Юлия Линде
И пастися будут вкупе волк со агнцем и рысь почиет с козлищем, и телец и юнец и лев вкупе пастися будут, и отроча мало поведет я. (…) И не сотворят зла, ни возмогут погубити никогоже на горе святей Моей: яко наполнися вся земля ведения Господня, аки вода многа покры море. (Ис. 11:6,9).
Рона была плохой собакой. Некачественной. К сожалению, он понял это не сразу.
Уже пять лет он жил один на старой даче и все собирался завести овчарку, цепного пса для охраны. В этом не было особой необходимости, поскольку поселок был тихий, да и брать у него было нечего – но всё же. Этого требовал его мужской характер. Его чёрным перцем жгло желание чувствовать свою власть над первобытной неразумной силой животного, его душу завораживал ядовитый страх в глазах зверя. Он был охотником.
Рону он подобрал в соседней деревне дрожащим щенком.
Рона поверила ему сразу. Он появился тогда, когда она обнаружила, что осталась наедине с миром, завораживающим пульсирующей жутью от усов до кончика хвоста. Да, Рона чувствовала страх, и поэтому обречена была поверить и полюбить. В этом была её слабость. Настоящие цепные псы не любят и не боятся. Они служат. Он один оказался рядом, когда Рона уже решила, что навсегда потерялась в этих запахах, вкусах, людях, вещах, прикосновениях, звуках… Он дал ей имя[1] – это значило, что она теперь с ним навсегда, до последней мышечной судороги, и, возможно, после… И всё же она боялась потерять его и постоянно путалась у него под ногами. Впрочем, иногда ей казалось, что это он путается у неё под ногами, – нет, что они оба путаются друг у друга под ногами. И это ух-х как хор-р-р-рошо! Но в один злополучный день он почему-то перестал путаться и посадил её на верёвку. Зачем? Это было непонятно и обидно. Мало того: это было опасно – отпускать его одного. Но Рона верила ему, ведь он знал намного больше, чем знала она.
На верёвке было скучно. На верёвке можно было только порычать, поспать и… конечно, нюхать! Это, разумеется, самое интересное. Запахов были тучи (или кучи?), и каждый нужно было для чего-то запомнить. Так Рона решила для себя: обязательно запомнить! Все до одного. Скоро она стала отличать запахи дома (горькой пыли, влажный дух дерева, привкус сухих мух, тяжкий дурман вчерашнего бульона) от запахов улицы (наглая вонь птичьего пуха, глубокий – дождевой воды, щекочущий аромат смолистой сосны, возвышающейся над домом, запахи прохожих… у каждого – один… нет, три… сто сорок два… тысяча запахов![2]) Самый чудесный запах был, конечно же, у него. В прихотливом клубке окружавших его запахов (по которым Рона узнавала, где он был и что делал) один оставался неизменным. Дать ему имя Рона не смогла бы. Наверное, так пахла его душа. Трепетно, терпко и тепло.
Не менее крепко Рона любила запах его тряпичных тапок. Они были столь преступно хороши, что до боли в глотке хотелось их растерзать в мелкие клочья. И, возможно, съесть. Однажды он оставил их у порога, и Рона, почему-то отпущенная на волю, наконец-то страстно впилась в них клыками!!! На вкус они оказались так себе, но запах! Зловеще притягательный, острый, многолетний, закоптившийся запах его ног! Почему он до сих пор сам не растерзал свои тапки, Рона недоумевала.
В этот день он впервые избил её. По-настоящему. Её зябко тошнило, назойливо кружилась голова, тело грызла ненасытная боль. Рона поняла: его вещь – это не её вещь, это только его вещь. До этого Рона искренне считала, что у них всё-превсё общее. Впрочем, если он главнее и мудрее, то он прав. Он всегда бывает прав. Хуже всего то, что Рона не знала, как теперь он будет к ней относиться. Но он не держал на неё зла, наоборот – теперь он был с ней особенно нежен и даже на несколько дней взял её в дом. Прыгучая радость – лежать на ветхом половичке и есть с его ладони! Его ладони – это тоже необыкновенный мир. Чаще всего левая его рука вязко пахла бензином, правая пахла глухо – табаком. Иногда его пальцы гладили задумчиво, иногда – смеясь, слегка почесывая подшёрсток. Но больше всего Роне нравилось, как они замирают. Рона знала: это значит, он счастлив.
