на остров.

И если это было необходимо, он умел вносить в него соответствующие «коррективы», улучшать духовное самочувствие приехавшего к нему христианина.

Помню, что в одно из посещений Залита я прибыл туда в состоянии острой апокалиптической психопатии, которое возникло у меня, как мне казалось, под влиянием наблюдаемой мною моральной деградации окружающего мира. Эта психопатия, будучи формой душевного заболевания, ничего общего не имеет с подлинно христианским ожиданием конца человеческой истории. Несомненно, что христианская деятельность у отдельных подвижников не утратит своей цены и значимости, своей духодвижной силы даже при всеобщем отступлении и приближении конца. Ибо духовное равновесие в человеке, делающее его способным к внутреннему созиданию, в общем и целом определяется только тем, насколько он пребывает в Боге. В этом отношении характерен пример святого Иоанна Богослова, созерцавшего страшные картины последних дней человечества и не устававшего при этом повторять: «Дети, любите друг друга». Поэтому упадок духовных сил происходит в христианине вовсе не потому, что он приобрел проницательный взгляд на окружающую действительность. Это есть свидетельство духовной незащищенности человека, отсутствия в нем благодатной поддержки свыше.

Вот в такой­то апокалиптической депрессии я и приехал однажды к старцу. Причем это состояние не казалось мне чем­то таким, от чего следует избавляться, как от недуга. Мне представлялось, что в настоящее время эта депрессивность в той или иной степени присуща всем и что иначе и быть не может. Мне и в голову не приходило задавать старцу вопрос на эту тему. Настолько мне здесь все казалось ясным и понятным.

После состоявшейся беседы я услышал неожиданный вопрос батюшки: «Ты знаешь, сколько мне лет?» И, не дожидаясь моего ответа, он сказал: «Мне без одного девяносто, а я потом еще сорок хочу». Догадываясь, какую тему затронул старец, я выразил свое недоумение: «Но ведь это очень много». «Нет, — возразил отец Николай, — не много, я так хочу».

Не могу сказать, что эти слова произвели на меня тогда особое впечатление. Просто я принял их, что называется, к сведению. Но потом произошло следующее: все чаще и чаще они стали всплывать в моем сознании и начали постепенно выводить меня из плена той самой скрытой депрессии, с которой я приехал на остров. Я явственно ощутил их исцеляющую силу. В непродолжительное время во мне восстановилась естественная воодушевленность и работоспособность, и от охватившего меня недуга вскоре не осталось и следа. А впоследствии пришло и ясное понимание духовных причин этого распространенного в наше время заболевания. Так старец реагировал на внутреннее состояние тех, кто к нему обращался.

* * *

Батюшка в духовной жизни придавал огромное значение Иисусовой молитве. Без сомнения, он сам был тайным делателем ее, потому и постиг опытно великую пользу от нее. Многие духовники не рекомендуют ею заниматься, так как считают, что без духовного руководства и стороннего наблюдения это делать небезопасно, что иначе это занятие может обернуться для человека тяжкими последствиями. А так как в настоящее время таких руководителей не осталось, то, следовательно, по их мысли, лучше не подвергать себя риску и держаться общеупотребительных молитвенных последований: канонов, акафистов, Псалтири и т. п.

Отец Николай никогда не порицал открыто этого мнения не потому, что он был с ним согласен. Батюшка вообще всячески уклонялся от того, что рождает разногласия и распри, так как ему был глубоко чужд дух спорливости. Батюшка считал, что разногласия и разделения в церковном обществе не всегда изживаются открытым декларированием своих взглядов, не всегда врачуются прямым объявлением своей позиции. Он видел, что такие методы зачастую отнюдь не погашают, а только подливают масла в огонь, только раздувают пожар возникающих раздоров. Поэтому, будучи делателем непрестанной молитвы Иисусовой, он никогда и никому не навязывал своего духовного опыта.

То, что старец считал эту молитву в современных условиях чуть ли не единственным средством, безошибочно поставляющим и удерживающим человека на пути спасения, стало для меня очевидной истиной после одного из посещений острова. В тот раз, отправляясь к старцу, я подумал о том, что, руководимый боязнью сделать неверный шаг и сбиться с предназначенного мне пути, я все время спрашиваю его о своем земном пути. Конечно, это очень важный момент в духовной жизни, который является ее необходимым условием. Но мне показалось, что при этом я как­то мало забочусь или, вернее, совсем не забочусь о том, чтобы в то же время и душу удерживать в правильном устроении. Поэтому, оказавшись на острове и обсудив со старцем приготовленные вопросы, я в конце встречи спросил его и о том, какое делание лучше всего поставляет человека на путь спасения.

Я хорошо помню реакцию батюшки на мой вопрос. Он, выслушав меня, стал очень серьезным. Повернувшись лицом к алтарю, старец медленно трижды перекрестился и поклонился. Потом, обратившись ко мне, твердо сказал: «Творить молитву Иисусову». «А как?» — спросил я у батюшки и пожаловался на то, что все время вкрадываюсь помыслами при ее проговаривании. Но старец не дал мне никаких конкретных указаний на этот счет. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго, — воспроизвел он святоотеческий текст, заключающий в себе великую спасительную силу, и добавил, — а больше я тебе ничего не скажу».

