Владимир Григорян
О-о-ох ты!
Машина несётся среди тусклого золота лесов. Иногда выходим подышать свежим воздухом или побродить среди деревьев. Грибов довольно много, наверное потому, что их никто здесь не собирает. Несколько подберёзовиков отправляются в пакет.
– Подъезжаем к Вилегодскому, – говорит Игорь Иванов – редактор нашей газеты.
Я не представлял, что Сыктывкар так близок к Архангельской области, часа три езды, не более. Колокольня, которую можно увидеть издали, помогает добраться до храма. Первая, навсегда запомнившаяся сцена: отец Александр Кучеров склоняется над курицей, ласково поглаживая. Птица ведёт себя, как собачка – очень довольна, только что хвостом не виляет.
– Свои её не приняли, – говорит батюшка. – А петух, как заметит, бросается, заклевать хочет.
Всё это произносится добродушно и вместе с тем растерянно, не знаю, как точнее охарактеризовать. Я потом два дня наблюдал: то раздастся вдруг бодрое, волжское «О-о-о!» отца Александра, то через мгновение он становится не то чтобы печален, но словно уносится из этого непонятного мира в потаённую область, где всё просто и ясно. Матушка слегка подшучивает над любовью мужа к несчастной, нелюбимой птичьим племенем курице. Рассказывает, как муж всё пытается устроить судьбу хохлатки, предлагая её прихожанам вместе с изрядным запасом корма. Отец Александр, кажется, смущён.
* * *
Приехали мы по его приглашению – сходить по грибы, а вечером в баню. Предполагалось, конечно, и поработать, но для батюшки это, как я понял, особого значения не имеет – напишем мы о его приходе или нет. Другое дело поговорить, посидеть – православные должны держаться друг друга. Священник с удовольствием перечисляет знакомых, в основном из числа духовенства, спрашивая, знаем ли мы их. Многих и правда знаем. Батюшка ликует всякий раз, когда обнаруживается, как тесен мир. Ещё недавно нас – православных – было так мало, что «своими» были все. Потом «своё» пространство начало сжиматься, и уже в своём приходе далеко не всех помнишь по именам. Поэтому предложение отца Александра насчёт бани – не дань вежливости. Не по душе ему мир, где христиане – каждый сам по себе. Это не озвучивается, не обсуждается, но народ к нему тянется отовсюду.
Узнав, что назавтра я хочу причаститься и оттого говею, батюшка озабоченно морщится, потом, воскликнув что-то, покидает домик, где у него разместилась кухня. Минут через десять возвращается из магазина со штукой палтуса. Мне несколько не по себе от того, что обеспокоил, ввёл в расходы гостеприимных Кучеровых. Отец Александр между тем простодушно радуется тому, что всё так славно устроилось. Предупреждает:
– Ты завтра будешь, наверное, один исповедник в храме. Народу на праздники ходит человек по пятьдесят, а вот исповедуются у нас постами. В первую неделю Великого по семьдесят-восемьдесят человек причащаю. В остальные поменьше будет, а между постами так и вовсе одни младенцы приобщаются.
Рассказывает о своём приходе, где, кроме жителей Вилегодского, окормляются ещё жители окрестных деревень. Загибая пальцы, перечисляет:
– Якушино – два, Дураково – три, только оно сейчас Теренское, Лубягино, Савино, Сорово, Фоминск...
– А фамилии какие в бывшем Дураково? – спрашиваю я, подивившись самоназванию.
– Остались Дураковыми, – с уважением, да что там, с гордостью отзывается батюшка.
Тут Игорь оживился:
– Под Вяткой есть село Бздюлино; как-то проезжал, обычное село – никаких проблем.
Я не решаюсь уточнить, о каких проблемах идёт речь, а тут батюшка вносит свою лепту:
– А вот ещё Блудово есть.
– И Кошкино, когда проезжаете по трассе, – присоединяется матушка Нина к нашей степенной, немудрёной беседе.
Отец Александр смеётся:
– Я когда проезжал там, подумал: значит, и Мышкино рядом должно быть. И точно. Есть Мышкино!
Тут пропел петух. Батюшка вроде как посуровел. «За курочку переживает», – подумалось почему-то. Меня он упорно называет не Владимиром, а Сергием – именем, данным при крещении. Дело в том, что крещён я был в детстве по чужому документу – власти тогда требовали свидетельство предъявлять. Откликаюсь на оба имени – хорошо хоть фамилия одна.
