Так случилось, что в 1996 году мне еще дважды выпало побывать на острове у батюшки.

Когда ты работаешь в церкви и волею судьбы являешься старостой прихода, в котором нет ни настоятеля, ни постоянного священника, ты вынужден многие решения принимать самостоятельно и брать на себя ответственность за них. Это трудно. Приходится непосредственно сталкиваться с проблемами и горем людей, которые тянутся к церкви, будучи совершенно невоцерковленными. Грех оттолкнуть их, страшно стать даже нечаянной причиной или свидетелем гибели бессмертной человеческой души! В то же время чувствуешь, что и твои собственные силы так малы и так ничтожны, что опасаешься взять на себя нечто сверх меры, чтобы не впасть в самомнение или гордыню, помыслив, будто ты можешь кого­то спасти. Мне просто хотелось по мере сил не оттолкнуть никого из обращавшихся, а таких было немало.

Так попал ко мне мальчик из многодетной семьи, где все дети были от разных отцов, а мать не работала и занималась попрошайничеством. Детей было трое — два мальчика и больная девочка, которая даже не ходила в школу. Все они крутились около церкви, старались угодить, помочь — прокладывали дорожки, вскапывали клумбы, старший даже мастерил рамочки для икон. Все вместе мы и обедали, и ужинали. Средний же мальчик, Андрюшенька, десяти с небольшим лет, особенно ко мне привязался и слушал все, о чем я рассказывал, с огромным вниманием. Он быстро выучил многие молитвы и молился с таким усердием и такой чистотой и верой, на которую только дети и способны. Я читал ему «Жития святых», говорил с ним о старцах, о монашестве и в том числе об отце Серафиме из села Котельничи Вятской области, том самом, который написал акафист иконе Пресвятой Богородицы «Всемилостивная». И о том, каким чудом побывал батюшка Серафим с детишками из своего приюта в Иерусалиме. И вот этот мальчик робко сказал однажды: «Как бы мне хотелось к этому отцу Серафиму!»

А надо заметить, что попасть в приют к отцу Серафиму можно было только через один детский дом в Петербурге, но тогда я этого не знал. Да и вообще не знал, как это — забрать ребенка от матери, отвезти в монастырь. И денег на дорогу не было — даже просто так съездить, посмотреть. И у кого спросить благословения...

Так мы решили поехать вместе к батюшке Николаю на остров, о котором Андрюшенька тоже много от меня слышал.

И вот, помню, зашли мы уже во дворик батюшкиного дома, постучали в дверцу, и батюшка сразу вышел и так ласково­ласково к мальчику наклонился, выслушал его и говорит:

— Непременно поезжай! Да­да, поезжай!

Тут я говорю:

— У нас же денег нет, батюшка.

— Будут, — сказал отец Николай. — Все хорошо будет. Езжайте с Богом!

И когда мы уходили, оглядываясь, батюшка долго­долго крестил нас вослед.

Поехали мы скоро, но денег хватило только до Москвы, и уже в столице у нас оставалось то ли десять, не помню точно, то ли двадцать рублей. Но мы пошли к поезду на Киров, и проводница, к которой мы просились, почему­то сказала:

— А я всегда монахов беру бесплатно.

Посадила нас в свое купе, еще и накормила и чаем напоила, а потом выдала по два одеяла и устроила на хорошие места. И так мы ехали сутки. А на вторые сутки к нам в купе вдруг ввалился какой­то сильно нетрезвый человек и стал приставать к мальчику, не женится ли он на его дочке, когда вырастет, и все такое. В первый момент я испытал крепкое искушение выгнать его, и только молитва Оптинских старцев, которую я всегда читаю про себя в пути, заставила меня сдержаться. Андрюшенька же отвечал смиренно:

— Я не хочу жениться, я хочу стать монахом.

И вдруг этот человек говорит:

— Преклоняюсь.

И уже обращаясь ко мне:

— Возьмите деньги на этого ребенка, это не вам, а ребенку.

Дал нам несколько тысяч рублей и исчез. Я возблагодарил Господа и отца Николая за его молитвы. Эти деньги нам очень пригодились, потому что, когда мы прибыли в Котельничи, отца Серафима не оказалось на месте, он уехал в Петербург, а нам объяснили, через какой приют можно попасть к батюшке и какие для этого надо собрать документы. Обратно мы вернулись быстро на пожертвованную нашим странным спутником сумму, сделали все, как нам благословили, и через три месяца отец Серафим увез Андрюшеньку к себе.

Я знаю, что потом этот мальчик вернулся, хотя ему предлагали учебу в семинарии Троице­Сергиевой Лавры, постриг и рукоположение, — он пожалел свою маму. Я не знаю, где они живут сегодня, но уверен, что благословение отца Николая и годы, проведенные с отцом Серафимом, он не забудет никогда, и что за молитвы этих двух праведников эта семья непременно спасется...

* * *

Другой человек, с которым в том же году мне пришлось отправиться на остров Залита, недавно вышел из тюрьмы. Я знал о его жизни от его родственников, что он рано потерял мать, что отец женился вторично, а мачеха плохо обращалась с ним и его сестрой, и оба они начали воровать, и так продолжалось, пока его не посадили. Сидел он два или три раза и когда вышел, уже был очень болен туберкулезом. У него не было ни работы, ни денег, ни прописки, ни жилья (он не мог жить в одной квартире с мачехой и сводным братом, поскольку там были маленькие дети), а в больницу было не устроиться.

Его сводный брат и жена брата — оба люди верующие и церковные — пришли за него просить. Но что я мог? Разве что пустить его пожить в церкви на правах сторожа за горячую пищу. Он чах прямо на глазах, и больно было на него смотреть. Ему необходимо было настоящее лечение. Мы собрали все нужные документы, но никто и нигде не хотел его принимать. Тогда решили поехать к отцу Николаю. Это было в сентябре, в конце месяца — тяжелое для чахоточников время.

Когда мы сели в ночной поезд на Псков, у этого человека поднялась температура под сорок, и я, признаюсь, опасался, что он умрет в пути. Растирал и отпаивал его водкой и горячим чаем — так мы полуживые добрались до острова.

Помню, в тот день у батюшки было много самого разнообразного народа... А мой «подопечный» стоял за воротами у большого камня и не решался (или уже не был в силах) войти. Батюшка едва взглянул на него и сразу окликнул по имени (которого я не хочу здесь называть). Все вздрогнули и расступились, и отец Николай сам вышел за калитку и долго­долго о чем­то разговаривал с этим человеком. А потом благословил его трижды и сказал громко: «Все будет хорошо».

Я не мог удержаться от слез — словно сам Господь явил Свое Неизреченное Милосердие к этому человеку через батюшку, словно во плоти явились слова — «Не жертвы хочу, но милости», и — «Любовь покрывает множество грехов»[13].

Надо ли говорить, что сразу по нашем возвращении этого человека взяли в самую лучшую клинику, будто внезапно забыв обо всех препонах и доводах, которые те же самые люди находили всего несколько дней тому назад. В этой клинике он пролежал более полугода, совершенно излечившись от страшного недуга. За это время оформили и прописку, и постоянно каким­то чудным образом находились средства на лекарства, стоившие немалых денег.

В который раз я, вспоминая батюшку, увидел и понял, что такое есть настоящее, подлинное служение Богу, проявляющееся в бесконечной любви к каждому приходящему человеку, и особенно — ко всеми попираемому, всеми осуждаемому и всеми отринутому.