Л.А. Чарская
Окружающая обстановка ошеломила меня своею нищетою. Кроме двух табуретов с помещавшимся на них корытом, в этой маленькой горенке, заваленной бельем, стоял еще грубо сколоченный стол и нечто, похожее на кровать, вернее, на две скамьи, составленные вместе, на которых валялось грязное, полуистлевшее от ветхости тряпье, заменявшее одновременно матрас, подушки и одеяло этим бедным людям. Признаться, мне стало жутко при виде такой нищеты. Ничего похожего на нее я не могла вообразить себе до этой минуты.
Женщина у корыта не сразу заметила нас. И только когда Мария заговорила с нею, она бросилась к нам навстречу:
- Барышни... голубоньки... храни Вас Господь, что не побрезговали в мой угол забрести...Все утро стираю, до ночи хватит...Как помер мой Гаврилыч, этим и кормлюсь...
Марья сунула в руки женщине корзинку, которую все время пути бережно держала у себя на коленях. Потом обернулась ко мне и шепнула:
- Ну, Люся, отдай же Софье то, что привезла. В моей руке был зажат скомканный конверт с четырьмя золотыми пятирублевками, несколькими бумажными ассигнацями и серебряными рублями, всего на сумму сорок с чем-то рублей, скопленную мною за долгое время. Красная, как пион, я протянула конверт с деньгами Софьюшке. Та схватила его холодной рукой и прежде, нежели я успела опомниться, не выпуская ребенка из рук, рухнула мне в ноги.
- Ангел Божий! Золотая моя барышня! Благодетельница вы наша, - причитала она, давясь слезами и кашлем. И вдруг взвизгнула пронзительно на всю горницу:
- Манька, Фенька, Петрушка, чего стоите, рот разиня, глупые, в ножки барышне, нашей благодетельнице, кланяйтесь, целуйте их, непутевые этакие!
Во время обратного пути Мария говорила мне, какую огромную услугу я оказала несчастной женщине, бившейся, как рыба об лед, со своей семьей.
Теперь, благодаря моим деньгам, она добудет себе с рассрочкою платежа швейную машинку и будет больше зарабатывать при ее помощи шитьем, нежели зарабатывала до сих пор, принимая от времени до времени в стирку белье у невзыскательных соседей, плативших ей жалкими грошами.
-Да, ты поистине доброе дело сделала, Люся, и Бог тебя за него наградит, - произнесла в заключение Мария.
Ах, не следовало ей вовсе говорить этого! Я итак чувствовала себя героиней, и моя ничтожная услуга бедному семейству возросла до настоящего подвига в моей глупой голове. Какой великодушной и благородной казалась я самой себе! Я чувствовала себя вполне достойной всяческого восхищения.
Совершенно выпустив из головы мысль о том, чтобы левая рука твоя не ведала, что творит правая, я в тот же вечер самым подробным образом поведала Гане, а затем тете Мусе и отцу о моей таинственной поездке и о моем великодушном поступке.
Я ожидала восхвалений и удивлений моему великодушию, сотни комплиментов и похвал и, не получив их, замкнулась в самой себе, мысленно восторгаясь собственным подвигом. Более всего другого обидела меня Ганина фраза:
- А как же, Люся, ведь ты хотела совершить твое дело втихомолку? Между тем, все чуть ли не не сразу узнали о нем с твоих собственных слов.
Я сконфузилась... Однако смущение мое длилось недолго. "Они не поняли меня, моей души, моей жертвы", - решила я и снова погрузилась в разбор своего великодушного и никем не понятого "я".
Женщина у корыта не сразу заметила нас. И только когда Мария заговорила с нею, она бросилась к нам навстречу:
- Барышни... голубоньки... храни Вас Господь, что не побрезговали в мой угол забрести...Все утро стираю, до ночи хватит...Как помер мой Гаврилыч, этим и кормлюсь...
Марья сунула в руки женщине корзинку, которую все время пути бережно держала у себя на коленях. Потом обернулась ко мне и шепнула:
- Ну, Люся, отдай же Софье то, что привезла. В моей руке был зажат скомканный конверт с четырьмя золотыми пятирублевками, несколькими бумажными ассигнацями и серебряными рублями, всего на сумму сорок с чем-то рублей, скопленную мною за долгое время. Красная, как пион, я протянула конверт с деньгами Софьюшке. Та схватила его холодной рукой и прежде, нежели я успела опомниться, не выпуская ребенка из рук, рухнула мне в ноги.
- Ангел Божий! Золотая моя барышня! Благодетельница вы наша, - причитала она, давясь слезами и кашлем. И вдруг взвизгнула пронзительно на всю горницу:
- Манька, Фенька, Петрушка, чего стоите, рот разиня, глупые, в ножки барышне, нашей благодетельнице, кланяйтесь, целуйте их, непутевые этакие!
Во время обратного пути Мария говорила мне, какую огромную услугу я оказала несчастной женщине, бившейся, как рыба об лед, со своей семьей.
Теперь, благодаря моим деньгам, она добудет себе с рассрочкою платежа швейную машинку и будет больше зарабатывать при ее помощи шитьем, нежели зарабатывала до сих пор, принимая от времени до времени в стирку белье у невзыскательных соседей, плативших ей жалкими грошами.
-Да, ты поистине доброе дело сделала, Люся, и Бог тебя за него наградит, - произнесла в заключение Мария.
Ах, не следовало ей вовсе говорить этого! Я итак чувствовала себя героиней, и моя ничтожная услуга бедному семейству возросла до настоящего подвига в моей глупой голове. Какой великодушной и благородной казалась я самой себе! Я чувствовала себя вполне достойной всяческого восхищения.
Совершенно выпустив из головы мысль о том, чтобы левая рука твоя не ведала, что творит правая, я в тот же вечер самым подробным образом поведала Гане, а затем тете Мусе и отцу о моей таинственной поездке и о моем великодушном поступке.
Я ожидала восхвалений и удивлений моему великодушию, сотни комплиментов и похвал и, не получив их, замкнулась в самой себе, мысленно восторгаясь собственным подвигом. Более всего другого обидела меня Ганина фраза:
- А как же, Люся, ведь ты хотела совершить твое дело втихомолку? Между тем, все чуть ли не не сразу узнали о нем с твоих собственных слов.
Я сконфузилась... Однако смущение мое длилось недолго. "Они не поняли меня, моей души, моей жертвы", - решила я и снова погрузилась в разбор своего великодушного и никем не понятого "я".