* * *
До службы остаётся ещё несколько часов. Посовещавшись, приходим к тому, что можно съездить за грибами. Вокруг Вилегодского дивные сосновые боры, устланные голубым мхом, но в них ничего в этом году не уродилось. Изредка попадается белый или моховичок. Разыскиваем их, попутно разговаривая. На машине батюшки перебираемся с места на место, в надежде найти место побогаче. Автомобиль подпрыгивает.
– Ох ты! – комментирует батюшка изумлённо. – Камень! Всегда объезжаю.
Машина у него древняя, разбитая, задняя дверь клацкает, как челюсть, подвязанная какой-то верёвкой. Снова бродим по мху. Я собираю для отца Александра рыжики, матушка их уважает, он, в свою очередь, отдаёт мне белые и подосиновики. Время от времени вижу большой, подгнивший гриб, насаженный на ветку дерева.
– Это я для белок, – поясняет батюшка. На днях он уже был здесь.
Иногда мы удаляемся друг от друга, и я перестаю понимать, где нахожусь. Но отец Александр неизменно меня находит. Появляется словно из-под земли, всё такой же весёлый и задумчивый, и вновь разносится по лесу его мощное, набирающее силу: «О-о-ох ты!»
Отцы
– Помню вашего владыку Питирима, – вспоминает батюшка за поиском грибов. – Был у меня друг в Котласе – Илья, как отец он ко мне относился, был намного старше и веровал в Бога. Раз предложил съездить в Айкино, к отцу Георгию (Савве). Владыка ваш тогда худенький был такой, кажется, иеродиаконом служил. На Пасху мы прибыли, три дня пожили. Я потом жене говорю: «Поехали к отцу Георгию жить, меня зовут помочь», но она не захотела. Долог был её путь в Церковь. «Езжай, – говорит, – один». Я в то время в Котласе на клиросе пел, но с бабульками всё не мог общего языка найти. Петь они не умели, и мне не давали. Суровые были бабки. Особенно одна. О-о-о! У вас, в Сыктывкаре, тоже была такая в ту пору, когда владыка Питирим иеромонахом стал или уже игуменом. Я её помню, пели раз вместе. Так вот начала она однажды отца Питирима строжить, а он епитрахиль с себя снял и на неё надел. «Иди служи», – говорит.
И сбежал я от этих боевых старух, которые всё жаловались на меня, – в Лузу, к отцу Модесту (Мелентьеву). Знаешь ли о нём?
– Знаю.
– Так вот, переехать я в Лузу не переехал, но раз или два в неделю ездил туда петь.
– О том, как в лагере побывал, он вам рассказывал?
– О-о-ох, время было! Шестнадцать или семнадцать лет было Модесту, когда арестовали и погнали в Салехард, кажется.
– Его сестра говорила, что в Медвежью гору, это в Карелии, – встреваю я.
– Мне Салехард запомнился, – удивляется отец Александр. – За веру его в лагеря отправили. Послушником был в Лальске, пел на клиросе. А тенор у него – соловьиный, он и меня потом петь учил. На этапе Модест, его тогда ещё Андреем звали, познакомился с отцом Парфением, крепким таким монахом, богатырской силы человеком. Модест-то слабенький был, но за другом как за каменной стеной держался. Когда первый раз зашли в барак, там как целый город внутри: улицы да переулочки. С нар уголовник соскочил, стал было задирать, но Парфений не из того был теста, чтобы терпеть. Дал в лоб единожды, и лёг урка на пол. Народ смеётся, а отец Парфений строго так объяснил: «Я монах». И больше их с Модестом никто никогда не трогал.
Голодали сильно, пачками народ хоронили. Дадут человеку солёной рыбы, он наестся, а потом водой обопьётся – и, глядишь, уже и нет его. И другая еда была такая же, мало съешь – худо, а поболе – ещё хуже. Поэтому раз подходит Модест к Парфению, говорит: «Благословите добавки попросить», а тот: «Не благословляю». Только есть-то хочется, работали с раннего утра до 11 вечера, да и молодой ещё. «Подхожу, – вспоминал отец Модест, – с чашкой к котлу, а разводной как ударит меня, аж кровь хлынула. Парфений увидел, спрашивает: “Наелся? Вот что бывает, когда священника не слушаешься”».