Однажды к нему в дом пришла женщина. Их потом было много, и все они растворились в мареве Рониной памяти, а эта осталась. Потому что она была первая и приходила чаще других. Когда эта женщина появилась, Рона еще не знала, как нужно встречать его гостей, и на всякий случай оскалила зубы и резво потяфкала, ему это очень понравилось: «Взять, Рона!» Рона с наслаждением пожевала краешек ее платья, женщина засмеялась, прижалась к нему и скомандовала: «Фу!» Секунду подумав, Рона послушалась. «Эх ты… Место!» – недовольно бросил он.
Откуда женщина приходила и куда исчезала, Рона так и не догадалась, впрочем, кое-какие предположения у Роны были, поскольку женщина почти всегда пахла усталостью и стерильными бинтами. Но изредка колючий лекарственный запах перебивал тихий проблеск духов и какого-то ягодного[3] мыла. Еще реже можно было уловить лукавую вонь пыльцы белых лилий, которые она уносила с собой ранним зябким утром. Чаще всего женщина весело тенькала, позвякивала, бренчала посудой – что-то готовила; вечерами она хрупко пела под плакучую гитару, а еще она гулко бегала с его носками и рубашками, чему Рона несказанно завидовала, ибо ей это было категорически запрещено. Зато гулять с Роной он женщине не разрешал (в конце концов, он был её хозяин, а не женщины). Пару раз женщина пыталась угостить Рону какой-то сногсшибательно пахучей колбасой, но ему это крайне не понравилось[4]. Он не доверял женщине даже ставить Роне миску с едой[5].
Впрочем, гладить Рону разрешалось. И теперь все чаще они гладили ее вдвоем, и это, естественно, было вдвойне прекрасно. Женщина гладила очень бережно, будто Рона была песочная и могла рассыпаться в любой момент, а он – как обычно, шутя трепал подшёрсток[6], часто их руки встречались и о чём-то переговаривались, Рона понимала: это огромная тайна и никогда никому не выдавала её. Потом несколько раз приходила какая-то другая женщина, вечно шумевшая браслетами и пахнущая козьим молоком и иссохшим навозом. Потом они стали бывать по очереди. И, как Рона и предполагала, однажды встретились. После этого вторая женщина пропала, а первая стала часто плакать[7] и приходить всё реже. Зато появлялись еще какие-то девушки, пахнувшие одинаковыми зловонными духами и бесцеремонно гремящие шпильками (а еще у них постоянно звонил телефон); за ними была огромная баба с запахом рассола и гремучим бидоном, бросившая однажды Роне гигантскую кость вопреки хозяйскому запрету... дальше… память Роны путалась в колючий клубок... женщины приходили, ели, спали, стирали, уходили...
Рона помнила только, что первая женщина однажды перестала плакать, а потом исчезла. Насовсем. От нее остались только тоненькие босоножки, один босоножек Рона унесла на память и зарыла его под забором. Рона скучала по ней. Долгое время к ним совсем никто не приходил, он, кажется, тоже тосковал и поэтому особенно нуждался в Ронином уходе (кто как не она могла по-настоящему о нём позаботиться?), поэтому она поселилась в доме, как когда-то в детстве, и неотлучно находилась при нём, неряшливом, растерянном и трогательно-добром, и жгуче пахнущем сигаретами, от которых у них обоих стал хрипнуть голос.
