Иордань

Накануне празднования Тысячелетия Крещения Руси (1988 г. — прим. ред.) — в одной из епархий правящий архиерей решил впервые за 7О лет отслужить водосвятный молебен на реке. Но для этого нужно было получить разрешение уполномоченного по делам религии. Тот решительно отказал. Все разговоры о «возвращении традиций», о призыве генсека «знать и уважать отечественную историю» не возымели действия.

Тогда кто-то из местных краеведов отправил несколько телеграмм в Москву с просьбой позволить в их епархии «вернуться к корням». Неожиданно столица повелела позволить. Кто точно повелел — не известно, но поговаривали, что благодетельницей была Раиса Максимовна Горбачева.

Архиерей был вызван для «прокладки маршрута крестного хода». Начальство не желало никаких «религиозных демонстраций». От собора до реки нужно было идти по центральной улице.

Было приказано служить в кладбищенской церкви на окраине и пройти к реке кратчайшим путем.

Но и тут возникло затруднение. Церковь стояла на высоком обрывистом берегу. Чтобы спуститься к реке, нужно было обойти километровый «шанхай» сараев с лодками и территорию молочного комбината, раскинувшегося еще на километр. Как ни прикидывали, а миновать две людные улицы не представлялось возможным.

Маршрут утвердили, но приказано было идти тихо, без песен, нигде не останавливаться и служить «резво и кратко». Проповедь было приказано сказать в храме.

Епископ на все условия согласился. Власти по своим каналам сделали все, чтобы в Крестном Ходе не было молодежи и придумали каверзу, которая должна была изрядно «испортить попам песню».

Крестный Ход прошел весь путь, как и было приказано, молча. Когда спустились к реке, то увидели вместо небольшой Иордани, вырубленной накануне церковными сторожами, огромную дымящуюся полынью, в которую с гиканьем и оханьями ныряли местные «моржи».

На берегу стоял вагончик, куда моржи «забегали для сугреву». Там разливали чай и водку невиданных сортов — из обкомовских буфетов.

Рядом с вагончиком гудела изрядная толпа активистов и местных пьянчужек, уже получивших казенное угощение.

Архиерей и священники были смущены видом большого количества ундин в весьма откровенных купальниках. Хоругвеносцы в нерешительности остановились.

Купальщики и толпа подвыпивших граждан сгруппировались вокруг человека в смушковой папахе, руководившего ими. Участники крестного хода стали вокруг духовенства. Со стороны казалось, что сейчас пойдут «стенка на стенку». Но епископ вдруг громко произнес: «Идем дальше. Вырубим новую Иордань».

И тут громкий женский голос запел «Спаси, Господи, люди Твоя!»

«И благослови достояние Твое», — подхватили сотни голосов.

«Победы на сопротивныя даруяй», — вступил епископ, и Крестный Ход двинулся сквозь строй растерявшихся «моржей».

Человек в смушковой папахе вскрикнул фальцетом «Прекратить пение. Вам не разрешали». Но тут же закашлялся. Его отодвинули в сторону.

«И Твое сохраняя крестом Твоим жительство», — неслось над рекой

Епископ осенял сконфуженных купальшиков крестным знамением.

Мужчины в плавках и женщины в купальниках, стали прикрываться полотенцами, смущенно поглядывая на своего начальника.

А епископ шел и благословлял их — то самое «Господнее достояние», заблудшее и обманутое, но все же не потерявшее способности испытывать стыд.

Крещенским утром

Избу в Тверской губернии я купил давно. Пока дети были маленькими, жили мы в ней с мая по ноябрь. А в девяностом году пришлось даже зазимовать.

На Новый год сосед привез за бутылку пушистую трехметровую елку. От прежнего хозяина осталось много елочных игрушек. Особенно хороши были потрепанные дореволюционные игрушки из ваты, бумаги и папье-маше.

Новый год мы встретили тихо, по-домашнему. Ждали Рождества. Я был уверен, что на Святках будут колядовать. В Рождественскую ночь я несколько раз выходил из дома. В редких домах горел свет. Стояла тишина. Что-то потрескивало на морозе.

Наутро я прошелся по деревне. Соседи здоровались друг с другом, поздравляли с Праздником.

