Священник Рустик Вязовский
Хрустко скрипит снежок. Слышен гул сотен голосов, детский смех, кряхтение автомобилей, лай собаки. Гулко. Морозно! Дохнёшь – дым столбом, будто из паровоза. На ресницах неслышно приютились снежинки. Они немного щекочутся, но зато, если зажмуришься, можно увидеть хороводы радужных зайчиков, беззаботно искрящихся в холодных солнечных лучах.
Все заняты, предрождественскими хлопотами. Все спешат купить еду и подарки, чтобы порадовать родных и друзей, угостить, чем Бог послал. Очереди… Очереди…
Серафим всегда любил наблюдать за прохожими, но редко бывал в столь людных местах. Однако, в приюте, из окна комнаты, в которой он жил, открывался чудесный вид. Мальчик мог часами сидеть у подоконника, и смотреть на спешащих по своим делам, прохожих. Это было очень интересно, потому что, у каждого была своя манера ходить, поправлять шапку, оглядываться. Ни разу она не повторилась, являясь, для внимательного наблюдается, чем-то вроде почерка. И даже зимой по ней можно было узнать проходивших ещё летних прохожих.
Глядя, как неспешно ковыляет по тротуару сгорбленный старичок, или заложив руки в карманы, широко шагает юноша, или осторожно обходит замёрзшие лужи мама с малышом, Серафим пытался представить, чем живут эти люди, какой у них характер, профессия, куда путь держат, какие у них любимые блюда, что любят, чего боятся…
Сейчас же, куда не глянь, везде один почерк, одна главная дума у спешащих на рынок и с рынка, прохожих – это Рождество.
Пять лет, из своих одиннадцати, Серафим не мог ходить. Тогда же он лишился папы и мамы, попав вместе с ними в аварию. Так он стал сиротой, но вылечить его тогда не смогли. Да и денег на дорогое лечение не было. Серафим долго лежал в больнице, а потом оказался в приюте, потому что родных у мальчика больше не осталось. Ходить он так и не смог, потому что не чувствовал ног. Говорили, что-то про нервные окончания, и тому подобное. Из всего этого он понял только одно – теперь он инвалид, да к тому же совсем-совсем одинокий.
Тогда же ему подарили старенькую, но ещё работающую, инвалидную коляску. С тех прошло столько времени, чтобы коляска стала мала, и почти разваливалась по частям. Но денег на новую, у приюта не было. Приходилось пользоваться ей в самых важных случаях. Поэтому Серафим и сидел у окна, думая, как было бы здорово, если бы и он когда-нибудь, смог вот так же ходить по улице своими ногами, и дышать свежим воздухом не тогда, когда разрешит Наталья Павловна, а когда захочется ему самому. О, это был бы чудесный день! Лучший в его маленькой жизни.
Но сегодня канун Рождества, и для любого мальчика и любой девочки, это время особое, время сказки, время тихих и неожиданных чудес, Божьих чудес! Рождество – день исполнения наших самых затаённых молитв, возносимых Господу в тайне сердца!
Серафим в этом не мог, и не имел право сомневаться, потому что в этот день, так приятно и неожиданно, ему купят то, о чём он так долго мечтал.
Случилось это и впрямь неожиданно, и началось с того, что директор приюта, Наталья Павловна, вошла в комнату, и найдя его, среди прочей носящейся со всей прыти, прыгающей, и ползающей детворы, подозвала к себе.
Наталья Павловна была женщиной сухощавой и весьма строгой, что отражалось во всём её облике. Длинный тонкий нос, поджатые губы, накрученные очень светлые волосы. Губы всегда поджаты. Исключение она делала только для двух случаев, – для своей обожаемой дочери, и перед тем, кто побогаче, и мог бы быть ей полезен. Одевалась Наталья Павловна всегда в дорогие красивые костюмы и платья, богато отороченные мехами шубы, и так же одевала свою дочь. Но это богатство одежды никогда не красило уважаемую директрису, потому что такие хмурые, вечно недовольные глаза, в сочетании с неприятным выражением лица, отталкивали всех, кто с ней вынужден был общаться, но от испуга никто не решился бы сказать ей это в лицо.
Это было очень необычно, и необычнее всего было то, что подозвала директор с добрым лицом, что было крайней неожиданностью для мальчика, привыкшего к частым наказаниям. Дело в том, что прочая детвора не очень его любила, потому что он никогда не давал никому сдачи, если его обижали. Но, не смотря на это, его всё равно уважали, потому что когда кто-нибудь из детей что-нибудь, делал какую-то пакость, - а надо сказать, что делали они такое нередко, - то всегда говорили пришедшим взрослым, что это сделал Серафим.
Серафим не злился, а только тихонько плакал. Не плакал он только перед одной девочкой. Была она дочкой Натальи Павловны. Если бы можно себе представить самого несносного, жадного, и злого ребёнка на свете, то им несомненно была бы Люся. Все дети её боялись, потому что, если кто-нибудь не разрешал забирать ей его сладости, или отказывался ловить малышей, и колотить их вместе с ней, Люся бежала к маме и говорила, что этот ребёнок обижал её.
Мама доверяла своей дочери, считала её ангелом, и потому тут же наказывала ни в чём не повинных детей. Нужно ли говорить, что за все Люсины проказы, наказывали детей всего приюта?
- Здравствуйте, Наталья Павловна, - нерешительно промолвил Серафим, опустив на всякий случай глаза.
Пропустив его приветствие, мимо ушей, Наталья Павловна промолвила скрипучим голосом.
- Одевайся, поедешь со мной.
- Куда? Зачем? – испугался Серафим.
- Одевайся. Там увидишь. – безапелляционно поставила точку в разговоре Наталья Павловна.
Одеваться долго не пришлось, дорога по заснеженным улицам тоже не заняла много времени, и вот мальчик и директриса на пороге большого красивого дома. Горничная – добрая пожилая женщина, открыла дверь, вежливо пригласила войти, и провела светлыми чистыми коридорами, по мягкой красной дорожке, в которых колёса его старенькой коляски, будто утопали в мягкой траве.
Добрая женщина ввела их в просторную комнату. Первое, что Серафим понял в этой комнате, был свет. Много света, и в углу комнаты стояла красиво наряженная ёлка, источая особый - рождественский запах.
Когда дверь за ними закрылась, и экономка удалилась, Наталья Павловна грубо схватила мальчика за ухо, и прошипела.
- Если ты выкинешь какой-нибудь их своих противных фокусов, я тебя потом… - она перевела дух, и продолжила – Стой и молчи. Кивай и не забудь….
Что именно должен не забыть Серафим, он так никогда и не узнает, потому что в эту секунду двойная белая дверь распахнулась, и вошёл мужчина средних лет, в белом свитере, и чёрных брюках, в мягких белых тапочках. Вообще, в этом доме главным цветом был белый, и это было очень красиво и празднично.
Мужчина был высок, красив, и с первого взгляда понравился мальчику. Он на мгновение остановился на пороге, и вошёл, закрыв за собой дверь.
Едва она появился, для Натальи Павловны наступил один из тех двух исключительных случаев, когда она переставала поджимать губы. Но, она не особенно удачно справлялась с этой задачей. В результате то, что должно было быть улыбающимся лицом, скорее было похоже на грозный оскал, но она искренне считала, что её непревзойдённая улыбка внушает окружающим восхищение.
Вздрогнув от оскалоподобной улыбки Натальи Павловны, мужчина вымученно улыбнулся .
- Доброго дня. С наступающим! – повернулся он к мальчику. Меня зовут Георгий Спиридонович. Прошу прощение, если заставил вас ждать. Я только что приехал. Благодарю, что согласились привезти мальчика. Я хочу лично передать..
- О, не беспокойтесь! Благодарим Вас от всей души, - подобострастно засюсюкала Наталья Павловна, скорчив, как они считала, подобающее доброе выражение лица.
- Не стоит, - вновь содрогнулся от ужасного оскала гостьи хозяин дома, - Серафим, я сам хотел тебе выбрать, но Наталья Павловна заверила меня, что ты сам захочешь выбрать.
Мальчик, при всём своём желании, не смог скрыть недоумение, слишком ярко отражавшееся в его глазах. Он был совсем сбит с толку. Что же такое важное хотел подарить ему хозяин этого дома, если они специально для этого ехали сюда?
- Как! Ты не знаешь, что тебе будут дарить? – удивился мужчина, и перевёл взгляд на Наталью Павловну.
- Георгий э-м-м-м… Спиридонович, Серафим просто волнуется. Ну конечно же он знает. Просто, увидев вас, немного мммм.. забыл, - вновь приторно засюсюкала директриса. – Милый, скажи, ты ведь помнишь про инвалидную коляску, которую тебе обещал уважаемый Георгий Спиридонович?
Взгляд Натальи Павловны был более, чем красноречив. Он не предвещал ничего хорошего Серафиму, если тот не поддержит ей.
Мальчик, помня полученные наставления, которые больше походили на угрозы, послушно кивнул. Кровавая ссадина, на спине, которую не раз оставляла там тяжёлая указка Натальи Павловны, до сих пор болела, и новую получать ему не хотелось…
Георгий Панкратович, как показалось Серафиму, не особенно поверил словам Натальи Павловны, но продолжать тему не стал.
Хозяин подошёл к столу, и взяв оттуда конверт, присел на корточки перед мальчиком.
- Это тебе от меня, - он протянул конверт. Поедешь с Натальей Павловной в специальный магазин, и выберешь самую удобную и красивую.
- Спасибо! Вы очень добрый! – воскликнул мальчик!
- На здоровье! Наталья Павловна, - выпрямился Георгий Спиридонович, коляска – это конечно хорошо, но может быть я мог бы договориться с хорошими специалистами, чтобы его попробовали вылечить?
Наталья Павловна почему-то очень испугалась, затараторила.
- Что вы, что вы! Его уже осматривали лучшие специалисты, но в этом случае, медицина бессильна, - выразительно развела руками Наталья Павловна, ещё более выразительно поглядев на своего воспитанника, давая ему тем самым понять, чтоб не болтал лишнего.
- Ну что ж. Бессильна, так бессильна, - пробормотал Георгий Спиридонович, и грустно опустив глаза, вздохнул.
Пробыв недолго в прекрасном большом доме, и ещё немного пообщавшись с его добрым хозяином, гости покинули эту, как показалось мальчику, сказку наяву. Однако, Георгий Спиридонович догнал их у ворот, и предложил подвезти на своей машине, потому что ему всё равно нужно в их сторону. Не ехать же мальчику снова на троллейбусе на коляске, если ему всё равно нужно ехать в сторону приюта. Наталья Павловна вежливо пыталась отказаться, но ничего не подействовало.
Спустя несколько минут Серафим уже сидел в уютном, и конечно же белом, автомобиле, и с любопытством рассматривал витрины магазинов.
- Если не трудно, не могли бы вы нас высадить на две улицы раньше? – снова засюсюкала Наталья Павловна, и на этот раз выразительно посмотрев на мальчика. – Нам нужно заскочить на рынок.
- Как скажете.
- Спасибо. Можете нас не ждать. Мы дальше сами прогуляемся. Такой чудесный воздух, - директриса снова скорчила улыбку-оскал, хотя следящий за дорогой Георгий Спиридонович, всё равно не мог её увидать.
Остановившись и выйдя из машины, добродушный хозяин, вынул из багажника коляску, и, взяв на руки мальчика, как великое сокровище, сжимавшего в руках конверт и большой пакет с конфетами, бережно усадил его в неё.
Наталья Павловна вновь рассыпалась в благодарностях и извинениях, и, что она никогда не делала, сама повезла коляску Серафима, держа её за специальные ручки, которые выглядели как новые, так редко кто-то помогал мальчику передвигаться. Поскольку Георгий Спиридонович не видел лица удаляющейся Натальи Павловны, он не мог видеть, как улыбка-оскал уступила место привычным, высокомерно поджатым губам.
Подойдя к дверям какого-то магазина, Наталья Павловна не рискнула обернуться, и проверить, ушёл Георгий Спиридонович, или нет. Потому, она демонстративно осторожно оставила коляску у входа, и приказав мальчику не шелохнувшись, ждать её прихода, и спрятать конверт во внутренний карман куртки, исчезла в дверях магазина.
Вот так и получилось, что Серафим остался один на рынке, возле магазина, и получил приятную возможность, наблюдать за предпраздничными прохожими, пытаясь разгадать, чем заняты их мысли и какие подарки купили они своим близким.
Увлёкшись этим занимательным процессом, Серафим и сам не заметил, что катит коляску вдоль лотков. Это был крытый ряд маленьких прилавков, за каждым из которых продавали что-то рассыпчатое: муку, изюм, орехи, всевозможные каши… Над всем этим стоял необычный, экзотический запах. Как завороженный, ехал Серафим мимо лотков, радуясь весёлой праздничной суете и спешке. Детям всегда нравится, когда вокруг кипит жизнь, и Серафим, привыкший довольствоваться приютскими стенами и игровой площадкой, сейчас ощущал себя частью этого большого и шумного веселья.
И тут его взгляд упал на протянутую руку. Эта рука привлекала внимание тем, что была бледна и худощава. Она тянулась из под каких-то дырявых лохмотьев, едва-едва её прикрывавших. Проследив за рукой дальше, Серафим увидел женщину. Она стояла на коленях, но видимо, от сильной усталости и истощения, она пригнула голову к коленям, спрятав в них своё лицо. Вся её одежда представляла собой изорванные куски ткани, которыми она пыталась обмотаться. А мороз крепчал. Скоро вечер.