Потом у него завёлся друг. С другом они обычно ходили на охоту. Кого и как нужно ловить, Рона не очень разбиралась, но иногда кое-какую дичь подбирала. Подбирать было скучновато, намного веселее было бежать сломя голову через океан шёпотов, шорохов, шелестов, посвистов, призвуков… древнего зова прохладного леса! Друг был, честно говоря, странным, потому что часто смеялся и щелкал Рону по носу или по макушке.
Все хозяйские друзья вскоре стали друзьями Роны, незнакомцев Рона для порядка, разумеется, облаивала, но не более того. «Падаль…» – вздыхал иногда он, ведь он мечтал, чтобы Рона стала настоящей собакой. А Рона радостно прыгала на шею всех, кого знала, потому что была уверена: друзья у них уж точно общие.
Своему дурному характеру Рона изменила только один раз. Когда он открыл дверь серому мужчине. Некоторое время они говорили о чём-то незначительном. И вдруг Рона почуяла резкий запах… какой-то древней, первобытной жилкой… она не успела понять его… Прыжок – и Рона крепко сжала зубами руку чужого. В руке был нож. Из-под жесткой шерсти на шее Роны сочилась кровь. Да, кажется, ей почудилась именно кровь в этом древнем духе! Рана была неглубокая и быстро забылась.
Следующий год был самым удивительным в жизни Роны. У неё родились щенки. Он простил ей то тревожное, трепетное чувство, заставлявшее её оберегать их… даже от него. Ведь она не знала, как он их примет. Он оставлял теплые тряпки, еду и тихо уходил… очень скоро Рона разрешила ему погладить их. Все они были счастливы, ведь на свете нет ничего прекраснее, чем любящее повизгивание тёплых щенячьих мордочек и покровительство большого друга. Как бы банально это ни звучало! Однажды щенки пропали. Все сразу. Роне казалось, что это были самые страшные, самые болезненные дни в её жизни. Она искала их везде, где только могла было искать, если бы её отпустили с поводка, она могла бы пробежать без устали всю свою жизнь, до тех пор, пока не найдёт их или пока не оборвётся дыхание и не умолкнет бой сердца. Хорошо, что вместе с ними не исчез он. Она боялась потерять и его, он один остался у неё, он один мог помочь найти их… Но даже ему не удалось вернуть её детей.
А вскоре и он пропал. Его не было всего неделю, но даже неделю она не могла прожить без него. Дважды Рона убегала, надеясь отыскать его следы на размоченной дождями корке земли… Следы обрывались за дальним киоском у автобусной станции... Его друг-охотник, временно следивший за домом и собакой, был крайне возмущен её побегами. После второго исчезновения он даже отхлестал её поводком. Роне показалось, что он хочет занять место хозяина, и она (не сильно, но всё же!) укусила его. Чтобы знал своё место!
Он вернулся с породистым щенком-подростком, которого назвал Грей. Он понял, что ошибка была в породе и в воспитании. Грей должен был вырасти настоящим псом-охранником. В нём был нерв, и азарт, и воля. Дрессировка Грея занимала теперь всё свободное время. Впрочем, Рона совсем не ревновала и тоже активно взялась за воспитание трудного подростка. Её воспитание оказалось сильнее хозяйского, и скоро Грей стал добрее и ласковее. Хозяина это раздражало, ведь Грей терял рабочие качества.
Однажды вечером он предложил другу забрать Рону: «Рона испортит Грею характер. Он смотрит на нее и становится тряпкой. (Грей! Что хвостом машешь, пошёл отсюда! Место!) Собака – служебное животное, а от этой пользы никакой. Баловство одно. Хочешь – забирай, тебя она знает так же хорошо, как меня».
Но Рона знала только одного хозяина. И она ждала. Со всей своей зыбкой тревожной звериной тоской ждала. Рона не знала, что такое верность, но чувствовала её острее, чем запах приближающегося ливня, больнее, чем запах его уставших рук.