После лагеря Андрей принял постриг в Кирове с именем Модест, стал иеромонахом. С Парфением они первый приход после войны здесь, в Вилегодском, открывали, потом Модест дальше поехал, а когда Парфения отсюда погнали, вернулся к нам в село. Так что это они здесь были возобновителями. Потом стали и Модеста донимать, доносчиком хотели сделать. Он манатки собрал – и был таков. В Красноборске служил года четыре, на Туровце лет семь, и в Устюге его знают, и в Вельске.
На обратной дороге в машине батюшка продолжил рассказ:
– Он, Модест, хороший батюшка был. Маленький, но взрывной, «Встречь мне не попадайся!» – говорил, если что не по нему. Но так-то мы душа в душу с ним были. Я у него на всё брал благословение, и на диаконство тоже. Супруга-то неверующая тогда была, говорит: «Ты что, и стричься не будешь?» «Не буду». – «И бриться?» – «Не положено». – «Ну так и ступай от меня».
Я к Модесту: батюшка, так и так, жена против. «Не слушай, – сказал он мне, – привыкнет». А сейчас вон и на клиросе поёт, и просфоры печёт, да ещё в колокола звонит. На все руки...
Мы опаздываем на вечернее богослужение. Впрочем, батюшка не особо на этот счёт беспокоится. На вечерню здесь народ не больно ходит, разве что те, кому спешить совсем уже некуда.
Вечерня
Виды из окон храма такие, будто природа стала частью богослужения. Церковь стоит на возвышенности, поверх жёлтых лесов и холмов. Неба очень много, голубого с красным под вечер. Из прихожан одна сгорбленная старушка – Серафима. Батюшка с матушкой время от времени вместе склоняются над книгой – трогательные, родные люди. Хора нет, и потому матушка Нина поёт не как принято, по гласам, а нараспев, и её «Господи, помилуй, поми-илуй, Господи, поми-и-и-луй» – такое древнерусское, прекрасное, что редкий хор может так успокоить, настроить на молитву душу. Мы с вековечной Серафимой крестимся и кланяемся. Она меньше, так что и поклоны у неё ниже.
Как батюшка спас свою семью
За день я промёрз, и хотя в доме было тепло, холод, притаившийся внутри тела, не отпускал. Мы с отцом Александром, Игорем и Сашей – предпринимателем из Коряжмы – разместились в кабинетике, точнее, в келье. Чем келья отличается от кабинета? Может быть, наличием кровати и образов. Помолится батюшка, подготовится к завтрашней проповеди и, чтобы не будить семью, здесь же и прикорнёт.
Отец Александр рассказывает о себе:
– Из волжских я, родился возле Сызрани в шахтёрском посёлке. Бабушка у меня была очень верующей. За двадцать километров в храм ходила. Правда, автобус ходил, но она не могла на нём ездить, тошнило её. И вот идёт пешочком, бедненькая, исповедуется, причастится. А иной раз скажет нам с двоюродной сестрой: «Пойдёмте в храм». Идём. Бабушка по-мордовски договорится о ночлеге, а утром – на причастие. Мамка любила Псалтырь читать, а отец этого не понимал, сердился. А потом начал зрение терять. Помню, я всё уговаривал его не смотреть телевизор. «Ослепнешь, – говорю, а ради чего? Там ведь пустота одна». «Нет, я должен быть в курсе всего», – отвечает. И за тринадцать лет до смерти ослеп вовсе. Тёмные это были для него годы и вместе с тем светлые, потому что уверовал в Бога. То всё брился, а тут бороду отпустил, стал благообразным старцем. Как приеду – пособорую его, исповедую, причащу. Он меня очень ждал, не только как сына, но и как священника.
– А вы так с детства и верили? – спрашиваю я.
– Нет, не всё так просто. Попустил Господь и через неверие пройти, чтобы узнал, как это – без Бога жить. Октябрёнком был, потом в пионеры приняли, хотя галстука стеснялся. Вечно в кармане носил, а потом вытащу мятый, надену. Меня за это, конечно, ругали, мол, святыню не уважаю. А в комсомол и вовсе вступать не стал. В армии потом нас трое было таких – без билета. Стали меня уговаривать, мол, вступай. «Не хочу», – отвечаю. Почему не вступил, до сих пор не знаю.
В Сызрани, куда я после армии приехал, нехорошо было. И шпана, и наркотики тогда уже были среди моего окружения, так что брат начал меня к себе на Крайний Север, в Каменку, тянуть, где он бригадиром грузчиков работал. Мне стало интересно на самолёте прокатиться – согласился. И три навигации портовым грузчиком отработал.