Серафим остановился перед ней и не смог двинуться дальше. Перед женщиной лежало несколько монет, но таких мелких, что на них нельзя было купить ничего, даже хлеба. Она дрожала от холода и терпеливо продолжала ждать, что чья-нибудь добрая рука бросит ей ещё немного, чтобы хватило хотя бы на самую элементарную еду.
Видимо почувствовав, что перед ней кто-то есть, она медленно подняла голову, и прежде, чем мальчик смог увидеть её лицо, его изумленным глазам предстал, закутанный в несколько более чистую, и тёплую ткань, маленький ребёнок, которого, она бережно прижимала к своей груди, чтобы он согрелся. Несмотря на то, что сама женщина была худощава, ребёнок был розовощёкий. Он мирно спал, и почувствовал, что стало холоднее, недовольно сморщил носик, чем очень позабавил Серафима.
Но тотчас же, его улыбка сменилась негодованием. Он оглянулся. Все, все эти люди, которые так радовали и забавляли его всего несколько минут назад, теперь были неприятны и противны мальчику. Неужели Рождество – это праздник только для вас, уважаемые прохожие?! Какие вы подарки несёте, большие сумки, как прекрасно одеты! Разве трудно каждому из вас поделиться хотя бы несколькими копейками?
Между тем, ребёнок сладко потянулся, и засопел. Наконец женщина подняла голову к Серафиму. Трудно было понять, о чём она думает, видя перед собой мальчика на инвалидной коляске, сочувственно и добродушно наблюдавшего за её крохой. Мальчик перевёл глаза на её лицо, и встретился с ней глазами.
Почему-то Серафим ожидал увидеть морщинистое удручённое страданиями и отчаянием лицо, но ничего подобного не было.
На него смотрело лицо красивой молодой девушки. Не смотря на её бледность и худобу, она была прекрасна. Она будто не замечала того, что находится посреди шумного рынка, сидя на холодном снегу. Было заметно, что вся её забота, все её думы, было только о ребёночке, уютно посапывавшем на руках.
Но глаза! Её глаза были особыми. Таких Серафим не видел никогда. Они были большими, и будто в зеркале отражали в себе мальчика, смело, и бесстрашно взирали на большой и равнодушный мир. И ещё что-то было в этих глазах. Что-то, в чём было больше праздника, чем во всём этом предпраздничном гомоне и веселье. Она смотрела на него, а он всё пытался припомнить, где мог её видеть. Кого-то она ему напоминала. Нет, не маму. Мама была тоже красивая, но совсем другая, не похожая на эту нищую красавицу.
Так они и стояли – нищая и приютский мальчик на инвалидной коляске. И никому, из спешащих мимо прохожих, не было дела ни до них, ни до их тревог. Наконец, Серафим негромко произнёс.
- Вам же холодно…
Женщина на мгновение опустила накрытую чем-то тёмным, голову, чтобы удостовериться, что ребёночек спит, и вновь посмотрела мальчику в глаза. На этот раз улыбнулась ему. Не жалобно, нет. Приветливо!
Это ещё больше удивило Серафима. Ожидать от человека, находящего в столь отчаянном положении, приветливой улыбки, мальчик не привык. Да и никто, наверняка, не привык. От неожиданности, Серафим замер, но спустя минуту вспомнил, что невежливо вот так стоять, и рассматривать взрослого человека. Наталья Павловна такого ему бы не простила.
При мысли о Наталье Павловне, мальчик начал мрачнеть, и пока это не отразилось у него на лице, постарался думать о малыше, что крепко спал на бледных худых руках, и лицо его расплылось в улыбке. Больше всего ему не хотелось сейчас обидеть эту добрую женщину, оказавшуюся в таком тяжёлом положении. Ведь откуда ей знать, что стоящий перед ней мальчик хмурился не ей, а своей непростой жизни, над которой безраздельно и беспросветно властвовала Наталья Павловна.
- Ты тоже наверное замёрз уже, - наконец промолвила женщина. У неё был мелодичный, но слегка, будто надтреснутый хрипотцой голос.
- Да нет, мне не долго. Скоро за мной придут. Давно Вы здесь… - он помедлил, - … сидите?
- Недавно. Это долгая история. – она опять посмотрела на ребёнка, и улыбнулась ему.
- А где вы живёте?
- Сегодня нигде. Я не бедная, а просто приехала из другой страны. Так получилось, что по дороге со мной приключилась неприятность. Так я и оказалась здесь.
- Так вам негде ночевать даже? – поднял от удивления брови мальчик.
Женщина кивнула. Он хотел было предложить ей переночевать в приюте, но Наталья Павловна…
И вдруг его осенило. Это было делом одного мгновения, и он не раздумывая на него откликнулся, боясь, что раздумья помешают осуществить задуманное. Он запустил руку во внутренний карман куртки, извлёк оттуда заветный конверт, и быстрым движением протянул его женщине.
Она не шелохнулась, а только пристальнее взглянула ему в глаза. Прошло время, а она всё смотрела на него. Он не опускал руку, а всё настойчивей смотрел на неё, стараясь не думать о прекрасной новой коляске, чтобы дать сожалению овладеть им и отразиться на его лице. Что ни говори, а Серафим был маленьким мальчиком инвалидом, и новая, более удобная и современная коляска была мечтой, которая вот-вот станет явью. Но когда он смотрел на малыша, заботливо укрытого от непогоды несчастной женщиной, эта мечта становилась всё более, и более не нужной. У Серафима есть и тепло и кров, и игрушки. А что есть у этого малыша? Что есть у его мамы? Единственное сокровище, которое есть у каждого из них – это они сами.
- Берите – берите. Мне эти деньги подарили. Они ваши. Прошу вас! Вам они сейчас нужней. Когда ещё я смогу сделать доброе дело, да ещё в день рождения Господа? Возьмите, ради ребёночка! – прошептал он. Ему, - кивнул он на кроху, - не будет лучше, если вы умрёте от холода. Я сам живу в приюте, и не хочу, чтобы ещё кто-нибудь попал к Наталье Павловне!
Женщина вновь посмотрела на малыша, замерла, о чём-то задумавшись. Наконец, она заглянула в глаза неожиданного маленького благодетеля, и не сводя с него глаза, медленно протянула худую, дрожащую от холода, руку, в которую мальчик вложил влажный от падающего на него снега, конверт.
«Серафим! Серафи-и-и-м!» – звучный и резкий голос Натальи Павловны разнесся по рынку.
- Извините, мне пора. Я должен ехать… Наталья Павловна накажет, если я не…
«Серафи-м, ты где?» – голос, звавший мальчика был уже не резок, а устрашающе грозен.
Женщина не решалась ничего сказать, но это было не нужно. Он без слов всё понял. Вдруг, из её глаз полились слёзы, но она продолжала улыбаться, только теперь это была совсем иная улыбка – счастливая!
«Серафи-и-и-и-м!!» – вновь донеслось со стороны магазина.
- Прощайте, мне пора. – пробормотал мальчик, и начал спешно разворачивать коляску. Женщина хотела что-то сказать в ответ, но медлить он больше не мог. Не хватало ещё, чтоб Наталья Петровна увидела конверт у бедняжки. Это могло закончиться очень плохо и для малыша, и для его мамы. Потому он резко развернул коляску, и стараясь не задеть встречных прохожих, помчался к тому месту, где его оставила директриса.
Поблизости не было Георгия Спиридоновича, или кого-либо, из полезных Наталье Павловне людей, потому сдерживать себя в присутствии Серафима не считала нужным. Напротив. Теперь всё её раздражение сегодняшним днём, и особенно тем, что она вынуждена была ждать мальчика, получили, наконец возможность беспрепятственно излиться наружу. И они излились, грозным шипением, на которое была способна только Наталья Павловна. Даже купленная к празднику новая кофточка, не смогла улучшить её, безнадёжно испорченно настроение. Кричать на мальчика она не могла, потому что вокруг были люди, но этого сейчас и не требовалось. Для этого у неё обычно был приют, где она была полновластной хозяйкой и владычицей.
- Ты бестолковый, наглый, неблагодарный мальчишка, и я с тобой ещё разберусь. Погоди, ты у меня ещё вспомнишь про своё поведение, бестолковое создание.
Примерно так выглядела её непрекращающаяся тирада, на всём протяжении нескольких улиц. Сумерки густели, зажигались фонари, прохожих становилось всё меньше, заметно холодало. Всё это навевало на бредущего возле директрисы мальчика, ещё большее одиночество.
Многоэтажные дома зажигались весёлыми огнями. Из открытых окон неслись звуки музыки, телевизионного эфира, детский смех, и запах мандарин, смешанный с еловым ароматом. В приюте, конечно, была ёлка, но она была какая-то худая и некрасивая. А в каком-то году, как рассказывали ребята, её вообще не было. Здесь же ёлка, конечно, была в каждом доме, где есть дети. У одного из дворов он увидел большую ледовую горку, и детки с старшими братьями и сёстрами, с радостными криками скатывались с неё на санках, терпеливо тащили их вверх, старшеклассники сбрасывали с крыши многоэтажки снежки, к ворчанию проходящих мимо старичков. Но весь этот праздник жизни был чужим, не для него. Это был другой мир. Мир, который не знали приютские дети. И проходить мимо такого двора было мучительнее всего. На ногу Серафима упал, кем-то неудачно брошенный, и очевидно предназначавшийся другому ребёнку, снежок. Рассматривая этот рассыпчатый снежный комок, он невольно замедлил движение.
- Чего ты копаешься там? Быстрее! – брезгливо оглянулась на него Наталья Павловна. – Рождество на носу, а я тут с тобой время теряю.
* * *
Рождественский вечер в приюте мало чем отличался от любых других, обычных, вечеров. Стало совсем темно, когда унылая процессия, представлявшая собой воинственного вида худощавую женщину в большущей пёстрой шубе, и унылого, невзрачно одетого в мешковатую курточку, мальчика, на поскрипывающей инвалидной коляске, наконец, переступила порог владений Натальи Павловны.
В холле никого не было видно. Где-то за стеной слышался стук ложки о кастрюлю. Серафим ни с чём не спутал бы этот звук, повторяющийся изо дня в день. Это их кухарка, Евгения Тарасовна, готовит ужин для воспитанников, и распространяющий запах, напомнил мальчику, что он голоден. Еда здесь была разнообразной по меню, но почему-то мало вкусной. Толи Евгении Тарасовне не хватало умения для вкусной готовки, толи совести. Но, так или иначе, еда почти всегда была недосолена, а сладкое с большой натяжкой можно было назвать сладким. В чае и компоте сахара, порой, было так мало, что допить эту кислятину было невозможно. В результате, измучившиеся дети оставляли компот едва тронутым, чем приводили в негодование кухарку, от чего её лицо становилось таким же кислым, как брошенное питьё. «Как мне надоели эти бездельники. Готовишь на них, готовишь, а они вон как.. Не ценят чужой труд, так вообще останутся без сладкого. Вспомнят они тогда мою доброту и терпение! Разбаловала их Наталья Павловна. Надо бы сказать ей..», возмущалась каждый раз Евгения Тарасовна, когда обнаруживала оставленные воспитанниками, полные стаканы. Но непонятно почему, она не спешила с жалобой к директрисе. К тому же, обязанность есть обязанность, и на следующий день, компот, ничем не лучший предыдущего, разливался в стаканы, чтобы вновь остаться почти нетронутым.
Пока Серафим снимал верхнюю одежду, он уловил еле слышный шорох. Он заранее знал, что это детвора, прячется за ближайшей дверью, изнемогая от любопытства. Можно было только представлять, как были удивлены приютские воспитанники, увидев, как один он исчезает в неизвестном направлении вместе с директрисой, которая терпеть его не могла, и возвращается вместе с ней уже в темноте. Интересно, Люся знает, куда они ездили? – подумал Серафим. В этот момент дверь столовой открылась, и из неё, неспешно жуя на ходу бутерброд с колбасой, показалась Люся. Судя по выражению её лица, она была страшно недовольна, и угрожающе косилась на Серафима, что не предвещало тому ничего хорошего.
- Мам, ну что ты так долго? Скучно! Я устала уже от этой колбасы. Когда мы домой поедем?
- Извини, деточка моя, - засюсюкала, попыталась изобразить улыбку Наталья Павловна, - я с пользой для нас провела день. После сама увидишь.
- Тогда постарайся недолго, потому что колбаса уже заканчивается, - безапелляционно поставила условие матери Люся.
- Конечно, конечно, Люсик мой! Сейчас только разберусь с этим лентяем, - сморщив презрительную гримасу, она указала подбородком на склонившегося над ботинками Серафима.
Серафим всё слышал, но его внимание было занято совсем другим – ботинками. Серафим ведь не чувствовал ног, а значит, не мог их поднять. Всё, что он мог – это осторожно наклониться, и почти на ощупь попытаться их снять, рискуя упасть с коляски. Наталья Павловна, конечно, видела, что ему трудно, но помочь не желала.
- Давай, ротозей, быстрее работай руками. Лентяй! Я итак потратила на тебя весь день. Чего копаешься, говорю? Чтоб сейчас – же был у меня в кабинете с конвертом. Чем скорее, тем лучше для тебя.
