В продолжение всего времени, что протянулось от первой до второй встречи с отцом Николаем, мне непрестанно хотелось снова увидеть батюшку, услышать тихий голос, напоминающий созерцание тоненькой струйки меда, когда в детстве я часами сидел на папиной пасеке под мирное жужжание пчел, наблюдая за карусельным вращением ручной медогонки, и голубенькие прозрачные бабочки садились на руки, щекоча мне ладони своими хоботками...
Папа и мама всю жизнь, помимо основной работы, занимались пчеловодством, и в тяжелые девяностые устроились в кооператив на границе Новгородской и Ленинградской областей. Это была заброшенная деревенька из едва ли десятка покосившихся домов с красивым названием Заречье. А чтобы добраться до нее, надо было сперва ехать на электричке до станции Будогощь, потом на автобусе до деревни Радостино, а оттуда пять километров пешком по грунтовой дороге через лес. Сама деревенька и впрямь находилась за речкой, в которой, несмотря на мелководье, водились раки. Моя мамочка так любила всякую красоту, что в первый же год насадила целое поле разноцветных васильков. Оно и сейчас есть, это поле...
Жить приходилось без всяких удобств, в вагончике. Был еще один, поменьше, с жесткими деревянными нарами, где я провел отпуск в июле 1992 года, набираясь сил перед предстоящей очередной операцией. И вот тогда со мной произошла странная вещь, из разряда того, что в миру называют мистикой. Надо сказать, что в самом этом слове нет ничего плохого. Словарь иностранных слов дает определение мистики (от греческого mystika — таинство) как веры в таинственное, сверхъестественное, божественное, сверхчувственное, веры в возможность непосредственного общения человека со сверхъестественными силами. Святые отцы называют подобные явления духовными прозрениями и предостерегают людей, переживающих такие моменты в своей жизни, от возможных искушений, указывая, что божественные явления приносят душе мир и покой, в то время как ангелы тьмы, могущие преобразовываться в ангелов света, приносят душевное расстройство, впадение в высокоумие, гордыню, вплоть до психических расстройств. Но на все есть Воля Божия!
Со мной же произошло следующее — в теплый солнечный день, сидя на крылечке своего вагончика, я смотрел, как мама с папой вдалеке, в своих чистеньких белых халатиках и пчеловодных сетках, склонялись над ульем, аккуратно доставая рамку с медом. И вдруг эта картинка словно отделилась от меня и от всего мира и предстала передо мной как бы навсегда записанной в вечности, и в тот же миг я услышал одновременно — и снаружи и внутри себя — тихий голос: «Смотри, этого больше не будет никогда». И пронзительная нежность омыла мое сердце, и я заплакал...
А спустя год и три месяца моя мама погибла.
Мама была понастоящему верующим человеком, она обладала тем редким духовным даром, который святые отцы называют сердечной, умной молитвой. Молитвенным был весь ее облик, весь строй ее жизни, в которой она никогда ни разу никого не осудила, ни на кого не повысила голоса, и не было человека, даже преступника, для которого она не нашла бы оправдания. Она плакала над каждой смертью и радовалась каждой новой жизни, будь то человек или любая Божья тварь — от котенка до малой букашки. И своим бесконечным лепетом она заполняла наше детство так, что и по сей день я слышу мамин голос: «А у нашей Березки теленочек родился, такой маленький, с рукавичку».
Ее воцерковление произошло так естественно, как будто она все знала и раньше. Оказавшись впервые со мной в Шуваловском храме, она сказала: «А я бы тут и стояла, и стояла, всю жизнь». Но жизни оставалось три года... Мамина гибель пришлась на Покров Пресвятой Богородицы — она попала под машину, развозившую хлеб — нагнулась под колеса, чтобы вытащить забившуюся туда собачонку. Это было на пешеходной части. Три дня в храме служили молебны о здравии, и в воскресенье, 17 октября, после Литургии моя мамочка отошла ко Господу...
Мы не подали в суд на водителя, но в молитвах я просил, чтобы Господь дал мне узнать, как это произошло. И мне приснилась мама и сказала: «Ты увидишь этого человека, но не обижай его, он не виноват — у него трое деточек, и он не спал».
