Протоиерей Андрей Ткачев
В мире, где грех и смерть разлиты, как радиация, человеку не уцелеть без действенного противоядия. Потому Христос пришёл в этот мир не просто как Учитель, но как Врач, дающий нам лекарство бессмертия.
Грех живёт в человеческой жизни на правах квартиранта, в любую комнату входящего без стука. Появляясь как пятнышко на здоровой коже, он способен быстро распространяться, так, что по прошествии некоторого времени уже участки здоровой кожи превращаются в пятнышки, а всё остальное тело завоёвывается проказой. В этом состоянии появляются предсмертные теоретические вопросы вроде: «А не есть ли то, что мы называем грехом, обычной нормой, а то, что считали здоровьем, — аномалией и извращением?»
Это именно предсмертные вопросы, потому что возникают они на той стадии развития болезни, когда грех уже непобедим и неистребим и остаётся лишь оправдать и легализовать его, чтобы не мучиться от упрёков совести.
По праву демократического перевеса, по праву того, что «нас больше», больные клетки считают себя здоровыми и, чтобы победить окончательно, объявляют здоровые клетки инородными, чужими, аномальными. Это и есть смерть. Духовная смерть человека и общества.
* * *
Способность начинаться с чего-то малого, кажущегося несерьёзным — а затем разрастаться пожаром и захватывать всё жизненное пространство делает грех духовным близнецом физической проказы. Недаром проказа — едва ли не главная болезнь Библии. Христос потому и является Врачом. Врачом по преимуществу, а не просто Учителем, и тем более не Юристом и не Доктором богословия.
«Исцелите меня», — говорит больной врачу. Не «объясните» и не «расскажите», а именно «исцелите». Мы же большей частью рассказываем и объясняем, а сами, между тем, болеем. От этих философских штудий в лепрозории временами становится страшно и тоскливо.
Грех никогда не бывает локальным, точечным, единичным. Никто не может согрешить лишь одним грехом, но всегда один грех приведёт с собою «семь злейших себя». Бессмысленно поэтому становиться на суд отдельных заповедей, дескать, против этого я согрешил, а против этого — нет. Так работает земная юриспруденция. Ты украл, и судить тебя, если поймают, будут за кражу, а не за поджог. Но в духовной жизни всё иначе.
Взрыв разносит смерть в разные стороны, и грех — это взрыв. Взрыв осколочной гранаты, а не укол шпаги. Если даже сравнить его с уколом, то это укол отравленного оружия, где боль и опасность не локализованы раной, а заражают кровь и разносят смерть по всему организму.
* * *
Вот Хам видит пьяного отца. Нет никаких заповедей, запрещающих смеяться, звать братьев, превращать стыдную картину в забавное зрелище. Воля Хама ничем не ограничена, кроме совести, почтения к родителю и страха Божия. И все эти святые ограничения разлиты в воздухе и смешаны с дыханием, а не высечены на таблицах. Но Хам не даёт себе труда остановиться, помолиться, испугаться и содрогнуться от жалости. Он весело спешит. «Идите сюда! Гляньте!» И из этого сгустка злой воли, хищности к чужой слабости и невнимательности рождается конкретный грех — хамство. Рождается радость при виде чужой беспомощности, рождается чувство злорадства и превосходства, чувство злого всесилия над тем, кто родил тебя, кто спас тебя в Ковчеге, а с тобою — весь мир.
И уже потом от этого факта со временем рождаются запреты: не открывай наготы отца твоего; чти отца и матерь; злословящий отца и мать смертью да умрёт. То есть грех родился, актуализовался, вырвался на поверхность, как облако радиоактивной пыли из реактора. А уже вслед за тем пришли запреты, заповеди, напоминания. Пришли постоянные и отселе неизбежные нарушения этих запретов и забвения этих напоминаний.