– Так это ж пропойцы! – вступил в разговор Игорь.
– Да нет, пили как все. Кроме Каменки, много других мест довелось повидать в те годы. Короткая навигация в Заполярье закончится, и мы едем то в один конец Союза поработать, то в другой. Очень в Риге понравилось, и в Одессе побывал, и в Мурманске. Сначала интересно было: романтика, перелёты. А потом всё это наскучило. Да и родители стали уговаривать: «Пора тебя определяться». Поэтому когда меня в Котласе в клуб пригласили по эстрадной части, решил я это предложение принять. А впоследствии мне и шофёром, и машинистом довелось потрудиться. Не сразу священником стал.
– А как всё-таки стали? – задаю вопрос, пытаясь справиться с нахлынувшей дремотой.
Батюшка смеётся, видя, как клюю носом. Отвечает:
– Жена у меня в художественной самодеятельности занималась. Там, в клубе, и познакомились. Зарегистрировались, дети пошли. А когда старшему сыну Славику было четыре года, а Инночке – два, начались у нас с матушкой ссоры. Вплоть до развода дошло. Но как же это детям без отца остаться? Худо было, слов нет, как худо. Приезжаю домой к родителям на Волгу, а мама говорит: «Через одно сможешь семью спасти – ходи в храм». «Не могу, мама, – отвечаю, – не могу!» Я и правда не мог. Как идёт диакон с кадилом мимо, голова начинает кружиться, тошнит меня. Несколько раз это повторилось, и решил я: всё, ещё раз попытаю счастья, если опять плохо станет, не стану больше ходить. Вошёл, смотрю: диакон идёт кадит. Ну и я – хлоп! – на пол, головой к алтарю. Сознание потерял. Когда очнулся, вижу: храм хоть и был битком набит народом, но уж не знаю как, а расступились люди, глядят на меня, жалеют… Эх, если б не мамка, сколько слёз она выплакала, пока за нас молилась. И если бы не ради семьи...
Батюшка умолкает, вновь переживая что-то из прошлого. История его очень тронула, да что там – поразила меня. Подумалось: вот как батюшками, отцами становятся. Отец Александр между тем продолжал свой рассказ:
– Очнулся я, поднялся с полу, и всё – головокружение как отрезало. С тех пор мне в храме хорошо. Стал я детей на службы водить – Славика, Инну. Матушка была тому не рада: сам ходи, а их оставь. Семья-то у неё неверующая, икон дома сроду не было, и боязно – что люди подумают? Но я менялся, и она менялась. Я ведь тоже был в наших ссорах виноват. Семье надо было больше внимания уделять, а я всё с друзьями. Да какие они друзья-то? Враги настоящие! Когда я начал в церковь ходить, все отвернулись. Как бросил с ними выпивать, так и не стало друзей. Остались семья и храм.
В этот момент в келью вошла матушка Нина.
– Натопила? – поинтересовался отец Александр.
– Да!
– Чего там?
– Жарко.
Спустя полчаса я уже лежал на полке в бане, вдыхая запах пива, которое здесь принято плескать на каменку. Аромат такой, что дух захватывает, такое блаженство от него, что понять не могу, отчего все так не делают. Но самое удивительное – я впервые за много дней по-настоящему согрелся. Был канун Рождества Богородицы.
Утреня
Наутро в храме было такое множество народу, что мы с Серафимой совершенно затерялись среди прихожан. Я исповедовался и причастился, исполнив обет сделать это в праздник Пречистой. Кстати, едва не нарушил его, захотев приобщиться Святых Даров днём раньше – в воскресенье. Даже сходил на вечерню в Сыктывкаре, исповедался. Но, слава Богу, всё вышло не как мне было угодно, будто провела Пресвятая Дева ладошкой по голове.
Накануне спросил отца Александра:
– Какое у вас любимое место в Евангелии?
– О Божией Матери, в Евангелии от Луки. Утром молитву прочитываю и главу из Евангелия.
Рядом с матушкой Ниной на клиросе поют трое солидных, положительных мужчин, о которых я уже немного знаю. Александр Владимирович – бывший директор школы, ныне лесничий. Василий – лесоруб, а Дмитрий, его двоюродный брат, – один из лучших возчиков леса на Русском Севере. У Дмитрия десять детей, а выглядит, будто вчера из армии вернулся, правда, отчего-то поседел. Есть такие люди, не стареющие.