Четыре дня подряд она выла, всем своим нутром выла, потому что верила, что он не может её не услышать. Утром пятого дня она перегрызла веревку, которой была небрежно привязана к забору, и бросилась домой. Она бежала, захлёбываясь от нервного счастья, разбрызгивая вчерашние лужи, пугая для порядка толстопузых голубей и жмурясь от разрезвившегося солнца.
Днём он привел ее обратно. Прошло две недели, но Рона, уже посаженная на металлическую цепочку, всё выла и скулила, и отказывалась от еды. И наконец выстрадала своё счастье! Его друг сдался и вернул её хозяину. Роне хотелось прыгать выше дома, выше старой сосны, выше самого высокого облака – так велико было её собачье счастье!
– Мне надоела твоя сумасшедшая собака. Она визжит и днем, и ночью! Забирай свою проклятую псину!
– Мне она не нужна… Ты прости, конечно… Думаю, она скоро привыкнет…
– Я сойду с ума, пока она будет привыкать! Я не знаю, куда ты её денешь, но в моём доме её быть не должно.
– Понял. Мне её тоже некуда деть. Рона!
Он надел на неё ошейник, привязал поводок к забору и отошёл в сторону. Неспеша зарядил ружье и выстрелил. Рона вертелась, и пуля попала в бок. Он подошел поближе и выстрелил в голову. «Твою мать, две пули угрохал!» – плюнул он.
Спустя полгода его нашли на крыльце его дома с порванным горлом. Грея отыскать не удалось.
***
[1] Почему, интересно, он звал её именно так? Над этим вопросом Рона часто раздумывала, но разгадки так и не придумала. Очевидно, это была его тайна.
[2] Правда, Рона не умела считать. Только до трёх. Поэтому мы посчитали за неё.
[3] Знаем мы такие «ягоды»!
[4] «Еще бы! – подумала Рона. – Такой колбасищей он ни за что не захочет поделиться!»
[5] «Ну конечно, – понимала Рона, – доверишь ей, а она всё сама сожрёт!»
[6] Отчего-то руки женщины неизменно были жгуче-ледяными (это особенно ощущалось, когда она трогала нос Роны), а руки хозяина – горячими, как душистая свежесваренная кость, или тёплыми, как варежка.
[7] Однажды Рона утешила ее, осторожно лизнув ее колено.
Рона была плохой собакой. Некачественной. К сожалению, он понял это не сразу.
Уже пять лет он жил один на старой даче и все собирался завести овчарку, цепного пса для охраны. В этом не было особой необходимости, поскольку поселок был тихий, да и брать у него было нечего – но всё же. Этого требовал его мужской характер. Его чёрным перцем жгло желание чувствовать свою власть над первобытной неразумной силой животного, его душу завораживал ядовитый страх в глазах зверя. Он был охотником.
Рону он подобрал в соседней деревне дрожащим щенком.
Рона поверила ему сразу. Он появился тогда, когда она обнаружила, что осталась наедине с миром, завораживающим пульсирующей жутью от усов до кончика хвоста. Да, Рона чувствовала страх, и поэтому обречена была поверить и полюбить. В этом была её слабость. Настоящие цепные псы не любят и не боятся. Они служат. Он один оказался рядом, когда Рона уже решила, что навсегда потерялась в этих запахах, вкусах, людях, вещах, прикосновениях, звуках… Он дал ей имя[1] – это значило, что она теперь с ним навсегда, до последней мышечной судороги, и, возможно, после… И всё же она боялась потерять его и постоянно путалась у него под ногами. Впрочем, иногда ей казалось, что это он путается у неё под ногами, – нет, что они оба путаются друг у друга под ногами. И это ух-х как хор-р-р-рошо! Но в один злополучный день он почему-то перестал путаться и посадил её на верёвку. Зачем? Это было непонятно и обидно. Мало того: это было опасно – отпускать его одного. Но Рона верила ему, ведь он знал намного больше, чем знала она.