Произнеся эту тираду, Наталья Павловна, круто развернулась на каблуках, поскольку не считала для себя необходимым снять уличную обувь в своём заведении, и пошла в свой кабинет. Люся ещё раз угрожающе посмотрела на него, и не спеша вышла вслед за мамой.
Кое-как, справившись с обувью, Серафим направил свою коляску в сторону кабинета директрисы.
Кабинетом называлась большая комната, с высоким потолком, роскошно, но безвкусно обставленная. Красивая мебель, книги с позолоченными корешками, картины, разные статуэтки, не имели никакой планировки, а располагались, где попало, и как попало. Паркетный пол всегда был тусклым и грязным, как и мягкий ковёр посреди комнаты, потому, что директриса не доверяла ключи от кабинета никому, даже Марии Петровне – достойной доброй пожилой женщине, убиравшей приют.
Мария Петровна работала у них уборщицей, и была любимицей всех ребят, даже Люси, потому что любила их. Она была женщиной верующей, доброй, и нередко угощала детвору сладостями, которые всегда водились для них в её карманах. Можно сказать, что недостаток кухаркиного кислого компота, восполнялся сладостями и любовью уборщицы.
Приходила Мария Петровна очень рано, и пока дети спали, как она сама говорила, освежала приют. Пока все завтракали, Мария Петровна орудовала пылесосом и тряпками в спальнях и игровой комнате.
Женщина она была деятельная, а ещё только не боялась спорить с Натальей Павловной. Серафима она любила особенно и несколько раз в году выпрашивала у директрисы право сводить Серафима в ближайший храм на богослужение, рассказывая мальчику по дороге про Бога и святых. Это всегда было большой радостью и для мальчика, и для Марии Петровны, которая была так стара, что забыла, когда внуки были маленькими. Разъехались все её дети и внуки кто куда. Серафим не помнил за все время своего пребывания в приюте, чтобы кто-нибудь из родных навестил старенькую женщину. И это притом, что она очень любила детей, и была бы совсем одинокой, если бы не приютские дети, к которым она относилась, как настоящая бабушка к внукам.
Очутившись у кабинета директрисы, Серафим помедлил несколько мгновений, собираясь с духом, и наконец, решившись, осторожно постучал. Из-за двери послышалось «Заходи немедленно!», и мальчик решительно открыв дверь, въехал внутрь.
Наталья Павловна сидела на своём любимом столе, и громко чмокая и исторгая на все стороны слюну, ела большое румяное яблоко.
- Ну? – грубо спросила директриса, даже не повернув голову в сторону мальчика, и продолжая заниматься сочным фруктом.
Поскольку Серафим был на коляске, закрытие двери помогло выиграть немного времени, чтобы собраться с мыслями.
- Ну! – уже более грубо и угрожающе потребовала Наталья Павловна, видимо считая, что Серафим не такая важная фигура, чтобы ради него отрываться такого аппетитного яблока, придумывая более длинные фразы.
Серафим молчал, не решаясь поднять глаза. Это очень не понравилось Наталье Павловне, она, наконец, медленно повернула голову в его сторону, и выжидающе устремила на него взгляд. Почувствовав, что на него смотрят, мальчик, наконец, поднял голову, и посмотрел Наталье Павловне прямо в глаза.
- У меня нет конверта, - твёрдо, но тихо сказал он, и опять опустил глаза.
От неожиданности Наталья Павловна закашлялась, подавившись куском яблока, который она только что отправила в рот. Прошло несколько минут, пока директриса справилась с кашлем. Всё это время мальчик продолжал сидеть с опущенной головой, сжавшись всем своим телом, боясь думать о том, что будет дальше. Внезапно дверь резко открылась, и на пороге оказалась Люся.
- Что здесь происходит? - капризно заныла девочка, обращаясь к маме, - Почему он до сих пор здесь? За нами уже такси приехало.
- Сейчас поймёшь! У этого негодяя нет денег. Куда ты их дел, дрянной мальчишка?!
- Я, я… их отдал…, - заикаясь, проронил мальчик.
- Что?! – взвизгнула Люся, обращая к маме злое лицо, - ты же мне обещала!
- Где деньги, негодное создание? – голос Натальи Павловны больше напоминал шипение, тем более, что горло всё ещё першило после откашливания яблока.
- Я их отдал женщине на рынке…
- Я так и знала, что нельзя было оставлять тебе такую сумму, тем более чужую.
- Как чужую, Наталья Павловна? – Серафим, от удивления забыл, что опасно перечить директрисе, когда она в плохом настроении. Тем более, что рядом была Люся, которой ничего не стоило поколотить его завтра, или ещё сегодня, - это ведь для меня.. Это же на новую коляску..
- Ну не наглец ли ты? Ты что, думаешь, я на тебя просто так, весь день потратила? Я заслужила немного благодарности за терпение такого бессовестного мальчишки, как ты.
- Вы не имеете права. Эти деньги всё равно принадлежали не вам, и я имею право отдать их тому, кому они больше ….
Он не успел договорить, потому что Наталья Павловна неожиданно размахнулась, и хлёстко ударила его со всей силы по лицу. Слёзы брызнули из глаз мальчика. Он опустил голову, и тихо-тихо повторял «Вы не имеете права. Это не ваши деньги».
- Ах ты, негодный мальчишка, - Наталья Павловна схватила его за волосы, и резко дёрнула.
Не ожидая этого, Серафим потерял равновесие, и вместе с коляской упал на пол. Во время падения, в коляске что-то глухо треснуло. Серафим не сразу понял, что произошло. Несколько мгновений он ощущал только боль от того, что его держали за волосы. От слёз он ничего не видел, и не сразу понял, что беспомощно лежит на полу. Наталья Павловна, однако, и не думала отпускать его волосы, а продолжала, испуская всевозможные ругательства, дёргать за них, из стороны в сторону.
- Бестолковый, ты украл у меня мои деньги. Ты вор, и я тебе этого так не оставлю.
Люся подскочила к матери, и несколько раз ударила его ногой, «Это тебе за то, что ты украл у меня куклу и платье».
На Серафима посыпались удары и оскорбления, да такие, что в его голове всё слилось в один гул и сплошную боль по всему телу.
Наконец он почувствовал, что его волокут куда-то за рукав. Понемногу успокоившись, и взяв себя в руки, он догадался, в какой комнате сейчас окажется. Между собой, дети называли её «темницей», за то, что там всегда было холодно и не было освещения ночью. А именно ночью любила закрывать здесь детей Наталья Павловна. Но зимой в темнице закрывали только днём. Ночью в ней было очень холодно, а директрисе очень не хотелось быть виноватой в том, что в её приюте замерз на смерть ребёнок.
Но сейчас, Наталья Павловна, была так сердита, что позабыла об этом, неприятном для неё моменте, и, втащив Серафима в эту комнату, грубо и брезгливо убрала руку от него. Серафим сделал усилие, и хрипло окликнул её.
- Наталья Павловна, не закрывайте меня, пожалуйста, здесь. За мной сегодня Мария Петровна должна зайти. Мы с ней в храм… Вы обещали…
- Ты ещё имеешь наглость про храм говорить? Таким негодяям не место в храме. Храм для порядочных людей. К тому же, на чём ты собираешься поехать? Хочешь глянуть на свою коляску? Вон она поломанная у меня в кабинете валяется. Так что, всё справедливо – вору, укравшему мои, честно заработанные деньги, не место среди честных людей. Завтра, может быть, выпущу тебя.
С этими словами она громко захлопнула дверь, закрыв её на два замка, и Серафим остался один на один с холодом и темнотой, лежа на мёрзлом цементном полу. Но холод, наверное, был сейчас, очень кстати, потому что, остужал боль от множества следов, оставшихся от расправы Натальи Павловны.
Прошло какое-то время, прежде, чем Серафим нашёл в себе силы открыть глаза и подтянуться на руках, чтобы принять сидячее положение. Всё время, пока он лежал на полу, он думал, как же хорошо, что эти деньги, подаренные хорошим человеком на хорошее дело, достались другому хорошему человеку, на другое доброе дело, а не пошли на новое платье Люсе!
Комната, в которой его заперли, представляла собой средних размеров помещение, с небольшим окном, из-за чего, здесь даже днём было сумрачно. Окно, надо сказать, была застеклено всего одной рамой, в то время, как все обычные окна в приюте, имели две рамы. В довершение, это окно имело большие щели, между деревом рамы, и стеклом, сквозь которые зима, немилосердно проникал зимний холод. Пол представлял собой цементный пол, на который сверху был уложен тонкий слой линолеума. Стены когда-то, очень давно, были оклеены зелёными обоями, но сейчас они представляли собой заплесневелые полоски грязно - коричневого цвета, которые от влаги сползали со стен. Впрочем, сейчас, в темноте, их всё равно не было видно, но удушливо ощущался запах плесени. Из мебели, были только стул, и маленький стол, стоявшие боком у окна. В углу, как помнил Серафим, валялись какие-то ковровые дорожки.
Эту комнату ещё бывшая директриса, которую Серафим не застал, планировала сделать своего рода, погребом. Здесь в течение всего года было прохладно, или холодно, и любые соленья здесь чувствовали бы себя превосходно. Сейчас же эта комната пустовала. Единственными её обитателями, были мыши и запираемые в ней время от времени, дети.
Постепенно, глаза Серафима привыкли к темноте комнаты, и можно было разобрать в ней предметы. Неожиданно, он услышал женские голоса. Хозяева голосов общались очень сердито. Мальчик узнал голоса Марии Петровны, и Натальи Павловны. Напрягая слух, Серафим услышал несколько фраз: «как можно так поступать с ребёнком, даже, если он что-то украл?!», Не ваше дело. Когда будете директрисой…»…, «Это моё последнее слово. Он бессовестный, мерзкий мальчишка… Вы его сейчас не увидите… я не пущу.. Покиньте помещение…»
Вскоре, однако, и эти обрывки голосов стихли, и стало очевидно, что Наталья Павловна победила в этой небольшое битве за Серафима, и заставила Марию Петровну покинуть территорию приюта. Мальчик испугался, как бы добрая женщина не потеряла работу, из-за того, что посмела спорить на повышенных тонах с всесильной владычицей этого заведения. Но, задумавшись, он пришёл к выводу, что директриса просто не сможет найти другую уборщицу, согласившуюся, как Мария Петровна, работать целыми днями за ту махонькую зарплату, которую платила ей Наталья Павловна. Никто в приюте не сомневался, что Мария Петровна работала здесь исключительно из любви к детям.
Серафим был искренне убеждён, что в любом доме, где живут чужие дети, обязательно есть своя Мария Петровна. Ведь не бывает так, чтобы несчастному маленькому ребёнку, не к кому было прийти, прижаться; не от кого было бы получить ласку и понимание; некому было бы рассказать о своих горестях и надеждах.
В комнате было очень холодно. На счастье мальчика, он не успел переодеться с улицы, и был сейчас в теплом свитере, и джинсах. Не смотря на это, холод неумолимо проникал под одежду, заставлял потирать, начинающие коченеть руки.
Посидев немного, приподнявшись на локте, Серафим решил, что нельзя больше оставаться в таком положении, если он не хочет умереть от простуды. Он напряг руки, и, приподнявшись на них, осторожно пополз к окну, где неподалёку, были сложены в плоские свёртки, старые ковровые дорожки. Ползти по ледяному полу было больно, и тяжело, ведь мальчик не мог двигать ногами, а значит, работали только руки, подтягивая тело после каждого передвижения рук. Посредине комнаты Серафиму пришлось передохнуть, чтобы подышать на руки, совсем окоченевшие и болевшие от холода. Когда руки снова обрели чувствительность, Серафим продолжил ползти.
Наконец, его усилия увенчались успехом, и он оказался у заветной дорожки. Она неприятно пахла мышами и чем-то гнилым, заплесневелым, но это было не важно, потому, что она была сейчас его спасением от холодной смерти. Потребовалось ещё немного подышать на не слушающиеся от холода руки, прежде чем он смог осторожно подтянуться на них, и оказался на одной из грубых ковровых дорожек.
Передохнув немного, и ещё немного подышав на холодеющие руки, мальчик принялся ощупывать ими пространство вокруг себя. Оказалось, что сразу позади его спины, почти у самого угла комнаты, находилась стена, к которой была прислонена ещё одна дорожка. «Очень хорошо», произнёс про себя Серафим. Теперь, если он сложит ноги на нижнюю дорожку, облокотится на боковую, и укроется ещё одной, стоящей рядом, то не замёрзнёт.
Но прошло довольно много времени, пока уставшему и ослабевшему от голода мальчику, удалось выполнить задуманное. Стало теплее!
Серафим только теперь вспомнил, что ел ещё утром, а сейчас уже, наверное, ночь. Не просто ночь. Рождественская ночь! Эта мысль разлилась радостным теплом по всем его телу, проронив улыбку на холодных губах.
Память озарилась смутными воспоминаниями Рождества, которое он праздновал вместе с папой и мамой. Это было, кажется, совсем давно, будто в сказке, где всё начинается словами «Жили-были», а заканчивается прекрасным «И жили они долго и счастливо».
Вспомнил Серафим, как вместе с мамой и папой, наряжали они ёлку, как папа подымал его на руки, и мама, с замиранием сердца следила, как её сын торжественно водружает, будто отлитую из чистого снега, рождественскую звезду.
Эти мамины, восторженные глаза, смотрящие на него, и тёплые папины руки, навсегда остались с Серафимом, и сейчас согревали его продрогшее маленькое тельце.