Смысл этих слов мне был ясен. Иисусовой молитве невозможно научить теоретически, ее нужно проходить опытным, деятельным путем, и тогда Сам Господь даст молитву молящемуся. В этом отношении отец Николай всецело доверялся водительству Божию и полагал, что тот, кто совершает ее в простоте и смирении сердца, находится вне духовной опасности. Главное — не делать из нее духовного «упражнения» для приобретения тех или иных благодатных даров, а искать в ней прежде всего сокрушенного и покаянного начала. Именно в этом — прямой и непосредственный смысл слов этой молитвы. И без нее подвижник вряд ли сможет противостоять всем козням диавольским, приобрести необходимую чистоту ума и сердца. Только посредством ее православный христианин входит в блаженное единение со Христом, и именно от нее рождается в нем вожделенный дух спасения.

Иисусову молитву отец Николай считал первым и главным орудием в духовной жизни, данным Церковью на все времена, а для нашего времени — в особенности. Мне пришло на память, как одна моя прихожанка просила через меня у старца благословения на обучение в музыкальной школе своей семилетней дочки. Ответ батюшки поверг всех нас в изумление. «Передай ей, — сказал он, — пусть она лучше творит молитву Иисусову». Такое благословение он послал несмышленой девочке в деревню, где никто и понятия не имел о том, что это такое.

«Творить молитву Иисусову», — этими словами, сказанными твердо и непреложно на мой вопрос, как мне кажется, старец оставил свое духовное завещание всем ревнующим о своем спасении и ищущим духовного совершенства в современном мире.

* * *

Из всех удивительных и необычайных для нашего времени благодатных даров, которыми Господь украсил Своего верного раба — залитского затворника и подвижника — два из них, пожалуй, наиболее удивительные. Это — его любовь и смирение.

«Я тебя благословил, а теперь ты меня благослови», — услышал я один раз повеление от батюшки после обычного благословения, полученного на пороге его келейки. Я с немалым удивлением посмотрел на него. «Может, он меня таким способом обличает в излишней назидательности?» — промелькнуло в моем уме. С непроницаемым лицом старец стоял в дверях домика и своей неподвижностью давал мне понять, что не пустит меня за порог кельи, пока я не выполню того, что мне было сказано. Я был в полной растерянности и недоумении. Что было делать? Благословлять старца? Мне легче было бы, если бы рука моя отсохла, чем решиться на такое. Упорствовать? Значит остаться без приглашения войти в дом и без последующей беседы. Помедлив в нерешительности, я набрался храбрости и, как человек, которому предстоит войти в ледяную воду, с поспешностью сделал рукой благословляющее движение. И только после этого мы вошли в сенцы.

Потом я долго ломал голову над тем, что бы все это значило, пока не нашел ответ в одной святоотеческой книге. В ней было сказано: «Если услышишь, что какой­нибудь старец почитает ближнего выше себя, то знай, что он достиг уже великого совершенства, ибо в том­то и состоит совершенство, чтобы предпочитать себе ближнего». После этих слов я понял, что необычный поступок батюшки был как выражением его смирения, так и преподанием духовного урока своему чаду. Одним словом, это было своеобразное подражание Христу, умывшему ноги Своим ученикам.

Что же касается любви батюшки, то ее ощущал каждый, приезжавший к нему на остров. Здесь все было пронизано ею. Ибо старец жил здесь по своим особенным законам, как блаженный младенец, как будто окружавшая его действительность была бессильна что­либо изменить в его отношении к Богу и человеку.

Она и на самом деле ничего не могла поделать с прочно утвердившейся в его душе любовью. Невзирая на то, что сегодняшний мир ничего не привносит в душу человека, кроме озлобленности и ожесточения, а эгоизм становится правилом и нормой существования, старец неустанно внушал своим чадам, что в своих отношениях с ближним следует руководствоваться только любовью, только милосердием, только состраданием. Даже к врагам своим он учил относиться по­христиански.

Не только мир, но и нынешняя церковная действительность тоже скудеет любовью, и чем дальше, тем все больше и больше завоевывается мирским духом. Эти процессы, о которых предупреждал Спаситель в Своей беседе с апостолами, порождают даже в искренне верующих людях отгороженность друг от друга, отчужденность, замкнутость и, как защитную реакцию на все происходящее вокруг, — стремление жить только своими интересами. Так или иначе, и я — священник, а теперь и монах — постоянно ловил себя на том, что, вращаясь в мире, и я, грешный, захватываюсь этим духом и незаметно для самого себя утрачиваю нормы евангельской жизни. И вот, попадая на остров, я всякий раз оказывался в атмосфере любви, где сталкивался с совершенно иным отношением к человеку, где слышал голос, возвращавший меня к тому, от чего я отпал и чего никак нельзя терять христианину. Здесь, рядом со старцем, я наполнялся его любовью к людям и хотя бы на краткое время оживал душою и сердцем для Бога и человека.

Дивный, незабвенный остров! Сколько же света, добра и подлинно Христовой любви привнес ты во мрак окружающей действительности! Да он и был, пожалуй, тем малым островом в океане человеческой лжи и неправды, который кротко, смиренно и неизменно излучал в мир свет и тепло Божественной Истины.