На верёвке было скучно. На верёвке можно было только порычать, поспать и… конечно, нюхать! Это, разумеется, самое интересное. Запахов были тучи (или кучи?), и каждый нужно было для чего-то запомнить. Так Рона решила для себя: обязательно запомнить! Все до одного. Скоро она стала отличать запахи дома (горькой пыли, влажный дух дерева, привкус сухих мух, тяжкий дурман вчерашнего бульона) от запахов улицы (наглая вонь птичьего пуха, глубокий – дождевой воды, щекочущий аромат смолистой сосны, возвышающейся над домом, запахи прохожих… у каждого – один… нет, три… сто сорок два… тысяча запахов![2]) Самый чудесный запах был, конечно же, у него. В прихотливом клубке окружавших его запахов (по которым Рона узнавала, где он был и что делал) один оставался неизменным. Дать ему имя Рона не смогла бы. Наверное, так пахла его душа. Трепетно, терпко и тепло.
Не менее крепко Рона любила запах его тряпичных тапок. Они были столь преступно хороши, что до боли в глотке хотелось их растерзать в мелкие клочья. И, возможно, съесть. Однажды он оставил их у порога, и Рона, почему-то отпущенная на волю, наконец-то страстно впилась в них клыками!!! На вкус они оказались так себе, но запах! Зловеще притягательный, острый, многолетний, закоптившийся запах его ног! Почему он до сих пор сам не растерзал свои тапки, Рона недоумевала.
В этот день он впервые избил её. По-настоящему. Её зябко тошнило, назойливо кружилась голова, тело грызла ненасытная боль. Рона поняла: его вещь – это не её вещь, это только его вещь. До этого Рона искренне считала, что у них всё-превсё общее. Впрочем, если он главнее и мудрее, то он прав. Он всегда бывает прав. Хуже всего то, что Рона не знала, как теперь он будет к ней относиться. Но он не держал на неё зла, наоборот – теперь он был с ней особенно нежен и даже на несколько дней взял её в дом. Прыгучая радость – лежать на ветхом половичке и есть с его ладони! Его ладони – это тоже необыкновенный мир. Чаще всего левая его рука вязко пахла бензином, правая пахла глухо – табаком. Иногда его пальцы гладили задумчиво, иногда – смеясь, слегка почесывая подшёрсток. Но больше всего Роне нравилось, как они замирают. Рона знала: это значит, он счастлив.
Однажды к нему в дом пришла женщина. Их потом было много, и все они растворились в мареве Рониной памяти, а эта осталась. Потому что она была первая и приходила чаще других. Когда эта женщина появилась, Рона еще не знала, как нужно встречать его гостей, и на всякий случай оскалила зубы и резво потяфкала, ему это очень понравилось: «Взять, Рона!» Рона с наслаждением пожевала краешек ее платья, женщина засмеялась, прижалась к нему и скомандовала: «Фу!» Секунду подумав, Рона послушалась. «Эх ты… Место!» – недовольно бросил он.
Откуда женщина приходила и куда исчезала, Рона так и не догадалась, впрочем, кое-какие предположения у Роны были, поскольку женщина почти всегда пахла усталостью и стерильными бинтами. Но изредка колючий лекарственный запах перебивал тихий проблеск духов и какого-то ягодного[3] мыла. Еще реже можно было уловить лукавую вонь пыльцы белых лилий, которые она уносила с собой ранним зябким утром. Чаще всего женщина весело тенькала, позвякивала, бренчала посудой – что-то готовила; вечерами она хрупко пела под плакучую гитару, а еще она гулко бегала с его носками и рубашками, чему Рона несказанно завидовала, ибо ей это было категорически запрещено. Зато гулять с Роной он женщине не разрешал (в конце концов, он был её хозяин, а не женщины). Пару раз женщина пыталась угостить Рону какой-то сногсшибательно пахучей колбасой, но ему это крайне не понравилось[4]. Он не доверял женщине даже ставить Роне миску с едой[5].