Проповедь по окончании службы была проста и трогательна. Позже батюшка признался, что побаивался говорить, глядя на нас с Игорем. Это не то, что перед бабушками – ошибёшься в чём, не заметят. После службы не удалось сразу покинуть храм, одна за другой останавливали женщины и, предлагая конфеты, просили помолиться за их усопших. Я не сразу понял, что происходит, пока они не выстроились в ряд. Оказывается, здесь такой обычай. Имена назывались сплошь мужские. Глядя на старух, подумал, что, пока мужчины строили коммунизм, женщины шли в церкви. Пока мужчины пьют, они в храме – живут, вопреки всему, почти бессмертны.
На первом этаже храма, в притворе, древняя Серафима стоит возле какого-то агрегата, робко предлагая поднять его на колокольню. Народ посмеивается, она не в обиде, просто несколько сконфужена. Что за мысль пришла ей в голову – остаётся загадкой.
Борисыч
Саша Тихомиров, предприниматель из Коряжмы, с женой Надеждой красят потолок нижнего храма. Очень спешат. Дома у них много дел, они имеют два магазина, занимаются ремонтом квартир. При этом за помощь отцу Александру не берут ни копейки. Просто хорошие, весёлые люди, прочно стоящие на земле, но не забывшие о Небе. Из-под купола, где обосновалась Надежда, спускаются лёгкие, как перья, слова: подшучивает над собой, остальным поднимает настроение. Ваня – младший сын батюшки – уважительно, но вместе с тем по-дружески именует Сашу Борисычем.
Я хочу помочь батюшке и Саше. То за козлы ухвачусь, то за бревно какое. Саша насмешливо щурится – совсем не обидно, наоборот, сам начинаешь смеяться, постепенно соображая, что делать. Всё допытывался у Борисыча, что его привело в Церковь. Он в ответ улыбается так просто, что понимаешь более, чем если бы услышал речь.
Внутри храмовой ограды время течёт по-другому, здесь всё другое, осмысленное. А вот едем по селу по нормальной дороге, спустя полчаса там кучи песка, гравия – зачем всё это? Попробуй начни выяснять, получишь тысячу объяснений и едва ли хоть одно, призванное именно объяснить, а не запутать. Жизнь искривлена, всё замешано на выгоде или безразличии, но если позволишь себе задуматься – страшно.
Саша рассказал, что к отцу Александру любят приезжать из Коряжмы отцы города, даже мэр здесь бывает: «Люди тянутся туда, где хорошо. Равные отношения. Здесь ты просто человек. В бане генералов нет». Тут они и правда как в бане. То есть, наверное, ещё не в Церкви, но помыться, согреться, как я вчера, в канун праздника, – это половина пути. Вторую священник за тебя не пройдёт, но подвести к ней может. Если нет в нём ни хитрости, ни корысти.
В доме мастер обкладывает кафелем печку. Объясняет отцу Александру: «Тут ещё можно подправить, ровно положить, а здесь она такая кривая, что никак». Отче восклицает: «Надо же, а я не замечал». Мир, как я понял, его вообще довольно часто и сильно удивляет. Оно, может, и к лучшему. Борисыч рассказал Игорю, что ещё накануне они с Надеждой должны были уехать, дел невпроворот, но остались докрасить купол. Потому что батюшка «простой, под себя не гребёт». То есть вроде как для Бога стараешься.
Во дворе Борисыча и Надежду ждёт хорошая, новая машина – «Ниссан», правда сильно помятая. Перевернулась по пути в Вилегодское, кажется, ещё весной, рассказал мне Саша с улыбкой. Руки не доходят до ремонта. Какая есть, такая есть, главное – ездит.
Кучеровы
О Ване – младшем сыне – батюшка с гордостью говорит: «С четырёх лет за рулём». Ваня и правда лихо управляется с полуживым «Жигулёнком». Мне кажется, в его руках машина может землю кругом объехать, настолько он её укротил.
Спрашиваю:
– Ваня, ты в какую семинарию хочешь поступать?
– В Московскую.