Каждый раз перед сном, Серафим вспоминал папу с мамой, но сейчас, в Рождественскую ночь, воспоминания были особенно яркими и прекрасными, и мальчик погрузился в воспоминания.
Наконец, настал торжественный, и важный момент. Серафим приподнялся, и, прислонившись так, чтобы оказаться боком к стене, обратив лицо к светлому проёму в окне, где на чистом ночным небе мерцали звёзды, замер.
Прошло некоторое время, а мальчик всё, сидел неподвижно, еле слышно произнося губами слова молитвы:
«Дорогой Господь, спасибо тебе, что Ты решился родиться на нашей земле. Здесь Тебе тяжело было. Мария Петровна рассказывала, я помню, как Тебе было больно, потому, что мы такие глупые. Я ещё маленький, и не понимаю того, что понимают взрослые, поэтому, извини меня, если я что-то не правильно говорю. С днём рождения, Тебя, Господи!»
Затем, помедлив немного, он продолжил: «Господи, прошу Тебя, сделай так, чтобы мамочке и папочке было там хорошо! Интересно, они знают, что я здесь? Если они будут Тебя спрашивать, не рассказывай им, что я в этой комнате. Они тогда расстроятся, а я хочу, чтобы у они радовались в Твой День Рождения. Скажи им, Господи, что я их очень-очень люблю, и никогда не забуду. Скажи, что я очень скучаю! Скажи им, что я поздравляю их с Рождеством. Поздравь и Свою Пресвятую Маму с Твоим Рождеством! Ещё прошу Тебя, помоги той нищей с ребёночком. Пусть у них всё будет хорошо»
Он опустил голову, но вдруг снова обратил лицо к окну: «Господи, извини меня, пожалуйста. Я не попросил Тебя ещё об Наталье Павловне, и Люсе. Мария Петровна рассказывала, что обязательно нужно молиться за тех, кто обижает. Я сначала злился на них, и хотел, чтобы Ты их наказал. Это не красиво с моей стороны. Поэтому, прошу Тебя, не наказывай их из-за меня. С Рождеством Тебя, Господи!»
Шум с улицы стих, и настала тишина. Воцарилась рождественская ночь, настолько неестественно глухая и ватная, что казалось, будто сейчас зазвонит колокольчик, и вата превратится в сказочное, искрящееся рождественскими огнями, кружево.
Сквозь морозные узоры, покрывавшие по углам окно, можно было разглядеть несколько особо больших и ярких звёзд. Серафим никак не мог понять, какая из них та самая, Вифлиемская. Наконец, он выбрал её. Она показалась ему ярче и радостнее других. Не важно, что мальчику был виден только кусочек неба; что он мог выбрать совсем не ту звезду. Он выбрал эту, и она будет для него Рождественской, пока не закончится Святая Ночь, как называла Рождественскую Ночь Мария Петровна.
Ему вспомнилось, как весело, в прошлом году, они с Марией Петровной шли на Рождественское богослужение, какими светлыми огнями сияли вокруг свечи, и как прозрачно, будто стеклянными голосами, детский хор прекрасные радостные, Рождественские песнопения! О, как хотел бы он, попасть в этот хор.… Но это лишь мечты, мечты маленького сироты…
Холод становился всё страшнее и страшнее. Казалось, ещё немного, и Серафим совсем окоченеет. Но мальчик. Казалось, не замечал этого. Его согревали те кусочки счастья, которые он успел пережить в своей коротенькой жизни. Ему становилось всё теплее, и теплее. И теперь, ничто не отвлекало его от воспоминаний…
…А потом, после торжественной службы, они с Марией Петровной долго искали самую большую звезду. Долго спорили, и наконец, сошлись во мнении, признав за одной из самых ярких, что сияла над куполом храма, право называться Вифлиемской Звездой.
Эта звезда, сияла сейчас, сквозь морозное стекло, прямо в сердце, и ему казалось, что это подарок ему от папы с мамой. Будто, это не небесная, его - та самая звезда, которую они ставили вместе с папой. И он вдруг, так ясно увидел мамины радостные глаза, будто сейчас не заперт в тёмной и ледяной темнице, а стоит рядом с ней. Почувствовал, прикосновение её ласковых, тёплых рук, и понял, что он не одинок больше. Что теперь мама будет всегда рядом, что всё плохое закончилось, и теперь начинается что-то светлое и радостное…
* * *
Наступило прекрасное, снежное, и бодрое утро! Колокольный звон ударил в заиндевевшее от мороза окно, и разлетелся по комнате кружевными кристалликами тихой радости и чистоты. Закончилась сказочная ночь, и наступил сказочный день – день Рождества!
Праздничную тишину комнаты потревожили громкие голоса взрослых. Дверь в давно не смазанном замке, с громким скрипом отворилась, и на пороге возникла Мария Петровна. Едва переступив порог, она увидела лежавшее у стены, на грязных ковровых дорожках, худенькое тельце Серафима, и стремглав бросилась к нему, опасаясь худшего. Подбежав к мальчику, она склонилась над ним, и бережно, взяла его руку в свою.
Рука был тёплая! Замерев, она прислушалась, и уловила тихое детское сопение – мальчик спал, как нив чём не бывало, и улыбка играла на его бледном лице, на котором виднелись синяки и ссадины.
Пожилая женщина облегчённо вздохнула и перекрестилась: «Слава Тебе, Господи!»
Следом за Марией Петровной, в комнату вошла Наталья Павловна. Её тяжёлые шаги, умел различать весь приют, и едва заслышав их, каждый стремился, как можно скорее ретироваться как можно дальше. Лишь бы избежать неприятной встречи с директрисой.
- Что, Ирода дочь, совсем решила сгубить мальчика?
- Ничего с ним не сделалось. Не лезьте не в своё дело, - грубо ответила Наталья Павловна.
- Не в своё дело?! О чём только ты думала? Если б я знала, что ты его здесь заперла..
- Простите, а чего вы мне тыкаете? – оборвала её речь директриса.
- Ты мне в дочки годишься, да и не заслужила, чтобы на «вы» величать.
Громкие голоса, наконец, разбудили мальчика. Он повел ресницами, зевнул, и медленно открыл глаза.
- Проснулся! Ну как ты? – бросилась снова к нему Мария Петровна.
Серафим хотел ответить, что хорошо выспался. Он действительно поспал долгим, глубоким, здоровым сном, без сновидений. Так всегда бывает, если помолишься на ночь, нередко повторяла детям Мария Петровна.
Но ответа не вышло, потому что вместо своего звонкого голоса, он услышал хриплый шёпот. Ночь в холодной комнате не прошла без последствий. Он простудился.
Мария Петровна заохала, потрогала лоб, и что-то причитая про горячий чай с лимоном, попыталась поднять его на руки. Но, не смотря на то, что мальчик был лёгок, добрая женщина была очень старенькой, и не смогла осилить даже такой вес.
- Помогите мне, - требовательно обратилась она к Наталье Павловне, - видите же, что сама не справлюсь.
- Ещё чего! И не собираюсь пачкаться об эту грязь. Сам, как-нибудь доползёт.
Со стороны двери послышался шорох. Всё обернулись. В комнате, переступив порог, стояла Люся. Когда она сюда зашла, никто не заметил, и потому невозможно было точно сказать, сколько она здесь находилась.
Она внимательно следила за разговором её матери с Марией Петровной, которую и она, как умела, любила, потому, что старушка не выделяла, кого любить, а кого не замечать. Её большого сердца хватало на всех, в том числе и на Люсю.
Неожиданно, девочка прошла мимо матери, опустилась на колени возле Серафима, и приложила свои руки к слабеющим сморщенным рукам уборщицы. Застучали каблуки. Это, гордо вздёрнув нос, выскочила из комнаты директриса.
«Давай, девонька. Раз-два, поднимаем!» – с этими словами старушке, с помощью девочки, удалось рывком приподнять Серафима. Затем, Мария Петровна закинула себе на шею его руку. Так, вдвоём, они заковыляли, таща на себе мальчика, по направлению к двери.
Трудно передать чувства, которые испытывал сейчас Серафим, которому было очень неловко за свою беспомощность. В продолжение пути, они пытался заглянуть в лицо Люсе, но она, от смущения, поворачивала лицо так, чтобы ему это не удалось.
Они пересекли, холл, и направились в спальню, где, в числе прочих кроватей, находилась и кровать Серафима. Казалось, прошла целая вечность, пока он вновь оказался в тепле.
В холле, и в комнатах, никого не было. Дети были на завтраке. В этом не могло быть никакого сомнения, потому что, стук ложек и звон тарелок, а также ударивший в нос голодному мальчику, запах пищи, был тому ярким подтверждением.
Наконец, мальчик оказался в комнате. Мария Петровна с Люсей, осторожно положили его на его кровать, что располагалась у окна, у которого, он проводил часы напролёт. Затем, не поднимая глаз, Люся подняла повыше подушку, пока старушка помогала мальчику приподняться. Теперь, Серафим удобно сидел на кровати, укрытый одеялом. Мария Петровна убежала на кухню, пообещав, вернутся с едой и горячим чаем. С мальчиком осталась одна Люся.
Сперва она молчала, не поднимая глаз, а потом вдруг, решившись, сделала глубокий вдох, и тихо произнесла – «С Рождеством тебя.… Прости меня, Серафим».
- Да чего уж там, - прошептал мальчик. Говорить он ещё мог с трудом, - с Рождеством и тебя. Спасибо.
- Мне-то за что?
- За то, что поняла и помогла, - серьёзно прошептал мальчик.
- Да что ты. Я обещаю тебе, что больше так не буду. Честное слово.
- А я итак это знаю, - улыбнулся Серафим.
- Откуда?
- По глазам.
- Правда?
- Правда, - широко улыбнулась девочка.
Они помолчали. В комнате стало тихо и радостно.
В этот момент в дверь позвонили, и, судя по звуку шагов, Наталья Павловна сама пошла, открывать, так, как больше некому было это сделать – все были заняты, кроме директрисы.
Спустя несколько мгновений, по приюту разнесся звучный, незнакомый мужской голос, и вопросительный голос Натальи Павловны. Сначала невозможно было разобрать, о чём они говорили. Можно было только определить, что директриса была чем-то недовольна, а мужчина на чём-то настаивал. Но постепенно, голоса стали громче и речь разборчивей.
- На каком основании вы желаете увидеть его? Мы никого не вызывали. Мальчик не нуждается в вашей помощи, - злобно возмущалась Наталья Павловна.
- Прошу прощения, но у меня другая информация, - спокойно, но твёрдо сказал мужчина.
- Как вы сказали, вас зовут?
- Виталий Тимофеевич.
- Так вот, Виталий Тимофеевич, это какая-то ошибка. Здесь в вас не нуждаются. Потому прошу покинуть мой приют.
- Сперва, я должен увидеть мальчика. Это важно для меня, как врача. Если я сейчас осмотрю его, то сразу по окончании праздничных выходных, смогу достать необходимые препараты, и приготовить необходимые условия для благоприятного лечения.
- Я ещё раз вам повторяю, что вы ошиблись адресом. У нас некого лечить.
- Ну что ж, очевидно, я действительно ошибся. Прошу меня простить.
Неожиданно, Люся сорвалась с места, и, выглянув из спальни в холл, закричала:
- Не слушайте мою маму! Сюда! Больной здесь! Здесь!
Наталья Павловна не ожидала такого противодействия со стороны собственной любимой «доци», не нашлась что ответить, и с открытым ртом застыла, где стояла.
- Та-ак, ну и где здесь больной, - с профессиональной шуткой всех докторов, вошёл в спальню Виталий Тимофеевич.
Это был высокий подтянутый, мужчина, средних лет, в чёрном пальто. Лицо его, обрамлённое аккуратной чёрной бородкой, излучало уверенность и доброту. Он был ещё румяный с мороза, и излучал бодрость и зимнюю свежесть.
- Люся демонстративно указала на Серафима, хотя в этом не было нужды, поскольку никого другого в комнате просто не было.
Виталий Тимофеевич присел у кровати на предусмотрительно поднесённый Люсей стул.
- Здравствуй, Серафим. Я доктор, который лечит такие болезни, как у тебя. Ты ведь не можешь ходить после автокатастрофы, верно?
Серафим кивнул, но ничего не мог понять.
- Вот только не могу понять, почему ты весь в синяках и ссадинах? Такие следы остаются у мальчишек бегающих, которые вечно норовят вот что-нибудь врезаться, упасть, подраться. А т, как я вижу, лежачий больной, а синяки и ссадины свежие…
Серафим помолчал, опустив глаза.
- А кто вы, и откуда узнали, какая у меня болезнь? – прошептал он, наконец, удивлённо посмотрев на врача.
- А вот это, молодой человек, самое необычное событие из всех, когда-либо происходивших за всю мою жизнь, хоть повидал я немало.
В комнату вошла Наталья Павловна, но ничего не сказав, остановилась в дверях, скрестив руки на груди, всем своим видом, как бы говоря: «Я здесь только чтобы контролировать ваши действия, а не потому, что я одобряю их».
- Ещё вчера я ничего не знал о тебе, и твоей болезни, как и об этом приюте, - обвёдя глазами комнату, начал рассказ Виталий Тимофеевич, - Пришёл домой из храма, поужинал с семьёй, и лёг спать. А наутро, собираясь в храм, обнаружил вот это.