- Что ж никто не колядует? — спросил я у соседки — бабы Пани.

- Да кому колядовать-то? Разве что нам с Манькой. Восьмидесятилетняя баба Маня захохотала и громко выругалась.

Зато на Крещенье мой этнографический зуд был успокоен.

Утром я пошел за водой. У колодца стояла чудесная парочка — соседка Татьяна в ватнике и ее муж Володька в одних сатиновых трусах. Татьяна пыталась вырвать из рук мужа ведро. Тот угрюмо матерился и пинал спутницу жизни голой ногой. Вода плескалась на ватник, отчего Татьяна разъярилась и пнула мужа валенком с галошей. Тот увернулся. Татьяна упала навзничь. Володька быстро опрокинул на себя воду, вздрогнул всем телом, охнул и побежал к избе, оставляя на снегу отпечатки босых ступней. Татьяне тоже досталось. Она сплюнула попавшую в рот воду и попыталась подняться. Я помог ей. Она стряхнула с ватника крупные капли и всхлипнула.

- Вот ведь, козел, всю осень проболел и туда же.

- Куда туда же? — не понял я.

- Обливаться. Хотел на реку идти. Витька Митрофанов сгоношил всех. Вот пьянь негодная. Говорит, для здоровья — первое дело в Крещенье в воду прыгнуть. Бог воду освещает по всей земле. И все грехи в ней остаются… Утопила бы сама своими руками эту пьянь… Еще и Бога поминает Век бы его не видеть.

Я предложил ей зайти к нам, и она неожиданно согласилась.

Пока моя жена готовила чай, Татьяна разглядывала комнату с елкой.

- Давно я тут не была. Покойница Анна Семеновна нас детей всегда в Рождество приглашала. Конфетами, пряниками угощала. Мы ведь бедно жили. Не до конфет…

На эту фразу жена отреагировала незамедлительно – поставила огромную коробку немецкого шоколада, которую прислали нам друзья.

Татьяна даже ахнула от удивления. Некоторое время она для приличия отказывалась: “Что я маленькая, что ли. Детям оставьте”. Но потом, оставив борьбу с искушением, “стала угощаться”.

Я налил ей стаканчик “белого вина”. Она снова для приличия поотнекивалась, но не долго. Обхватив стакан тремя пальцами и оттопырив мизинец, она ловко, одним глотком опорожнила его.

Я вспомнил, как она только что проклинала мужа-пьяницу. Она меж тем предалась воспоминаниям. Хвалила мою прежнюю хозяйку, ругала ее покойного мужа. И было за что. Тот донес на монахиню, которой его жена позволила жить в старой бане. Монахиню арестовали. Хотели арестовать и хозяйку, но дело как-то уладилось.

Действующих церквей не было во всей округе. Во время войны в районном городке открыли маленькую кладбищенскую часовню. Но добраться туда можно было только пешком.

“Вот народ и ходил к монашке. Звали ее Макриной, а мы дразнили ее Крынкой.

Мать моя часто к ней хаживала. А однажды, на Крещенье пришла домой и рыдает в голос. Кропит стены крещенской водой, мелом кресты повсюду наставила, сосновую смолу задымила вместо ладана. Ходит и плачет. И нам ничего не говорит. Потом мы узнали, что Макрина ее сильно отругала за то, что она гадала на Святках. А гадала про то, жив отец, или убили его на войне…”

Татьяна вздохнула и кивнула на графинчик.

- Давай мать мою помянем.

Помянули мать, потом всех сродников…

- А что, Татьяна, может быть, сделаем что-нибудь, чтобы церковь нашу открыли, — предложил я.

- А что мы сделаем? – удивилась она.

- Напишем письмо епископу, властям, соберем подписи. Ты подпишешься?

- Я то подпишусь, да другие станут ли… Уж больно народ не любит бумаги подписывать. Одни как-то ходили, а потом налог вышел…

Я объяснил, что от архиерея налога не будет. Тут же мы составили бумагу и пошли по поселку. К вечеру все было сделано.

Только бывший партийный секретарь совхоза да два ветерана отказались поставить подписи. Даже отставной участковый расписался и буркнул: “Давно пора”.