* * *
Каждому из нас дано почувствовать райскую катастрофу. Дано ощутить, как разрушается хрупкий рай невинности и жизнь навсегда меняется не в лучшую сторону. Первое маленькое воровство. Первая ложь. Первый «взрослый» журнал и томительный ужас от его рассматривания. Первый вкус смерти, сладкий омут греховного умирания. И ещё ничего не произошло в мире, но всё уже произошло внутри. И воздух уже стал другим. И небо нахмурилось. И уже отчаяние заявило свои права на душу, а душа спрашивает себя саму: «Что теперь будет? Как теперь жить?»
Если мы понимаем это, то, возможно, мы приближаемся к пониманию Библии изнутри. Библию именно нужно понять изнутри, а не снаружи. Снаружи она ведь бывает опасна и для некоторых вредна, как любое голое знание. Нужда в Спасителе, нужда в Небесном Враче — главная предпосылка духовной жизни. «Я болен и сам себя исцелить не могу». Эту интуицию не вычитаешь из книжек. Она должна быть дана как аксиома, как дыхание и прямохождение. И трудно сказать, почему одни люди остро переживают свою болезнь, а другие ненавидят всякие разговоры об этом. Но без ощущения своей глубокой внутренней порчи религиозность превращается в способ питания и увеличения собственной гордыни, духовного самодовольства. Религиозность без покаяния есть лучший способ превращения себя самого в чудовище, самодовольное, самоуверенное, «знающее Истину», презирающее всех, на меня не похожих.
* * *
Я болен не частями, а весь. И грешен не в чём-то, а во всём. И если я не схвачусь за ноги Христа, как блудница, то сойду с ума от этого знания.
Наши молитвы приготовления ко Причастию полны сравнений человека, желающего причаститься, с кровоточивой женщиной, с блудницей, с разбойником и блудным сыном. После прочтения этих молитв считать себя достойным Причащения можно только по крайнему недоразумению. Они, скорее, даны нам для того, чтобы читающий в глубине своего существа ощутил себя одним из этих людей, балансирующих на тонкой грани между спасением и отчаянием.
Вот одна. Из её тела годами течёт кровь, и к чувству постоянной слабости в обескровленном организме примешано чувство мистической нечистоты, законной скверны.
Вот вторая. Каждый сантиметр её тела кажется ей самой липким от пропитавшего его разврата. Приблизиться ко Христу она может только сзади, опустив глаза и приклонившись к земле. Иначе, лицо в лицо, можно умереть со стыда.
Вот третий. Он агонизирует на кресте, и сейчас ему переломают голени, но он смотрит с надеждой на Распятого рядом.
На одного из этих людей, а может, и на всех сразу, похож и я. Эта истина очевидна. Все молитвы вычитаны, и сердце порвано в клочья, но язык не поворачивается назвать себя достойным Причастия.
* * *
Причастие — это врачевство бессмертия. Пусть придуманные боги Олимпа пьют нектар и амброзию. Нам, реальным, а не выдуманным людям, людям, отравленным смертью, нужна пища, дающая жизнь.
К Адаму ветхому я причастен по рождению. К Адаму Новому становлюсь причастным по вере и благодати, через таинства.
Ветхий Адам живёт во мне со всем багажом своего трагического опыта. Всю историю мира я способен понять изнутри, как участник, а не как наблюдатель. Но мне тесно в этой тюрьме, и я не хочу умирать. Я хочу жить вечно.
Вечная жизнь возможна. Она подарена в Новом Адаме, пришедшем не подправлять обветшавшее или подкрашивать гробы, полные мёртвых костей. Он пришёл изменять, перерождать, окрылять, «исцелять всего человека».
* * *
Один считает, что он спасён, и от его вымученных восторгов быстро становится скучно.
Другой считает, что он хорош, и с ним надо вести себя так же осторожно, как осторожен доктор с умалишённым.
Но мне открыто, что я болен и внутренне даже мёртв. Открыто и то, что смерть разрушит меня и снаружи до основания.
А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восстановит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его (Иов. 19, 25–27).