Виталий Тимофеевич запустил руку во внутренний карман пальто, и извлёк... Серафим не поверил своим глазам, тот самый конверт, который он вчера на рынке, отдал женщине, с маленьким ребёнком.
Наталья Павловна открыла в изумлении рот, желая что-то сказать, но заставила себя остаться на месте, и молча наблюдать дальше. В комнату вошла Мария Петровна, с подносом в руках, на котором дымилось что-то вкусное, распространявшее аромат на всю спальню. Наталья Павловна, нехотя посторонилась, пропуская уборщицу, которая, учтиво поздоровавшись с доктором, и пожелав ему счастливого Рождества, поставила поднос на тумбочку возле кровати. Сама же села подле Люси, на один из свободных стульев, возле другой кровати.
Поблагодарив добросердечную женщину, Серафим, однако не стал есть. Все его мысли были заняты одним – желанием узнать эту диковинную историю, благодаря которой, отданный вчера конверт оказался сегодня в руках у незнакомого человека, пришедшего, безо всякого приглашения вылечить его. Это было так чудесно! Мальчик понимал, что происходящее коренным образом изменит его жизнь. Это понимали и все, присутствующие в этой комнате.
- Где вы это обнаружили?! - хриплым, срывающимся от волнения шёпотом, произнёс Серафим.
- Представь себе, прямо под иконой. Вчера вечером ничего не было, а утром гляжу – лежит. Погоди, я захватил эту икону с собой.
Он снова запустил руку во внутренний карман, который был, очевидно, весьма солидного размера, и с трудом достав оттуда, чуть менее среднего размера, бумажный свёрток, передал его мальчику.
Развернув икону, Серафим замер. На него смотрела та самая нищая незнакомка, которой он вчера отдал, свой первый, в его сиротской жизни, рождественский подарок, подаренный ему Георгием Спиридоновичем! Вот почему ему показалось знакомым Её лицо. В приюте икон не было – Наталья Петровна не разрешала, и не было ничего удивительного в том, что мальчик не помнил, как выглядит образ Пресвятой Богородицы. А ведь всего вчера он отдал свой подарок, Самой Богородице, и… Её Сыну!
Это было так чудесно, что Серафим не нашёлся, что сказать. Он просто сидел, и смотрел в это Лицо, снова смотревшее на него, а все присутствующие в комнате смотрели на него. Наконец, он обвёл комнату глазами, и, повернув икону так, чтобы её было видно всем, просто сказал:
- Вот кому я вчера отдал этот конверт.
Комнату окутало молчание. Наталья Павловна опустила глаза, и казалось, была погружена в свои мысли. Но Серафим, казалось, не замечал ничего. Он продолжал смотреть на икону, затем медленно перекрестился, и осторожно приложился к ней губами.
- Это всё объясняет, - наконец нарушил тишину Виталий Тимофеевич, - Но это ещё не всё. В конверте лежало письмо. В нём, красивым почерком было написано, про тебя, и про то, твою болезнь, и про то, что я смогу тебя вылечить; что ты будешь ходить. Ты будешь ходить, слышишь, Серафим?!
Серафим молчал. Он плакал. Когда-то он слышал красивую военную песню, в которой пелось про слёзы на глазах от радости, но, до этой минуты не мог поверить, что так бывает.
В дверь позвонили, и Люся побежала открывать, поскольку Евгения Тарасовна, как всегда, была занята детьми в столовой, и всё равно бы не вышла.
- Ещё там было написано, - продолжал тем временем Виталий Тимофеевич, - что деньги, которые лежат в этом конверте, следует потратить на самые лучшие медикаменты, необходимые для лечения, которые только смогу приобрести. Оставшиеся деньги, как было указано – это плата мне за труд. Но я подумал, что эти деньги лучше отдать детям. Я открою банковские счёта на каждого ребёнка в этом приюте, и положу на каждый счёт сумму, которую поделю между ними поровну.
- Но там было ровно столько денег, чтобы купить мне новую коляску, - возразил Серафим, но тут - же осёкся. Как он мог усомниться в Божьих чудесах, после всего?!
- Это ещё одно чудо, - выразил свою радость Виталий Тимофеевич. - Видишь ли, я не проверял, сколько денег в конверте, но, насколько я понял, там намного больше, чем может стоить десять самых дорогих колясок в мире!
Тут уже Наталья Павловна не выдержала.
- А кто меня спросил? Напоминаю, что это мой приют, и только я решаю, что можно, а что нельзя здесь делать. И вот вам… Я никуда не отпущу этого наглеца. Он по-прежнему мой воспитанник, и пока он им является, он останется здесь. Повторяю! Я, и только я, решаю, отпускать его на лечение, или нет. Пока он сирота, он будет делать только то, что разрешу ему я.
В этот момент, за спиной Натальи Павловны, возникло движение. Директриса обернулась и невольно отошла в сторону.
В комнату вошёл мужчина средних лет, в белом свитере, и белых брюках, и раскрыл обьятия:
- Здравствуй, Серафим. Позволишь мне назвать тебя сыном?
Воцарилось молчание.
- Конечно, Георгий Спиридонович, - просто сказал Серафим.
Все заняты, предрождественскими хлопотами. Все спешат купить еду и подарки, чтобы порадовать родных и друзей, угостить, чем Бог послал. Очереди… Очереди…
Серафим всегда любил наблюдать за прохожими, но редко бывал в столь людных местах. Однако, в приюте, из окна комнаты, в которой он жил, открывался чудесный вид. Мальчик мог часами сидеть у подоконника, и смотреть на спешащих по своим делам, прохожих. Это было очень интересно, потому что, у каждого была своя манера ходить, поправлять шапку, оглядываться. Ни разу она не повторилась, являясь, для внимательного наблюдается, чем-то вроде почерка. И даже зимой по ней можно было узнать проходивших ещё летних прохожих.
Глядя, как неспешно ковыляет по тротуару сгорбленный старичок, или заложив руки в карманы, широко шагает юноша, или осторожно обходит замёрзшие лужи мама с малышом, Серафим пытался представить, чем живут эти люди, какой у них характер, профессия, куда путь держат, какие у них любимые блюда, что любят, чего боятся…
Сейчас же, куда не глянь, везде один почерк, одна главная дума у спешащих на рынок и с рынка, прохожих – это Рождество.
Пять лет, из своих одиннадцати, Серафим не мог ходить. Тогда же он лишился папы и мамы, попав вместе с ними в аварию. Так он стал сиротой, но вылечить его тогда не смогли. Да и денег на дорогое лечение не было. Серафим долго лежал в больнице, а потом оказался в приюте, потому что родных у мальчика больше не осталось. Ходить он так и не смог, потому что не чувствовал ног. Говорили, что-то про нервные окончания, и тому подобное. Из всего этого он понял только одно – теперь он инвалид, да к тому же совсем-совсем одинокий.
Тогда же ему подарили старенькую, но ещё работающую, инвалидную коляску. С тех прошло столько времени, чтобы коляска стала мала, и почти разваливалась по частям. Но денег на новую, у приюта не было. Приходилось пользоваться ей в самых важных случаях. Поэтому Серафим и сидел у окна, думая, как было бы здорово, если бы и он когда-нибудь, смог вот так же ходить по улице своими ногами, и дышать свежим воздухом не тогда, когда разрешит Наталья Павловна, а когда захочется ему самому. О, это был бы чудесный день! Лучший в его маленькой жизни.
Но сегодня канун Рождества, и для любого мальчика и любой девочки, это время особое, время сказки, время тихих и неожиданных чудес, Божьих чудес! Рождество – день исполнения наших самых затаённых молитв, возносимых Господу в тайне сердца!
Серафим в этом не мог, и не имел право сомневаться, потому что в этот день, так приятно и неожиданно, ему купят то, о чём он так долго мечтал.
Случилось это и впрямь неожиданно, и началось с того, что директор приюта, Наталья Павловна, вошла в комнату, и найдя его, среди прочей носящейся со всей прыти, прыгающей, и ползающей детворы, подозвала к себе.
Наталья Павловна была женщиной сухощавой и весьма строгой, что отражалось во всём её облике. Длинный тонкий нос, поджатые губы, накрученные очень светлые волосы. Губы всегда поджаты. Исключение она делала только для двух случаев, – для своей обожаемой дочери, и перед тем, кто побогаче, и мог бы быть ей полезен. Одевалась Наталья Павловна всегда в дорогие красивые костюмы и платья, богато отороченные мехами шубы, и так же одевала свою дочь. Но это богатство одежды никогда не красило уважаемую директрису, потому что такие хмурые, вечно недовольные глаза, в сочетании с неприятным выражением лица, отталкивали всех, кто с ней вынужден был общаться, но от испуга никто не решился бы сказать ей это в лицо.
Это было очень необычно, и необычнее всего было то, что подозвала директор с добрым лицом, что было крайней неожиданностью для мальчика, привыкшего к частым наказаниям. Дело в том, что прочая детвора не очень его любила, потому что он никогда не давал никому сдачи, если его обижали. Но, не смотря на это, его всё равно уважали, потому что когда кто-нибудь из детей что-нибудь, делал какую-то пакость, - а надо сказать, что делали они такое нередко, - то всегда говорили пришедшим взрослым, что это сделал Серафим.
Серафим не злился, а только тихонько плакал. Не плакал он только перед одной девочкой. Была она дочкой Натальи Павловны. Если бы можно себе представить самого несносного, жадного, и злого ребёнка на свете, то им несомненно была бы Люся. Все дети её боялись, потому что, если кто-нибудь не разрешал забирать ей его сладости, или отказывался ловить малышей, и колотить их вместе с ней, Люся бежала к маме и говорила, что этот ребёнок обижал её.
Мама доверяла своей дочери, считала её ангелом, и потому тут же наказывала ни в чём не повинных детей. Нужно ли говорить, что за все Люсины проказы, наказывали детей всего приюта?
- Здравствуйте, Наталья Павловна, - нерешительно промолвил Серафим, опустив на всякий случай глаза.
Пропустив его приветствие, мимо ушей, Наталья Павловна промолвила скрипучим голосом.
- Одевайся, поедешь со мной.
- Куда? Зачем? – испугался Серафим.
- Одевайся. Там увидишь. – безапелляционно поставила точку в разговоре Наталья Павловна.
Одеваться долго не пришлось, дорога по заснеженным улицам тоже не заняла много времени, и вот мальчик и директриса на пороге большого красивого дома. Горничная – добрая пожилая женщина, открыла дверь, вежливо пригласила войти, и провела светлыми чистыми коридорами, по мягкой красной дорожке, в которых колёса его старенькой коляски, будто утопали в мягкой траве.
Добрая женщина ввела их в просторную комнату. Первое, что Серафим понял в этой комнате, был свет. Много света, и в углу комнаты стояла красиво наряженная ёлка, источая особый - рождественский запах.
Когда дверь за ними закрылась, и экономка удалилась, Наталья Павловна грубо схватила мальчика за ухо, и прошипела.
- Если ты выкинешь какой-нибудь их своих противных фокусов, я тебя потом… - она перевела дух, и продолжила – Стой и молчи. Кивай и не забудь….
Что именно должен не забыть Серафим, он так никогда и не узнает, потому что в эту секунду двойная белая дверь распахнулась, и вошёл мужчина средних лет, в белом свитере, и чёрных брюках, в мягких белых тапочках. Вообще, в этом доме главным цветом был белый, и это было очень красиво и празднично.
Мужчина был высок, красив, и с первого взгляда понравился мальчику. Он на мгновение остановился на пороге, и вошёл, закрыв за собой дверь.
Едва она появился, для Натальи Павловны наступил один из тех двух исключительных случаев, когда она переставала поджимать губы. Но, она не особенно удачно справлялась с этой задачей. В результате то, что должно было быть улыбающимся лицом, скорее было похоже на грозный оскал, но она искренне считала, что её непревзойдённая улыбка внушает окружающим восхищение.
Вздрогнув от оскалоподобной улыбки Натальи Павловны, мужчина вымученно улыбнулся .
- Доброго дня. С наступающим! – повернулся он к мальчику. Меня зовут Георгий Спиридонович. Прошу прощение, если заставил вас ждать. Я только что приехал. Благодарю, что согласились привезти мальчика. Я хочу лично передать..
- О, не беспокойтесь! Благодарим Вас от всей души, - подобострастно засюсюкала Наталья Павловна, скорчив, как они считала, подобающее доброе выражение лица.
- Не стоит, - вновь содрогнулся от ужасного оскала гостьи хозяин дома, - Серафим, я сам хотел тебе выбрать, но Наталья Павловна заверила меня, что ты сам захочешь выбрать.
Мальчик, при всём своём желании, не смог скрыть недоумение, слишком ярко отражавшееся в его глазах. Он был совсем сбит с толку. Что же такое важное хотел подарить ему хозяин этого дома, если они специально для этого ехали сюда?
- Как! Ты не знаешь, что тебе будут дарить? – удивился мужчина, и перевёл взгляд на Наталью Павловну.
- Георгий э-м-м-м… Спиридонович, Серафим просто волнуется. Ну конечно же он знает. Просто, увидев вас, немного мммм.. забыл, - вновь приторно засюсюкала директриса. – Милый, скажи, ты ведь помнишь про инвалидную коляску, которую тебе обещал уважаемый Георгий Спиридонович?
Взгляд Натальи Павловны был более, чем красноречив. Он не предвещал ничего хорошего Серафиму, если тот не поддержит ей.