Я был очень смущен. Но 31 декабря, перед Новым Годом, когда я отправился за хлебом, я увидел эту машину и подошел к водителю, который сразу вспомнил произошедшее в октябре и поначалу был так напуган моим вопросом, что стал оправдываться и просить не возбуждать дело, и он сказал: «У меня трое детей, и я много работаю, и я не спал в тот день больше суток».
Но моя вера была так слаба! Она была так слаба, что я усомнился в Божьем Промысле и в Милосердии, и в Справедливости Его Путей, и в самой Его Святой Воле, которая, так я думал, лишила меня самого для меня бесценного человека. И моя душа была истерзана этими сомнениями, подточившими мою едва родившуюся веру. Никто не мог мне их разрешить, да и трудно мне было кому бы то ни было о них рассказать.
Будучи совершенно измученным, я принял решение поехать к отцу Николаю. Кроме того, мне предстояла еще одна операция, после которой хотелось, если останусь в живых, в память о маме создать в нашем поселке церковь. Но это была даже не мысль, а как бы слабый проблеск, о котором мне было и думатьто страшно.
Наступил май девяносто четвертого, и с открытием навигации на реке Великой я отправился в Псков. Остров Залита встретил меня весенним бездорожьем, но с приближением к батюшкиному домику в душе постепенно чтото оттаивало, заполняя сердечным теплом и умиротворением. Паломников в столь раннее время было мало, но я встал в очередь последним, когда все, уже получив благословение, разошлись. Приложившись к батюшкиной ручке, я горько заплакал, сквозь слезы высказывая все свои сомнения, все горе, которое так долго удерживал в себе.
— А ты не плачь, — сказал батюшка, — мамочкато была святая, у нее только один грех был, и то не в ее воле разрешить было.
— Какой, батюшка?
— Что невенчанным браком жила. Вот за то три дня мучений приняла, а теперь — с Богом, в Раю мамочка твоя!
— Как узнать, батюшка?
— Узнаешь, — сказал батюшка тихо, — дастся тебе. Иди с миром! А в мамину память церковь построишь, потом... — ответил батюшка на еще не заданный мною вопрос. — Бог благословит!
И он долго крестил меня вослед. И я кланялся ему до земли, уходя, и с каждым поклоном уходили горечь, смятение, все, что так смущало мою беспомощную душу, так что когда я сел на паром, то почувствовал себя не брошенным ребенком, а почти мужем, готовым принять и удары и милости судьбы с равным благодарением.
Слова отца Николая о том, что мне дастся узнать о маминой участи, сбылись неожиданно скоро. Я лежал все в той же минской больницей после операции. Несмотря на то, что сама операция прошла благополучно, меня мучили столь сильные боли, что врачи вынуждены были прибегнуть к морфию. На пятый день я почувствовал, что впадаю в зависимость от этих инъекций, и мне уже хочется, чтобы меня кололи снова и снова. Тогда я, собрав, насколько было возможно, волю в кулак, отказался от лекарственной помощи и стал молиться. Боль возрастала и наконец стала такой нестерпимой, что я взмолился в сердце своем: «Мама, если ты хоть сколькото предстательствуешь перед Богом, скажи мне, что делать!»
Так молясь и плача, я внезапно почувствовал облегчение и уснул. И увидел мою мамочку, такую молодую и красивую, и она склонилась надо мной с улыбкой и сказала: «Ты потерпи еще немного, а когда выпишешься, приедешь домой, то открой шкафчик на кухне, и там, на верхней полочке пакетик с ромашкой — я собирала, — ты ромашечку позаваривай и попей, так и поправишься!»
Через две недели я вернулся в поселок, где жили мои родители и где мне предстояло провести еще четыре года, выполняя батюшкино благословение на постройку церкви, открыл кухонный шкаф и нашел пакетик, на котором мамочкиным подетски круглым почерком было написано: «аптечная ромашка». И я внутренним взором увидел отца Николая и услышал его тихие, как шелест листвы на ветру, слова: «Узнаешь... дастся тебе». И тогда я понял, что мир — един, мир видимый и невидимый, и ежедневно повторяемые строки Символа Веры — «во Единого Бога Отца, Творца Неба и Земли, видимым же всем и невидимым» обрели для меня совершенно новый — живой и осязаемый — смысл.