Подолгу стоим с ним, беседуем. Хороший характер, в отца. Добрый священник выйдет. То, что сын хочет пойти по стопам родителя, много говорит об отце Александре такого, чего от него самого не услышишь. Обе дочери замужем за священниками. Старший сын Слава отца тоже почитает. Именно он Борисыча и зазвал сюда, в Вилегодское, в бригаде у него работал, рассказывал, что есть такое место на земле – хорошее, где Саша с Надеждой найдут что-то важное для себя. Как нашёл он – Слава.
– Отче, так как вы всё-таки матушку Нину к Богу привели? – спрашиваю отца Александра.
– А как обычно говорят, знаешь?
– Нет.
– Ну, отец Николай Карпец в Котласе мне так сказал: «Если один в семье верующий, муж например, он жену приводит. А если жена, то она вымаливает мужа. Так что не сомневайся». Но я уже и не надеялся. И тесть против был, правда, тёща к вере постепенно склонялась. Потом дочь Инна поступила в Духовное училище в Вятке. А Надя с самого начала со мной на службу ходила, причащалась часто. Надумала, правда, как подросла, в институт поступать. Говорю ей: «Нет денег. Откуда? По духовному пойдёшь». Не убедил. Но потом отец Александр, игумен из Северодвинска, приехал, стал с ней говорить. «Ладно, – говорит дочь, – поеду». И не пожалела об этом. Спасибо Господу и за скорбь, и за радость.
Я тоже долго в храме пел. Когда начал в Котласе ходить, помню, отец Николай в отпуск уехал, а другой священник – Иосиф – спрашивает: «Ты читать умеешь?» По-церковнославянски, конечно. А у меня и молитвослов на русском. «Приходи, будем тебя с матушкой учить», – сказал отец Иосиф. И дали они мне совет Псалтырь читать постоянно. Настоятель из отпуска вернулся, а я уже читаю. И стал он меня приближать. С прежней работы я уволился, псаломщиком стал, потом диаконом. У владыки Исидора жезл держал. А матушка всё не склонялась...
А потом Господь привёл. Сам не могу объяснить, почему она пришла к вере.
Я отправился на кухню, расспросить матушку. Там тепло, хорошо, матушка пиццу готовит на двух противнях.
– Батюшка говорит, что в церковь пришёл, чтобы сохранить семью, – начинаю я разговор.
– Да, было. Когда жили в миру, было.
– Вы оценили, что он ради семьи так?
– Да...
Это «да» прозвучало спокойно, ровно, но с такой внутренней силой, что я на какое-то время умолкаю.
– А в Церковь как пришли?
– Я не поддавалась долго. Никогда не молилась прежде. Родители неверующие. Через детей пришла. Инна, Славик ходили... Две дочери и два сына. Сейчас я благодарна ему, батюшке, что привёл.
– Как вы учились петь?
– Мы держали в Котласе коз, и когда я пасла их, то брала с собой Часослов. Это были первые шаги.
Смеюсь:
– Так в Древней Греции, наверное, первые христиане учили гимны. Когда коз пасли. Ничего не меняется.
Матушке говорить о себе не интересно. И не скрытность это, а я даже не знаю что. Не интересно, и всё. Ну и слава Богу. Зато очень печётся, чтоб я самых скорых на помощь прихожанок в газете назвал. Я ничего не обещаю, но записываю: «Та, которой девяносто лет в ноябре, – Екатерина Васильевна Тропникова. Труженица. Семь или восемь детей у неё, но приходит к нам по первому зову. Очень почитаем и уважаем мы эту бабулю. Сто лет, говорит, точно проживу. И вторая Екатерина – Екатерина Егоровна Захарова. На операции сейчас лежит. А та, что в розовом платочке на службе была, – Анкудинова Галина Николаевна. Медсестра Галина Степановна Захарова очень помогает, а ещё Шевелёва Люба – Любовь Зосимовна, и Вера Николаевна, и Манефа. Хорошие бабушки такие, безотказные».
Бывший Богоявленск
Рукоположили отца Александра на Николу Зимнего.
– Кто до вас здесь был настоятелем? – спрашиваю батюшку.
…До войны в Вилегодском отец Владимир был. Его сослали, и он погиб. Потом отец Константин служил, последний здесь до Модеста. Высокий такой, по рассказам, интересный и добрый человек. Пришли красноармейцы с винтовками и увели его. Когда уходил, всё село вышло провожать. Тоже, видать, в узах сгинул. А что было до революции, когда Вилегодское Богоявленском звали, не знаю.
– Так это Богоявленск, что ли? – изумляюсь я, по-новому глядя на окрестности.