Мальчик, помня полученные наставления, которые больше походили на угрозы, послушно кивнул. Кровавая ссадина, на спине, которую не раз оставляла там тяжёлая указка Натальи Павловны, до сих пор болела, и новую получать ему не хотелось…
Георгий Панкратович, как показалось Серафиму, не особенно поверил словам Натальи Павловны, но продолжать тему не стал.
Хозяин подошёл к столу, и взяв оттуда конверт, присел на корточки перед мальчиком.
- Это тебе от меня, - он протянул конверт. Поедешь с Натальей Павловной в специальный магазин, и выберешь самую удобную и красивую.
- Спасибо! Вы очень добрый! – воскликнул мальчик!
- На здоровье! Наталья Павловна, - выпрямился Георгий Спиридонович, коляска – это конечно хорошо, но может быть я мог бы договориться с хорошими специалистами, чтобы его попробовали вылечить?
Наталья Павловна почему-то очень испугалась, затараторила.
- Что вы, что вы! Его уже осматривали лучшие специалисты, но в этом случае, медицина бессильна, - выразительно развела руками Наталья Павловна, ещё более выразительно поглядев на своего воспитанника, давая ему тем самым понять, чтоб не болтал лишнего.
- Ну что ж. Бессильна, так бессильна, - пробормотал Георгий Спиридонович, и грустно опустив глаза, вздохнул.
Пробыв недолго в прекрасном большом доме, и ещё немного пообщавшись с его добрым хозяином, гости покинули эту, как показалось мальчику, сказку наяву. Однако, Георгий Спиридонович догнал их у ворот, и предложил подвезти на своей машине, потому что ему всё равно нужно в их сторону. Не ехать же мальчику снова на троллейбусе на коляске, если ему всё равно нужно ехать в сторону приюта. Наталья Павловна вежливо пыталась отказаться, но ничего не подействовало.
Спустя несколько минут Серафим уже сидел в уютном, и конечно же белом, автомобиле, и с любопытством рассматривал витрины магазинов.
- Если не трудно, не могли бы вы нас высадить на две улицы раньше? – снова засюсюкала Наталья Павловна, и на этот раз выразительно посмотрев на мальчика. – Нам нужно заскочить на рынок.
- Как скажете.
- Спасибо. Можете нас не ждать. Мы дальше сами прогуляемся. Такой чудесный воздух, - директриса снова скорчила улыбку-оскал, хотя следящий за дорогой Георгий Спиридонович, всё равно не мог её увидать.
Остановившись и выйдя из машины, добродушный хозяин, вынул из багажника коляску, и, взяв на руки мальчика, как великое сокровище, сжимавшего в руках конверт и большой пакет с конфетами, бережно усадил его в неё.
Наталья Павловна вновь рассыпалась в благодарностях и извинениях, и, что она никогда не делала, сама повезла коляску Серафима, держа её за специальные ручки, которые выглядели как новые, так редко кто-то помогал мальчику передвигаться. Поскольку Георгий Спиридонович не видел лица удаляющейся Натальи Павловны, он не мог видеть, как улыбка-оскал уступила место привычным, высокомерно поджатым губам.
Подойдя к дверям какого-то магазина, Наталья Павловна не рискнула обернуться, и проверить, ушёл Георгий Спиридонович, или нет. Потому, она демонстративно осторожно оставила коляску у входа, и приказав мальчику не шелохнувшись, ждать её прихода, и спрятать конверт во внутренний карман куртки, исчезла в дверях магазина.
Вот так и получилось, что Серафим остался один на рынке, возле магазина, и получил приятную возможность, наблюдать за предпраздничными прохожими, пытаясь разгадать, чем заняты их мысли и какие подарки купили они своим близким.
Увлёкшись этим занимательным процессом, Серафим и сам не заметил, что катит коляску вдоль лотков. Это был крытый ряд маленьких прилавков, за каждым из которых продавали что-то рассыпчатое: муку, изюм, орехи, всевозможные каши… Над всем этим стоял необычный, экзотический запах. Как завороженный, ехал Серафим мимо лотков, радуясь весёлой праздничной суете и спешке. Детям всегда нравится, когда вокруг кипит жизнь, и Серафим, привыкший довольствоваться приютскими стенами и игровой площадкой, сейчас ощущал себя частью этого большого и шумного веселья.
И тут его взгляд упал на протянутую руку. Эта рука привлекала внимание тем, что была бледна и худощава. Она тянулась из под каких-то дырявых лохмотьев, едва-едва её прикрывавших. Проследив за рукой дальше, Серафим увидел женщину. Она стояла на коленях, но видимо, от сильной усталости и истощения, она пригнула голову к коленям, спрятав в них своё лицо. Вся её одежда представляла собой изорванные куски ткани, которыми она пыталась обмотаться. А мороз крепчал. Скоро вечер.
Серафим остановился перед ней и не смог двинуться дальше. Перед женщиной лежало несколько монет, но таких мелких, что на них нельзя было купить ничего, даже хлеба. Она дрожала от холода и терпеливо продолжала ждать, что чья-нибудь добрая рука бросит ей ещё немного, чтобы хватило хотя бы на самую элементарную еду.
Видимо почувствовав, что перед ней кто-то есть, она медленно подняла голову, и прежде, чем мальчик смог увидеть её лицо, его изумленным глазам предстал, закутанный в несколько более чистую, и тёплую ткань, маленький ребёнок, которого, она бережно прижимала к своей груди, чтобы он согрелся. Несмотря на то, что сама женщина была худощава, ребёнок был розовощёкий. Он мирно спал, и почувствовал, что стало холоднее, недовольно сморщил носик, чем очень позабавил Серафима.
Но тотчас же, его улыбка сменилась негодованием. Он оглянулся. Все, все эти люди, которые так радовали и забавляли его всего несколько минут назад, теперь были неприятны и противны мальчику. Неужели Рождество – это праздник только для вас, уважаемые прохожие?! Какие вы подарки несёте, большие сумки, как прекрасно одеты! Разве трудно каждому из вас поделиться хотя бы несколькими копейками?
Между тем, ребёнок сладко потянулся, и засопел. Наконец женщина подняла голову к Серафиму. Трудно было понять, о чём она думает, видя перед собой мальчика на инвалидной коляске, сочувственно и добродушно наблюдавшего за её крохой. Мальчик перевёл глаза на её лицо, и встретился с ней глазами.
Почему-то Серафим ожидал увидеть морщинистое удручённое страданиями и отчаянием лицо, но ничего подобного не было.
На него смотрело лицо красивой молодой девушки. Не смотря на её бледность и худобу, она была прекрасна. Она будто не замечала того, что находится посреди шумного рынка, сидя на холодном снегу. Было заметно, что вся её забота, все её думы, было только о ребёночке, уютно посапывавшем на руках.
Но глаза! Её глаза были особыми. Таких Серафим не видел никогда. Они были большими, и будто в зеркале отражали в себе мальчика, смело, и бесстрашно взирали на большой и равнодушный мир. И ещё что-то было в этих глазах. Что-то, в чём было больше праздника, чем во всём этом предпраздничном гомоне и веселье. Она смотрела на него, а он всё пытался припомнить, где мог её видеть. Кого-то она ему напоминала. Нет, не маму. Мама была тоже красивая, но совсем другая, не похожая на эту нищую красавицу.
Так они и стояли – нищая и приютский мальчик на инвалидной коляске. И никому, из спешащих мимо прохожих, не было дела ни до них, ни до их тревог. Наконец, Серафим негромко произнёс.
- Вам же холодно…
Женщина на мгновение опустила накрытую чем-то тёмным, голову, чтобы удостовериться, что ребёночек спит, и вновь посмотрела мальчику в глаза. На этот раз улыбнулась ему. Не жалобно, нет. Приветливо!
Это ещё больше удивило Серафима. Ожидать от человека, находящего в столь отчаянном положении, приветливой улыбки, мальчик не привык. Да и никто, наверняка, не привык. От неожиданности, Серафим замер, но спустя минуту вспомнил, что невежливо вот так стоять, и рассматривать взрослого человека. Наталья Павловна такого ему бы не простила.
При мысли о Наталье Павловне, мальчик начал мрачнеть, и пока это не отразилось у него на лице, постарался думать о малыше, что крепко спал на бледных худых руках, и лицо его расплылось в улыбке. Больше всего ему не хотелось сейчас обидеть эту добрую женщину, оказавшуюся в таком тяжёлом положении. Ведь откуда ей знать, что стоящий перед ней мальчик хмурился не ей, а своей непростой жизни, над которой безраздельно и беспросветно властвовала Наталья Павловна.
- Ты тоже наверное замёрз уже, - наконец промолвила женщина. У неё был мелодичный, но слегка, будто надтреснутый хрипотцой голос.
- Да нет, мне не долго. Скоро за мной придут. Давно Вы здесь… - он помедлил, - … сидите?
- Недавно. Это долгая история. – она опять посмотрела на ребёнка, и улыбнулась ему.
- А где вы живёте?
- Сегодня нигде. Я не бедная, а просто приехала из другой страны. Так получилось, что по дороге со мной приключилась неприятность. Так я и оказалась здесь.
- Так вам негде ночевать даже? – поднял от удивления брови мальчик.
Женщина кивнула. Он хотел было предложить ей переночевать в приюте, но Наталья Павловна…
И вдруг его осенило. Это было делом одного мгновения, и он не раздумывая на него откликнулся, боясь, что раздумья помешают осуществить задуманное. Он запустил руку во внутренний карман куртки, извлёк оттуда заветный конверт, и быстрым движением протянул его женщине.
Она не шелохнулась, а только пристальнее взглянула ему в глаза. Прошло время, а она всё смотрела на него. Он не опускал руку, а всё настойчивей смотрел на неё, стараясь не думать о прекрасной новой коляске, чтобы дать сожалению овладеть им и отразиться на его лице. Что ни говори, а Серафим был маленьким мальчиком инвалидом, и новая, более удобная и современная коляска была мечтой, которая вот-вот станет явью. Но когда он смотрел на малыша, заботливо укрытого от непогоды несчастной женщиной, эта мечта становилась всё более, и более не нужной. У Серафима есть и тепло и кров, и игрушки. А что есть у этого малыша? Что есть у его мамы? Единственное сокровище, которое есть у каждого из них – это они сами.
- Берите – берите. Мне эти деньги подарили. Они ваши. Прошу вас! Вам они сейчас нужней. Когда ещё я смогу сделать доброе дело, да ещё в день рождения Господа? Возьмите, ради ребёночка! – прошептал он. Ему, - кивнул он на кроху, - не будет лучше, если вы умрёте от холода. Я сам живу в приюте, и не хочу, чтобы ещё кто-нибудь попал к Наталье Павловне!
Женщина вновь посмотрела на малыша, замерла, о чём-то задумавшись. Наконец, она заглянула в глаза неожиданного маленького благодетеля, и не сводя с него глаза, медленно протянула худую, дрожащую от холода, руку, в которую мальчик вложил влажный от падающего на него снега, конверт.
«Серафим! Серафи-и-и-м!» – звучный и резкий голос Натальи Павловны разнесся по рынку.
- Извините, мне пора. Я должен ехать… Наталья Павловна накажет, если я не…
«Серафи-м, ты где?» – голос, звавший мальчика был уже не резок, а устрашающе грозен.
Женщина не решалась ничего сказать, но это было не нужно. Он без слов всё понял. Вдруг, из её глаз полились слёзы, но она продолжала улыбаться, только теперь это была совсем иная улыбка – счастливая!
«Серафи-и-и-и-м!!» – вновь донеслось со стороны магазина.
- Прощайте, мне пора. – пробормотал мальчик, и начал спешно разворачивать коляску. Женщина хотела что-то сказать в ответ, но медлить он больше не мог. Не хватало ещё, чтоб Наталья Петровна увидела конверт у бедняжки. Это могло закончиться очень плохо и для малыша, и для его мамы. Потому он резко развернул коляску, и стараясь не задеть встречных прохожих, помчался к тому месту, где его оставила директриса.
Поблизости не было Георгия Спиридоновича, или кого-либо, из полезных Наталье Павловне людей, потому сдерживать себя в присутствии Серафима не считала нужным. Напротив. Теперь всё её раздражение сегодняшним днём, и особенно тем, что она вынуждена была ждать мальчика, получили, наконец возможность беспрепятственно излиться наружу. И они излились, грозным шипением, на которое была способна только Наталья Павловна. Даже купленная к празднику новая кофточка, не смогла улучшить её, безнадёжно испорченно настроение. Кричать на мальчика она не могла, потому что вокруг были люди, но этого сейчас и не требовалось. Для этого у неё обычно был приют, где она была полновластной хозяйкой и владычицей.
- Ты бестолковый, наглый, неблагодарный мальчишка, и я с тобой ещё разберусь. Погоди, ты у меня ещё вспомнишь про своё поведение, бестолковое создание.
Примерно так выглядела её непрекращающаяся тирада, на всём протяжении нескольких улиц. Сумерки густели, зажигались фонари, прохожих становилось всё меньше, заметно холодало. Всё это навевало на бредущего возле директрисы мальчика, ещё большее одиночество.