Имя Его — музыка Жизни, и вкус этой жизни — вкус Евхаристии.
Истаевает сердце моё в груди моей! (Иов. 19, 27).
Грех живёт в человеческой жизни на правах квартиранта, в любую комнату входящего без стука. Появляясь как пятнышко на здоровой коже, он способен быстро распространяться, так, что по прошествии некоторого времени уже участки здоровой кожи превращаются в пятнышки, а всё остальное тело завоёвывается проказой. В этом состоянии появляются предсмертные теоретические вопросы вроде: «А не есть ли то, что мы называем грехом, обычной нормой, а то, что считали здоровьем, — аномалией и извращением?»
Это именно предсмертные вопросы, потому что возникают они на той стадии развития болезни, когда грех уже непобедим и неистребим и остаётся лишь оправдать и легализовать его, чтобы не мучиться от упрёков совести.
По праву демократического перевеса, по праву того, что «нас больше», больные клетки считают себя здоровыми и, чтобы победить окончательно, объявляют здоровые клетки инородными, чужими, аномальными. Это и есть смерть. Духовная смерть человека и общества.
* * *
Способность начинаться с чего-то малого, кажущегося несерьёзным — а затем разрастаться пожаром и захватывать всё жизненное пространство делает грех духовным близнецом физической проказы. Недаром проказа — едва ли не главная болезнь Библии. Христос потому и является Врачом. Врачом по преимуществу, а не просто Учителем, и тем более не Юристом и не Доктором богословия.
«Исцелите меня», — говорит больной врачу. Не «объясните» и не «расскажите», а именно «исцелите». Мы же большей частью рассказываем и объясняем, а сами, между тем, болеем. От этих философских штудий в лепрозории временами становится страшно и тоскливо.
Грех никогда не бывает локальным, точечным, единичным. Никто не может согрешить лишь одним грехом, но всегда один грех приведёт с собою «семь злейших себя». Бессмысленно поэтому становиться на суд отдельных заповедей, дескать, против этого я согрешил, а против этого — нет. Так работает земная юриспруденция. Ты украл, и судить тебя, если поймают, будут за кражу, а не за поджог. Но в духовной жизни всё иначе.
Взрыв разносит смерть в разные стороны, и грех — это взрыв. Взрыв осколочной гранаты, а не укол шпаги. Если даже сравнить его с уколом, то это укол отравленного оружия, где боль и опасность не локализованы раной, а заражают кровь и разносят смерть по всему организму.
* * *
Вот Хам видит пьяного отца. Нет никаких заповедей, запрещающих смеяться, звать братьев, превращать стыдную картину в забавное зрелище. Воля Хама ничем не ограничена, кроме совести, почтения к родителю и страха Божия. И все эти святые ограничения разлиты в воздухе и смешаны с дыханием, а не высечены на таблицах. Но Хам не даёт себе труда остановиться, помолиться, испугаться и содрогнуться от жалости. Он весело спешит. «Идите сюда! Гляньте!» И из этого сгустка злой воли, хищности к чужой слабости и невнимательности рождается конкретный грех — хамство. Рождается радость при виде чужой беспомощности, рождается чувство злорадства и превосходства, чувство злого всесилия над тем, кто родил тебя, кто спас тебя в Ковчеге, а с тобою — весь мир.
И уже потом от этого факта со временем рождаются запреты: не открывай наготы отца твоего; чти отца и матерь; злословящий отца и мать смертью да умрёт. То есть грех родился, актуализовался, вырвался на поверхность, как облако радиоактивной пыли из реактора. А уже вслед за тем пришли запреты, заповеди, напоминания. Пришли постоянные и отселе неизбежные нарушения этих запретов и забвения этих напоминаний.
