Волшебник

Одиночество привитает в местах скопления людей. Лепится к большим городам, обнимает многоэтажки, присаживается с самодовольной улыбкой на стертых порогах коммуналок.

В такой Ленинградской коммуналке мы навещали с бабушкой старшую дедушкину сестру.
В поисках многокомнатной диковины мы, проплутав в каменном лабиринте, забредали на узкий квадратный дворик. И вот уже жалобно скрипит облупленная дверь, ноги отмеряют сколотые ступени, а руки невольно хватаются за стены. Но цель, наконец, достигнута: длинный ряд звонков и табличек с подробными инструкциями, кто тут живет и сколько раз позвонить.

Бабушка жала три раза.

Тётя Поля не появлялась.

Мы тренькали по три ещё и ещё, но в конце концов сбивались и нажимали два, и нам открывал волшебник, который обитал в самой ближайшей ко входу комнатушке.

Видно, направляясь к двери, он прятал волшебную палочку и огромную, в звездах, шляпу, и являлся попросту. Это мне представлялось ясно: слишком обманчив, обычен был его вид. Глядя на него снизу вверх, с открытым ртом, я все равно понимала: он невысок, и лыс, и уж очень стар, и все это - лишь для отвода глаз.

Он приглашал нас в волшебное царство.

Не помню, имелись ли у него кровать или стол, или даже стул: войдя, я сразу глядела налево, где на стеллаже, до самого потолка были расставлены целые миры - скульптурные группы. Три цапли на кочках изящно изгибают шеи, а самая высокая расправляет крыло. Снегурочка на тончайших коньках – полетный арабеск, рука, как птица, - вперёд. И тут же, рядом, склоненный над красным мешком с желтыми звездами Дед Мороз, как будто и вправду только с мороза. За ним – и Золушка, и царевна из самой счастливой сказки. Спокойные, дивные лица, как у старых-престарых кукол или детей на пожелтевших фотографиях в бабушкином альбоме.

В этих полках гуляли ветры: вязкий, густой и медленный с болота, легкий зимний, и сказочный, навеянный самой волшебной ночью. От этих ветров качались косы снегурочки, загибалось на хвосте цапли непослушное перо, а Деду Морозу сносило мешок.

Здесь пахло свежим морозом, и тыквой-каретой, и клюквой, и старой травой, и душистыми цветами в руках принцессы.

Он делал все это старческими руками, из самой обычной ваты.

Будь я тогда взрослой - не поверила бы и выведала скрепляющий вату состав, но взгляд ребенка прост, и мне тогда было неважно, как именно он творит чудеса.

Потом мы раскланивались и уходили, как правило, с одной из снегурок в руках. Нас ожидал коридор, где за шестью одинаковыми дверями обитали шесть одиночеств. И тетя Поля неизменно плакала, встречая нас.

А волшебные игрушки долго ещё стояли перед глазами. Других Снегурок и Дедов Морозов с тех пор я терпеть не могла: слишком белозубой была их улыбка, слишком горели пластмассовые красные щеки, слишком блестели глаза.

Потом умерла тётя Поля, и не стало нужды наезжать в Ленинград.

Минуло десять лет, и бабушка, разбирая шкаф, выудила из недр его изящную снегурочку, припорошенную снегом. Ветер играл полями голубоватого сарафана, косы тоже клонились им вслед, а взгляд был тих и по-детски кроток.

Мы долго стояли с нею в руках.

- Когда-то давно тот волшебник был скульптором. Кажется, до революции. А потом, много лет – дворником со старой метлой, - сказала бабушка.

«Что ж, дворник, так дворник, - подумала я. – Он ведь всегда так умело маскировался».