Многоэтажные дома зажигались весёлыми огнями. Из открытых окон неслись звуки музыки, телевизионного эфира, детский смех, и запах мандарин, смешанный с еловым ароматом. В приюте, конечно, была ёлка, но она была какая-то худая и некрасивая. А в каком-то году, как рассказывали ребята, её вообще не было. Здесь же ёлка, конечно, была в каждом доме, где есть дети. У одного из дворов он увидел большую ледовую горку, и детки с старшими братьями и сёстрами, с радостными криками скатывались с неё на санках, терпеливо тащили их вверх, старшеклассники сбрасывали с крыши многоэтажки снежки, к ворчанию проходящих мимо старичков. Но весь этот праздник жизни был чужим, не для него. Это был другой мир. Мир, который не знали приютские дети. И проходить мимо такого двора было мучительнее всего. На ногу Серафима упал, кем-то неудачно брошенный, и очевидно предназначавшийся другому ребёнку, снежок. Рассматривая этот рассыпчатый снежный комок, он невольно замедлил движение.
- Чего ты копаешься там? Быстрее! – брезгливо оглянулась на него Наталья Павловна. – Рождество на носу, а я тут с тобой время теряю.
* * *
Рождественский вечер в приюте мало чем отличался от любых других, обычных, вечеров. Стало совсем темно, когда унылая процессия, представлявшая собой воинственного вида худощавую женщину в большущей пёстрой шубе, и унылого, невзрачно одетого в мешковатую курточку, мальчика, на поскрипывающей инвалидной коляске, наконец, переступила порог владений Натальи Павловны.
В холле никого не было видно. Где-то за стеной слышался стук ложки о кастрюлю. Серафим ни с чём не спутал бы этот звук, повторяющийся изо дня в день. Это их кухарка, Евгения Тарасовна, готовит ужин для воспитанников, и распространяющий запах, напомнил мальчику, что он голоден. Еда здесь была разнообразной по меню, но почему-то мало вкусной. Толи Евгении Тарасовне не хватало умения для вкусной готовки, толи совести. Но, так или иначе, еда почти всегда была недосолена, а сладкое с большой натяжкой можно было назвать сладким. В чае и компоте сахара, порой, было так мало, что допить эту кислятину было невозможно. В результате, измучившиеся дети оставляли компот едва тронутым, чем приводили в негодование кухарку, от чего её лицо становилось таким же кислым, как брошенное питьё. «Как мне надоели эти бездельники. Готовишь на них, готовишь, а они вон как.. Не ценят чужой труд, так вообще останутся без сладкого. Вспомнят они тогда мою доброту и терпение! Разбаловала их Наталья Павловна. Надо бы сказать ей..», возмущалась каждый раз Евгения Тарасовна, когда обнаруживала оставленные воспитанниками, полные стаканы. Но непонятно почему, она не спешила с жалобой к директрисе. К тому же, обязанность есть обязанность, и на следующий день, компот, ничем не лучший предыдущего, разливался в стаканы, чтобы вновь остаться почти нетронутым.
Пока Серафим снимал верхнюю одежду, он уловил еле слышный шорох. Он заранее знал, что это детвора, прячется за ближайшей дверью, изнемогая от любопытства. Можно было только представлять, как были удивлены приютские воспитанники, увидев, как один он исчезает в неизвестном направлении вместе с директрисой, которая терпеть его не могла, и возвращается вместе с ней уже в темноте. Интересно, Люся знает, куда они ездили? – подумал Серафим. В этот момент дверь столовой открылась, и из неё, неспешно жуя на ходу бутерброд с колбасой, показалась Люся. Судя по выражению её лица, она была страшно недовольна, и угрожающе косилась на Серафима, что не предвещало тому ничего хорошего.
- Мам, ну что ты так долго? Скучно! Я устала уже от этой колбасы. Когда мы домой поедем?
- Извини, деточка моя, - засюсюкала, попыталась изобразить улыбку Наталья Павловна, - я с пользой для нас провела день. После сама увидишь.
- Тогда постарайся недолго, потому что колбаса уже заканчивается, - безапелляционно поставила условие матери Люся.
- Конечно, конечно, Люсик мой! Сейчас только разберусь с этим лентяем, - сморщив презрительную гримасу, она указала подбородком на склонившегося над ботинками Серафима.
Серафим всё слышал, но его внимание было занято совсем другим – ботинками. Серафим ведь не чувствовал ног, а значит, не мог их поднять. Всё, что он мог – это осторожно наклониться, и почти на ощупь попытаться их снять, рискуя упасть с коляски. Наталья Павловна, конечно, видела, что ему трудно, но помочь не желала.
- Давай, ротозей, быстрее работай руками. Лентяй! Я итак потратила на тебя весь день. Чего копаешься, говорю? Чтоб сейчас – же был у меня в кабинете с конвертом. Чем скорее, тем лучше для тебя.
Произнеся эту тираду, Наталья Павловна, круто развернулась на каблуках, поскольку не считала для себя необходимым снять уличную обувь в своём заведении, и пошла в свой кабинет. Люся ещё раз угрожающе посмотрела на него, и не спеша вышла вслед за мамой.
Кое-как, справившись с обувью, Серафим направил свою коляску в сторону кабинета директрисы.
Кабинетом называлась большая комната, с высоким потолком, роскошно, но безвкусно обставленная. Красивая мебель, книги с позолоченными корешками, картины, разные статуэтки, не имели никакой планировки, а располагались, где попало, и как попало. Паркетный пол всегда был тусклым и грязным, как и мягкий ковёр посреди комнаты, потому, что директриса не доверяла ключи от кабинета никому, даже Марии Петровне – достойной доброй пожилой женщине, убиравшей приют.
Мария Петровна работала у них уборщицей, и была любимицей всех ребят, даже Люси, потому что любила их. Она была женщиной верующей, доброй, и нередко угощала детвору сладостями, которые всегда водились для них в её карманах. Можно сказать, что недостаток кухаркиного кислого компота, восполнялся сладостями и любовью уборщицы.
Приходила Мария Петровна очень рано, и пока дети спали, как она сама говорила, освежала приют. Пока все завтракали, Мария Петровна орудовала пылесосом и тряпками в спальнях и игровой комнате.
Женщина она была деятельная, а ещё только не боялась спорить с Натальей Павловной. Серафима она любила особенно и несколько раз в году выпрашивала у директрисы право сводить Серафима в ближайший храм на богослужение, рассказывая мальчику по дороге про Бога и святых. Это всегда было большой радостью и для мальчика, и для Марии Петровны, которая была так стара, что забыла, когда внуки были маленькими. Разъехались все её дети и внуки кто куда. Серафим не помнил за все время своего пребывания в приюте, чтобы кто-нибудь из родных навестил старенькую женщину. И это притом, что она очень любила детей, и была бы совсем одинокой, если бы не приютские дети, к которым она относилась, как настоящая бабушка к внукам.
Очутившись у кабинета директрисы, Серафим помедлил несколько мгновений, собираясь с духом, и наконец, решившись, осторожно постучал. Из-за двери послышалось «Заходи немедленно!», и мальчик решительно открыв дверь, въехал внутрь.
Наталья Павловна сидела на своём любимом столе, и громко чмокая и исторгая на все стороны слюну, ела большое румяное яблоко.
- Ну? – грубо спросила директриса, даже не повернув голову в сторону мальчика, и продолжая заниматься сочным фруктом.
Поскольку Серафим был на коляске, закрытие двери помогло выиграть немного времени, чтобы собраться с мыслями.
- Ну! – уже более грубо и угрожающе потребовала Наталья Павловна, видимо считая, что Серафим не такая важная фигура, чтобы ради него отрываться такого аппетитного яблока, придумывая более длинные фразы.
Серафим молчал, не решаясь поднять глаза. Это очень не понравилось Наталье Павловне, она, наконец, медленно повернула голову в его сторону, и выжидающе устремила на него взгляд. Почувствовав, что на него смотрят, мальчик, наконец, поднял голову, и посмотрел Наталье Павловне прямо в глаза.
- У меня нет конверта, - твёрдо, но тихо сказал он, и опять опустил глаза.
От неожиданности Наталья Павловна закашлялась, подавившись куском яблока, который она только что отправила в рот. Прошло несколько минут, пока директриса справилась с кашлем. Всё это время мальчик продолжал сидеть с опущенной головой, сжавшись всем своим телом, боясь думать о том, что будет дальше. Внезапно дверь резко открылась, и на пороге оказалась Люся.
- Что здесь происходит? - капризно заныла девочка, обращаясь к маме, - Почему он до сих пор здесь? За нами уже такси приехало.
- Сейчас поймёшь! У этого негодяя нет денег. Куда ты их дел, дрянной мальчишка?!
- Я, я… их отдал…, - заикаясь, проронил мальчик.
- Что?! – взвизгнула Люся, обращая к маме злое лицо, - ты же мне обещала!
- Где деньги, негодное создание? – голос Натальи Павловны больше напоминал шипение, тем более, что горло всё ещё першило после откашливания яблока.
- Я их отдал женщине на рынке…
- Я так и знала, что нельзя было оставлять тебе такую сумму, тем более чужую.
- Как чужую, Наталья Павловна? – Серафим, от удивления забыл, что опасно перечить директрисе, когда она в плохом настроении. Тем более, что рядом была Люся, которой ничего не стоило поколотить его завтра, или ещё сегодня, - это ведь для меня.. Это же на новую коляску..
- Ну не наглец ли ты? Ты что, думаешь, я на тебя просто так, весь день потратила? Я заслужила немного благодарности за терпение такого бессовестного мальчишки, как ты.
- Вы не имеете права. Эти деньги всё равно принадлежали не вам, и я имею право отдать их тому, кому они больше ….
Он не успел договорить, потому что Наталья Павловна неожиданно размахнулась, и хлёстко ударила его со всей силы по лицу. Слёзы брызнули из глаз мальчика. Он опустил голову, и тихо-тихо повторял «Вы не имеете права. Это не ваши деньги».
- Ах ты, негодный мальчишка, - Наталья Павловна схватила его за волосы, и резко дёрнула.
Не ожидая этого, Серафим потерял равновесие, и вместе с коляской упал на пол. Во время падения, в коляске что-то глухо треснуло. Серафим не сразу понял, что произошло. Несколько мгновений он ощущал только боль от того, что его держали за волосы. От слёз он ничего не видел, и не сразу понял, что беспомощно лежит на полу. Наталья Павловна, однако, и не думала отпускать его волосы, а продолжала, испуская всевозможные ругательства, дёргать за них, из стороны в сторону.
- Бестолковый, ты украл у меня мои деньги. Ты вор, и я тебе этого так не оставлю.
Люся подскочила к матери, и несколько раз ударила его ногой, «Это тебе за то, что ты украл у меня куклу и платье».
На Серафима посыпались удары и оскорбления, да такие, что в его голове всё слилось в один гул и сплошную боль по всему телу.
Наконец он почувствовал, что его волокут куда-то за рукав. Понемногу успокоившись, и взяв себя в руки, он догадался, в какой комнате сейчас окажется. Между собой, дети называли её «темницей», за то, что там всегда было холодно и не было освещения ночью. А именно ночью любила закрывать здесь детей Наталья Павловна. Но зимой в темнице закрывали только днём. Ночью в ней было очень холодно, а директрисе очень не хотелось быть виноватой в том, что в её приюте замерз на смерть ребёнок.
Но сейчас, Наталья Павловна, была так сердита, что позабыла об этом, неприятном для неё моменте, и, втащив Серафима в эту комнату, грубо и брезгливо убрала руку от него. Серафим сделал усилие, и хрипло окликнул её.
- Наталья Павловна, не закрывайте меня, пожалуйста, здесь. За мной сегодня Мария Петровна должна зайти. Мы с ней в храм… Вы обещали…
- Ты ещё имеешь наглость про храм говорить? Таким негодяям не место в храме. Храм для порядочных людей. К тому же, на чём ты собираешься поехать? Хочешь глянуть на свою коляску? Вон она поломанная у меня в кабинете валяется. Так что, всё справедливо – вору, укравшему мои, честно заработанные деньги, не место среди честных людей. Завтра, может быть, выпущу тебя.
С этими словами она громко захлопнула дверь, закрыв её на два замка, и Серафим остался один на один с холодом и темнотой, лежа на мёрзлом цементном полу. Но холод, наверное, был сейчас, очень кстати, потому что, остужал боль от множества следов, оставшихся от расправы Натальи Павловны.
Прошло какое-то время, прежде, чем Серафим нашёл в себе силы открыть глаза и подтянуться на руках, чтобы принять сидячее положение. Всё время, пока он лежал на полу, он думал, как же хорошо, что эти деньги, подаренные хорошим человеком на хорошее дело, достались другому хорошему человеку, на другое доброе дело, а не пошли на новое платье Люсе!
Комната, в которой его заперли, представляла собой средних размеров помещение, с небольшим окном, из-за чего, здесь даже днём было сумрачно. Окно, надо сказать, была застеклено всего одной рамой, в то время, как все обычные окна в приюте, имели две рамы. В довершение, это окно имело большие щели, между деревом рамы, и стеклом, сквозь которые зима, немилосердно проникал зимний холод. Пол представлял собой цементный пол, на который сверху был уложен тонкий слой линолеума. Стены когда-то, очень давно, были оклеены зелёными обоями, но сейчас они представляли собой заплесневелые полоски грязно - коричневого цвета, которые от влаги сползали со стен. Впрочем, сейчас, в темноте, их всё равно не было видно, но удушливо ощущался запах плесени. Из мебели, были только стул, и маленький стол, стоявшие боком у окна. В углу, как помнил Серафим, валялись какие-то ковровые дорожки.
