Мария Волкова
В просторной, но низкой светёлке стояла она у окна.
Вздыхая о том, что промчится и эта, и эта весна.
Всё женские думы да пяльцы, и нет ничего впереди,
И тонкие хрупкие пальцы в тоске прижимала к груди.
Узывно тянуло сиренью, и косы откинув назад,
Она беспокойною тенью спускалась на цыпочках в сад.
Там терпкой весенней отравой дышали трава и цветы,
И вечной усмешкой лукавой дразнила луна с высоты.
Везде стрекотанье и пенье, везде вдохновенный порыв,
И девушка в тихом томленье мечтает, глаза опустив.
И кажется ей, из тумана вот-вот кто-то к ней подойдёт:
«Аринушка, друг мой желанный», – ей на ухо быстро шепнёт.
Напрасно. За крепкой оградой не сбудется девичий бред,
И вот она бродит по саду, пока не забрезжит рассвет.
Как с детства привыкла, смиренно, с почтительным кротким лицом,
Стояла в отцовской моленной, боярышня – дочь при отцом.
«Аринушка, чадо родное, мы все порешили вчера,
Я сам твою долю устроил, давно тебе замуж пора.
Князь Юрий не стар и дороден, и стоит иных молодых,
И если царю он угоден, то чем бы тебе не жених?»
Чуть вздрогнули девичьи плечи, но замер, не вырвавшись, стон,
Отцу не пристало перечить: отцовская воля – закон.
В залитом огнями соборе, бледна, как больной пред концом,
С бесслезною мукой во взоре стояла она под венцом.
По воле других хоронила девической воли года,
И внятно для всех проронила уставное крепкое «да».
В сиянье икон чудотворных гремело: «Исайя, ликуй!»
И приняли губы покорно законный чужой поцелуй.
А сердце, что пленная птица, казалось, ей грудь разорвёт,
Но надо стерпеться, слюбиться: другой все равно не придёт.
И снова – навеки в затворе, и лето сменяет зима.
Да, женские думы и горе привыкли хранить терема...
Княгиня – не лучше, не хуже, единая доля у всех.
Она не противилась мужу, искавшему нежных утех.
Всего же нежней целовала дарованных Богом детей,
И княжеский дом наполняла спокойной улыбкой своей.
Жила в тишине и порядке, природной светясь простотой,
Молилась за всех при лампадке, когда не увидит никто,
Убогих и странных кормила, дары посылала в острог,
А волосы время белило, стирая румянец со щек.
Случалось, что гости шумели, заморское пили вино,
Она не корила веселье – веселыми быть не грешно.
И князь на своей половине не раз её спрашивал сам:
«Аринушка, свет мой, княгиня, пригубь во усладу гостям!»
Являлась с недолгим приветом, и, чары коснувшись, уста
Шептали неслышно при этом, что вся наша жизнь - суета.
И было как будто всё то же: и люди, и дом, и дела...
Но знаменье милости Божьей однажды коснулось чела.
Был тих почивающий терем. В саду бушевала весна.
Княгиня лежала, не веря, что участь её решена.
Ей было и томно и сладко, тянуло сиренью в окно...
Вдруг с треском потухла лампадка, и стало в покое темно.
Меж явью и тягостной дрёмой металась в тревоге душа,
И Кто-то, от века знакомый, приблизился к ней не спеша.
И свет засиял – не лампада, и глас прозвучал в тишине:
«Аринушка, верное чадо, пора – собирайся ко мне…»