* * *
Каждому из нас дано почувствовать райскую катастрофу. Дано ощутить, как разрушается хрупкий рай невинности и жизнь навсегда меняется не в лучшую сторону. Первое маленькое воровство. Первая ложь. Первый «взрослый» журнал и томительный ужас от его рассматривания. Первый вкус смерти, сладкий омут греховного умирания. И ещё ничего не произошло в мире, но всё уже произошло внутри. И воздух уже стал другим. И небо нахмурилось. И уже отчаяние заявило свои права на душу, а душа спрашивает себя саму: «Что теперь будет? Как теперь жить?»
Если мы понимаем это, то, возможно, мы приближаемся к пониманию Библии изнутри. Библию именно нужно понять изнутри, а не снаружи. Снаружи она ведь бывает опасна и для некоторых вредна, как любое голое знание. Нужда в Спасителе, нужда в Небесном Враче — главная предпосылка духовной жизни. «Я болен и сам себя исцелить не могу». Эту интуицию не вычитаешь из книжек. Она должна быть дана как аксиома, как дыхание и прямохождение. И трудно сказать, почему одни люди остро переживают свою болезнь, а другие ненавидят всякие разговоры об этом. Но без ощущения своей глубокой внутренней порчи религиозность превращается в способ питания и увеличения собственной гордыни, духовного самодовольства. Религиозность без покаяния есть лучший способ превращения себя самого в чудовище, самодовольное, самоуверенное, «знающее Истину», презирающее всех, на меня не похожих.
* * *
Я болен не частями, а весь. И грешен не в чём-то, а во всём. И если я не схвачусь за ноги Христа, как блудница, то сойду с ума от этого знания.
Наши молитвы приготовления ко Причастию полны сравнений человека, желающего причаститься, с кровоточивой женщиной, с блудницей, с разбойником и блудным сыном. После прочтения этих молитв считать себя достойным Причащения можно только по крайнему недоразумению. Они, скорее, даны нам для того, чтобы читающий в глубине своего существа ощутил себя одним из этих людей, балансирующих на тонкой грани между спасением и отчаянием.
Вот одна. Из её тела годами течёт кровь, и к чувству постоянной слабости в обескровленном организме примешано чувство мистической нечистоты, законной скверны.
Вот вторая. Каждый сантиметр её тела кажется ей самой липким от пропитавшего его разврата. Приблизиться ко Христу она может только сзади, опустив глаза и приклонившись к земле. Иначе, лицо в лицо, можно умереть со стыда.
Вот третий. Он агонизирует на кресте, и сейчас ему переломают голени, но он смотрит с надеждой на Распятого рядом.
На одного из этих людей, а может, и на всех сразу, похож и я. Эта истина очевидна. Все молитвы вычитаны, и сердце порвано в клочья, но язык не поворачивается назвать себя достойным Причастия.
* * *
Причастие — это врачевство бессмертия. Пусть придуманные боги Олимпа пьют нектар и амброзию. Нам, реальным, а не выдуманным людям, людям, отравленным смертью, нужна пища, дающая жизнь.
К Адаму ветхому я причастен по рождению. К Адаму Новому становлюсь причастным по вере и благодати, через таинства.
Ветхий Адам живёт во мне со всем багажом своего трагического опыта. Всю историю мира я способен понять изнутри, как участник, а не как наблюдатель. Но мне тесно в этой тюрьме, и я не хочу умирать. Я хочу жить вечно.
Вечная жизнь возможна. Она подарена в Новом Адаме, пришедшем не подправлять обветшавшее или подкрашивать гробы, полные мёртвых костей. Он пришёл изменять, перерождать, окрылять, «исцелять всего человека».
* * *
Один считает, что он спасён, и от его вымученных восторгов быстро становится скучно.
Другой считает, что он хорош, и с ним надо вести себя так же осторожно, как осторожен доктор с умалишённым.
Но мне открыто, что я болен и внутренне даже мёртв. Открыто и то, что смерть разрушит меня и снаружи до основания.
А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восстановит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его (Иов. 19, 25–27).
Имя Его — музыка Жизни, и вкус этой жизни — вкус Евхаристии.
Истаевает сердце моё в груди моей! (Иов. 19, 27).