Впрочем, гладить Рону разрешалось. И теперь все чаще они гладили ее вдвоем, и это, естественно, было вдвойне прекрасно. Женщина гладила очень бережно, будто Рона была песочная и могла рассыпаться в любой момент, а он – как обычно, шутя трепал подшёрсток[6], часто их руки встречались и о чём-то переговаривались, Рона понимала: это огромная тайна и никогда никому не выдавала её. Потом несколько раз приходила какая-то другая женщина, вечно шумевшая браслетами и пахнущая козьим молоком и иссохшим навозом. Потом они стали бывать по очереди. И, как Рона и предполагала, однажды встретились. После этого вторая женщина пропала, а первая стала часто плакать[7] и приходить всё реже. Зато появлялись еще какие-то девушки, пахнувшие одинаковыми зловонными духами и бесцеремонно гремящие шпильками (а еще у них постоянно звонил телефон); за ними была огромная баба с запахом рассола и гремучим бидоном, бросившая однажды Роне гигантскую кость вопреки хозяйскому запрету... дальше… память Роны путалась в колючий клубок... женщины приходили, ели, спали, стирали, уходили...
Рона помнила только, что первая женщина однажды перестала плакать, а потом исчезла. Насовсем. От нее остались только тоненькие босоножки, один босоножек Рона унесла на память и зарыла его под забором. Рона скучала по ней. Долгое время к ним совсем никто не приходил, он, кажется, тоже тосковал и поэтому особенно нуждался в Ронином уходе (кто как не она могла по-настоящему о нём позаботиться?), поэтому она поселилась в доме, как когда-то в детстве, и неотлучно находилась при нём, неряшливом, растерянном и трогательно-добром, и жгуче пахнущем сигаретами, от которых у них обоих стал хрипнуть голос.
Потом у него завёлся друг. С другом они обычно ходили на охоту. Кого и как нужно ловить, Рона не очень разбиралась, но иногда кое-какую дичь подбирала. Подбирать было скучновато, намного веселее было бежать сломя голову через океан шёпотов, шорохов, шелестов, посвистов, призвуков… древнего зова прохладного леса! Друг был, честно говоря, странным, потому что часто смеялся и щелкал Рону по носу или по макушке.
Все хозяйские друзья вскоре стали друзьями Роны, незнакомцев Рона для порядка, разумеется, облаивала, но не более того. «Падаль…» – вздыхал иногда он, ведь он мечтал, чтобы Рона стала настоящей собакой. А Рона радостно прыгала на шею всех, кого знала, потому что была уверена: друзья у них уж точно общие.
Своему дурному характеру Рона изменила только один раз. Когда он открыл дверь серому мужчине. Некоторое время они говорили о чём-то незначительном. И вдруг Рона почуяла резкий запах… какой-то древней, первобытной жилкой… она не успела понять его… Прыжок – и Рона крепко сжала зубами руку чужого. В руке был нож. Из-под жесткой шерсти на шее Роны сочилась кровь. Да, кажется, ей почудилась именно кровь в этом древнем духе! Рана была неглубокая и быстро забылась.
Следующий год был самым удивительным в жизни Роны. У неё родились щенки. Он простил ей то тревожное, трепетное чувство, заставлявшее её оберегать их… даже от него. Ведь она не знала, как он их примет. Он оставлял теплые тряпки, еду и тихо уходил… очень скоро Рона разрешила ему погладить их. Все они были счастливы, ведь на свете нет ничего прекраснее, чем любящее повизгивание тёплых щенячьих мордочек и покровительство большого друга. Как бы банально это ни звучало! Однажды щенки пропали. Все сразу. Роне казалось, что это были самые страшные, самые болезненные дни в её жизни. Она искала их везде, где только могла было искать, если бы её отпустили с поводка, она могла бы пробежать без устали всю свою жизнь, до тех пор, пока не найдёт их или пока не оборвётся дыхание и не умолкнет бой сердца. Хорошо, что вместе с ними не исчез он. Она боялась потерять и его, он один остался у неё, он один мог помочь найти их… Но даже ему не удалось вернуть её детей.