– Да, Сергий. Богоявленск, с ударением на «я».
– Как вас здесь встретили по приезде?
– Шестнадцать лет назад это было. Хорошо встретили, с тех пор мирно живём. Вот только... В Ильинском – это здесь рядом – двадцатка была, когда я приехал. Думаю, надо помочь им храм открыть. Разгребли там мусор, грязь всякую, начали отстраивать. А потом пошло: «Ты неправильно делаешь! Не так это… Священник из Коряжмы по-другому делал». Как по-другому? У меня же требник. Начали письма на меня писать владыке Пантелеимону. Владыка на меня не осердился, сказал только: «Если не пошло дело, так и оставь». Тут я успокоился, а перед тем неделю вообще не спал. Не мог, такое уныние напало.
Слава Богу, нечасто такое бывает. Раздражать друг друга – зачем? Лучше в мире, любви жить. Люди взрослые, человеческими силами никого не переделаешь. Господь вразумляет, а я делаю, что могу. Спрашиваю: «Утренние и вечерние молитвы читаете? Обязательно читайте! Это духовная пища. Иначе с голоду помрёшь. А перед едой молитесь? Хотя бы перекреститесь». А «Отче наш» прочитал, так совсем хорошо. Кто аборты делает, если молодая – десять поклонов утром, десять – вечером, а не можешь, делай сколько в силах. Пожилым: «Молитесь, просите у Бога прощения». Страшный грех – дитё своё убить. О-о-ох!
Как это у батюшки получается? Каждое «О-о-ох» с новой интонацией. На это раз тягостно выдохнул и тихо.
Вологда где?
Пицца между тем почти поспела, а Игорь сильно запаздывает. Уехал в соседнее село – и с концами, а сотовая связь – ни МТС, ни «Билайн» – в этих краях не работает. Я нервничаю, мало ли что могло случиться, матушка успокаивает, как может.
Рассказывает, как батюшка ей сапоги вёз издалека. Звонит с дороги, спешит обрадовать: «Сапоги везу резиновые, хорошие. В подарок». Привозит. То, что малы, – полбеды. Галине, что на кассе сидит, вроде бы как раз по ноге. Хуже то, что оба сапога... на левую ногу. Пропадает добро, что делать? Тут игумен Иона (Чернов) звонит, сообщает, что в гости собрался в Вилегодское. «Привези сапог-то хоть один-то правый», – просит матушка Нина. «Правый?» – уточняет отец Иона. «Правый, отче». Спустя несколько дней игумен, по прибытии, торжественно протягивает ей... ещё один левый резиновый сапог.
Я развеселился. Игорь прибывает к полуночи, говорит, что попросили его об одолжении – беременную женщину отвезти в Коряжму. Дорога ужасная, но живой, и слава Богу. За столом совсем весело, пицца исчезает медленно, но верно, хотя, казалось, её может на дюжину молодцов хватить.
Вспоминается крещение трёхлетней давности.
– 42 градуса было, – говорит отец Александр, сияя, – сам первый раз в такой мороз купался.
– Я знаю, что это такое, – вносит лепту в беседу Игорь. – Плюнул – на лету застывает.
– Бороды и верно застыли, ледяные стали, – соглашается батюшка.
Потом приходит черёд гитаре и гармошке. Играть хозяину приходится на них по очереди. Сокрушается: «Вот игумен Александр приедет, сможем разом сыграть, а пока...» На гармошке у него дивно выходит. Говорит: «Брату когда-то инструмент купили, да он так и не выучился, а я – в один секунд». Веселье стоит неописуемое. Мы как-то все совсем уже сблизились. Приходит черёд гитары: «В Вологде-где-где-где-где-где-где-где... В доме, где резной палисад». Кто-то выдаёт тайну: «Батюшка других песен и не знает».
– Нет, – благодушно отвечает он, – я много знаю, только слов не помню. А эта любимая.
Наутро матушка протягивает нам рыжики – те самые, что мы с отцом Александром для неё собирали. Красивые, оранжевые, тугие, но скромные. Я прежде их не пробовал – оказалось, редкого вкуса грибы. Батюшка опечален, что разом лишает его судьба общества Тихомировых и нас с Игорем. Предлагает приехать всей редакцией. Просто так, погостить. Ну да ничего, недолго ему гармонь под спудом держать. Вилегодское редко кто минует на пути из Архангельска в Вятку или из Сыктывкара на Котлас.