А вскоре и он пропал. Его не было всего неделю, но даже неделю она не могла прожить без него. Дважды Рона убегала, надеясь отыскать его следы на размоченной дождями корке земли… Следы обрывались за дальним киоском у автобусной станции... Его друг-охотник, временно следивший за домом и собакой, был крайне возмущен её побегами. После второго исчезновения он даже отхлестал её поводком. Роне показалось, что он хочет занять место хозяина, и она (не сильно, но всё же!) укусила его. Чтобы знал своё место!
Он вернулся с породистым щенком-подростком, которого назвал Грей. Он понял, что ошибка была в породе и в воспитании. Грей должен был вырасти настоящим псом-охранником. В нём был нерв, и азарт, и воля. Дрессировка Грея занимала теперь всё свободное время. Впрочем, Рона совсем не ревновала и тоже активно взялась за воспитание трудного подростка. Её воспитание оказалось сильнее хозяйского, и скоро Грей стал добрее и ласковее. Хозяина это раздражало, ведь Грей терял рабочие качества.
Однажды вечером он предложил другу забрать Рону: «Рона испортит Грею характер. Он смотрит на нее и становится тряпкой. (Грей! Что хвостом машешь, пошёл отсюда! Место!) Собака – служебное животное, а от этой пользы никакой. Баловство одно. Хочешь – забирай, тебя она знает так же хорошо, как меня».
Но Рона знала только одного хозяина. И она ждала. Со всей своей зыбкой тревожной звериной тоской ждала. Рона не знала, что такое верность, но чувствовала её острее, чем запах приближающегося ливня, больнее, чем запах его уставших рук.
Четыре дня подряд она выла, всем своим нутром выла, потому что верила, что он не может её не услышать. Утром пятого дня она перегрызла веревку, которой была небрежно привязана к забору, и бросилась домой. Она бежала, захлёбываясь от нервного счастья, разбрызгивая вчерашние лужи, пугая для порядка толстопузых голубей и жмурясь от разрезвившегося солнца.
Днём он привел ее обратно. Прошло две недели, но Рона, уже посаженная на металлическую цепочку, всё выла и скулила, и отказывалась от еды. И наконец выстрадала своё счастье! Его друг сдался и вернул её хозяину. Роне хотелось прыгать выше дома, выше старой сосны, выше самого высокого облака – так велико было её собачье счастье!
– Мне надоела твоя сумасшедшая собака. Она визжит и днем, и ночью! Забирай свою проклятую псину!
– Мне она не нужна… Ты прости, конечно… Думаю, она скоро привыкнет…
– Я сойду с ума, пока она будет привыкать! Я не знаю, куда ты её денешь, но в моём доме её быть не должно.
– Понял. Мне её тоже некуда деть. Рона!
Он надел на неё ошейник, привязал поводок к забору и отошёл в сторону. Неспеша зарядил ружье и выстрелил. Рона вертелась, и пуля попала в бок. Он подошел поближе и выстрелил в голову. «Твою мать, две пули угрохал!» – плюнул он.
Спустя полгода его нашли на крыльце его дома с порванным горлом. Грея отыскать не удалось.
***
[1] Почему, интересно, он звал её именно так? Над этим вопросом Рона часто раздумывала, но разгадки так и не придумала. Очевидно, это была его тайна.
[2] Правда, Рона не умела считать. Только до трёх. Поэтому мы посчитали за неё.
[3] Знаем мы такие «ягоды»!
[4] «Еще бы! – подумала Рона. – Такой колбасищей он ни за что не захочет поделиться!»
[5] «Ну конечно, – понимала Рона, – доверишь ей, а она всё сама сожрёт!»
[6] Отчего-то руки женщины неизменно были жгуче-ледяными (это особенно ощущалось, когда она трогала нос Роны), а руки хозяина – горячими, как душистая свежесваренная кость, или тёплыми, как варежка.
[7] Однажды Рона утешила ее, осторожно лизнув ее колено.