Эту комнату ещё бывшая директриса, которую Серафим не застал, планировала сделать своего рода, погребом. Здесь в течение всего года было прохладно, или холодно, и любые соленья здесь чувствовали бы себя превосходно. Сейчас же эта комната пустовала. Единственными её обитателями, были мыши и запираемые в ней время от времени, дети.
Постепенно, глаза Серафима привыкли к темноте комнаты, и можно было разобрать в ней предметы. Неожиданно, он услышал женские голоса. Хозяева голосов общались очень сердито. Мальчик узнал голоса Марии Петровны, и Натальи Павловны. Напрягая слух, Серафим услышал несколько фраз: «как можно так поступать с ребёнком, даже, если он что-то украл?!», Не ваше дело. Когда будете директрисой…»…, «Это моё последнее слово. Он бессовестный, мерзкий мальчишка… Вы его сейчас не увидите… я не пущу.. Покиньте помещение…»
Вскоре, однако, и эти обрывки голосов стихли, и стало очевидно, что Наталья Павловна победила в этой небольшое битве за Серафима, и заставила Марию Петровну покинуть территорию приюта. Мальчик испугался, как бы добрая женщина не потеряла работу, из-за того, что посмела спорить на повышенных тонах с всесильной владычицей этого заведения. Но, задумавшись, он пришёл к выводу, что директриса просто не сможет найти другую уборщицу, согласившуюся, как Мария Петровна, работать целыми днями за ту махонькую зарплату, которую платила ей Наталья Павловна. Никто в приюте не сомневался, что Мария Петровна работала здесь исключительно из любви к детям.
Серафим был искренне убеждён, что в любом доме, где живут чужие дети, обязательно есть своя Мария Петровна. Ведь не бывает так, чтобы несчастному маленькому ребёнку, не к кому было прийти, прижаться; не от кого было бы получить ласку и понимание; некому было бы рассказать о своих горестях и надеждах.
В комнате было очень холодно. На счастье мальчика, он не успел переодеться с улицы, и был сейчас в теплом свитере, и джинсах. Не смотря на это, холод неумолимо проникал под одежду, заставлял потирать, начинающие коченеть руки.
Посидев немного, приподнявшись на локте, Серафим решил, что нельзя больше оставаться в таком положении, если он не хочет умереть от простуды. Он напряг руки, и, приподнявшись на них, осторожно пополз к окну, где неподалёку, были сложены в плоские свёртки, старые ковровые дорожки. Ползти по ледяному полу было больно, и тяжело, ведь мальчик не мог двигать ногами, а значит, работали только руки, подтягивая тело после каждого передвижения рук. Посредине комнаты Серафиму пришлось передохнуть, чтобы подышать на руки, совсем окоченевшие и болевшие от холода. Когда руки снова обрели чувствительность, Серафим продолжил ползти.
Наконец, его усилия увенчались успехом, и он оказался у заветной дорожки. Она неприятно пахла мышами и чем-то гнилым, заплесневелым, но это было не важно, потому, что она была сейчас его спасением от холодной смерти. Потребовалось ещё немного подышать на не слушающиеся от холода руки, прежде чем он смог осторожно подтянуться на них, и оказался на одной из грубых ковровых дорожек.
Передохнув немного, и ещё немного подышав на холодеющие руки, мальчик принялся ощупывать ими пространство вокруг себя. Оказалось, что сразу позади его спины, почти у самого угла комнаты, находилась стена, к которой была прислонена ещё одна дорожка. «Очень хорошо», произнёс про себя Серафим. Теперь, если он сложит ноги на нижнюю дорожку, облокотится на боковую, и укроется ещё одной, стоящей рядом, то не замёрзнёт.
Но прошло довольно много времени, пока уставшему и ослабевшему от голода мальчику, удалось выполнить задуманное. Стало теплее!
Серафим только теперь вспомнил, что ел ещё утром, а сейчас уже, наверное, ночь. Не просто ночь. Рождественская ночь! Эта мысль разлилась радостным теплом по всем его телу, проронив улыбку на холодных губах.
Память озарилась смутными воспоминаниями Рождества, которое он праздновал вместе с папой и мамой. Это было, кажется, совсем давно, будто в сказке, где всё начинается словами «Жили-были», а заканчивается прекрасным «И жили они долго и счастливо».
Вспомнил Серафим, как вместе с мамой и папой, наряжали они ёлку, как папа подымал его на руки, и мама, с замиранием сердца следила, как её сын торжественно водружает, будто отлитую из чистого снега, рождественскую звезду.
Эти мамины, восторженные глаза, смотрящие на него, и тёплые папины руки, навсегда остались с Серафимом, и сейчас согревали его продрогшее маленькое тельце.
Каждый раз перед сном, Серафим вспоминал папу с мамой, но сейчас, в Рождественскую ночь, воспоминания были особенно яркими и прекрасными, и мальчик погрузился в воспоминания.
Наконец, настал торжественный, и важный момент. Серафим приподнялся, и, прислонившись так, чтобы оказаться боком к стене, обратив лицо к светлому проёму в окне, где на чистом ночным небе мерцали звёзды, замер.
Прошло некоторое время, а мальчик всё, сидел неподвижно, еле слышно произнося губами слова молитвы:
«Дорогой Господь, спасибо тебе, что Ты решился родиться на нашей земле. Здесь Тебе тяжело было. Мария Петровна рассказывала, я помню, как Тебе было больно, потому, что мы такие глупые. Я ещё маленький, и не понимаю того, что понимают взрослые, поэтому, извини меня, если я что-то не правильно говорю. С днём рождения, Тебя, Господи!»
Затем, помедлив немного, он продолжил: «Господи, прошу Тебя, сделай так, чтобы мамочке и папочке было там хорошо! Интересно, они знают, что я здесь? Если они будут Тебя спрашивать, не рассказывай им, что я в этой комнате. Они тогда расстроятся, а я хочу, чтобы у они радовались в Твой День Рождения. Скажи им, Господи, что я их очень-очень люблю, и никогда не забуду. Скажи, что я очень скучаю! Скажи им, что я поздравляю их с Рождеством. Поздравь и Свою Пресвятую Маму с Твоим Рождеством! Ещё прошу Тебя, помоги той нищей с ребёночком. Пусть у них всё будет хорошо»
Он опустил голову, но вдруг снова обратил лицо к окну: «Господи, извини меня, пожалуйста. Я не попросил Тебя ещё об Наталье Павловне, и Люсе. Мария Петровна рассказывала, что обязательно нужно молиться за тех, кто обижает. Я сначала злился на них, и хотел, чтобы Ты их наказал. Это не красиво с моей стороны. Поэтому, прошу Тебя, не наказывай их из-за меня. С Рождеством Тебя, Господи!»
Шум с улицы стих, и настала тишина. Воцарилась рождественская ночь, настолько неестественно глухая и ватная, что казалось, будто сейчас зазвонит колокольчик, и вата превратится в сказочное, искрящееся рождественскими огнями, кружево.
Сквозь морозные узоры, покрывавшие по углам окно, можно было разглядеть несколько особо больших и ярких звёзд. Серафим никак не мог понять, какая из них та самая, Вифлиемская. Наконец, он выбрал её. Она показалась ему ярче и радостнее других. Не важно, что мальчику был виден только кусочек неба; что он мог выбрать совсем не ту звезду. Он выбрал эту, и она будет для него Рождественской, пока не закончится Святая Ночь, как называла Рождественскую Ночь Мария Петровна.
Ему вспомнилось, как весело, в прошлом году, они с Марией Петровной шли на Рождественское богослужение, какими светлыми огнями сияли вокруг свечи, и как прозрачно, будто стеклянными голосами, детский хор прекрасные радостные, Рождественские песнопения! О, как хотел бы он, попасть в этот хор.… Но это лишь мечты, мечты маленького сироты…
Холод становился всё страшнее и страшнее. Казалось, ещё немного, и Серафим совсем окоченеет. Но мальчик. Казалось, не замечал этого. Его согревали те кусочки счастья, которые он успел пережить в своей коротенькой жизни. Ему становилось всё теплее, и теплее. И теперь, ничто не отвлекало его от воспоминаний…
…А потом, после торжественной службы, они с Марией Петровной долго искали самую большую звезду. Долго спорили, и наконец, сошлись во мнении, признав за одной из самых ярких, что сияла над куполом храма, право называться Вифлиемской Звездой.
Эта звезда, сияла сейчас, сквозь морозное стекло, прямо в сердце, и ему казалось, что это подарок ему от папы с мамой. Будто, это не небесная, его - та самая звезда, которую они ставили вместе с папой. И он вдруг, так ясно увидел мамины радостные глаза, будто сейчас не заперт в тёмной и ледяной темнице, а стоит рядом с ней. Почувствовал, прикосновение её ласковых, тёплых рук, и понял, что он не одинок больше. Что теперь мама будет всегда рядом, что всё плохое закончилось, и теперь начинается что-то светлое и радостное…
* * *
Наступило прекрасное, снежное, и бодрое утро! Колокольный звон ударил в заиндевевшее от мороза окно, и разлетелся по комнате кружевными кристалликами тихой радости и чистоты. Закончилась сказочная ночь, и наступил сказочный день – день Рождества!
Праздничную тишину комнаты потревожили громкие голоса взрослых. Дверь в давно не смазанном замке, с громким скрипом отворилась, и на пороге возникла Мария Петровна. Едва переступив порог, она увидела лежавшее у стены, на грязных ковровых дорожках, худенькое тельце Серафима, и стремглав бросилась к нему, опасаясь худшего. Подбежав к мальчику, она склонилась над ним, и бережно, взяла его руку в свою.
Рука был тёплая! Замерев, она прислушалась, и уловила тихое детское сопение – мальчик спал, как нив чём не бывало, и улыбка играла на его бледном лице, на котором виднелись синяки и ссадины.
Пожилая женщина облегчённо вздохнула и перекрестилась: «Слава Тебе, Господи!»
Следом за Марией Петровной, в комнату вошла Наталья Павловна. Её тяжёлые шаги, умел различать весь приют, и едва заслышав их, каждый стремился, как можно скорее ретироваться как можно дальше. Лишь бы избежать неприятной встречи с директрисой.
- Что, Ирода дочь, совсем решила сгубить мальчика?
- Ничего с ним не сделалось. Не лезьте не в своё дело, - грубо ответила Наталья Павловна.
- Не в своё дело?! О чём только ты думала? Если б я знала, что ты его здесь заперла..
- Простите, а чего вы мне тыкаете? – оборвала её речь директриса.
- Ты мне в дочки годишься, да и не заслужила, чтобы на «вы» величать.
Громкие голоса, наконец, разбудили мальчика. Он повел ресницами, зевнул, и медленно открыл глаза.
- Проснулся! Ну как ты? – бросилась снова к нему Мария Петровна.
Серафим хотел ответить, что хорошо выспался. Он действительно поспал долгим, глубоким, здоровым сном, без сновидений. Так всегда бывает, если помолишься на ночь, нередко повторяла детям Мария Петровна.
Но ответа не вышло, потому что вместо своего звонкого голоса, он услышал хриплый шёпот. Ночь в холодной комнате не прошла без последствий. Он простудился.
Мария Петровна заохала, потрогала лоб, и что-то причитая про горячий чай с лимоном, попыталась поднять его на руки. Но, не смотря на то, что мальчик был лёгок, добрая женщина была очень старенькой, и не смогла осилить даже такой вес.
- Помогите мне, - требовательно обратилась она к Наталье Павловне, - видите же, что сама не справлюсь.
- Ещё чего! И не собираюсь пачкаться об эту грязь. Сам, как-нибудь доползёт.
Со стороны двери послышался шорох. Всё обернулись. В комнате, переступив порог, стояла Люся. Когда она сюда зашла, никто не заметил, и потому невозможно было точно сказать, сколько она здесь находилась.
Она внимательно следила за разговором её матери с Марией Петровной, которую и она, как умела, любила, потому, что старушка не выделяла, кого любить, а кого не замечать. Её большого сердца хватало на всех, в том числе и на Люсю.
Неожиданно, девочка прошла мимо матери, опустилась на колени возле Серафима, и приложила свои руки к слабеющим сморщенным рукам уборщицы. Застучали каблуки. Это, гордо вздёрнув нос, выскочила из комнаты директриса.
«Давай, девонька. Раз-два, поднимаем!» – с этими словами старушке, с помощью девочки, удалось рывком приподнять Серафима. Затем, Мария Петровна закинула себе на шею его руку. Так, вдвоём, они заковыляли, таща на себе мальчика, по направлению к двери.
Трудно передать чувства, которые испытывал сейчас Серафим, которому было очень неловко за свою беспомощность. В продолжение пути, они пытался заглянуть в лицо Люсе, но она, от смущения, поворачивала лицо так, чтобы ему это не удалось.
Они пересекли, холл, и направились в спальню, где, в числе прочих кроватей, находилась и кровать Серафима. Казалось, прошла целая вечность, пока он вновь оказался в тепле.
В холле, и в комнатах, никого не было. Дети были на завтраке. В этом не могло быть никакого сомнения, потому что, стук ложек и звон тарелок, а также ударивший в нос голодному мальчику, запах пищи, был тому ярким подтверждением.
Наконец, мальчик оказался в комнате. Мария Петровна с Люсей, осторожно положили его на его кровать, что располагалась у окна, у которого, он проводил часы напролёт. Затем, не поднимая глаз, Люся подняла повыше подушку, пока старушка помогала мальчику приподняться. Теперь, Серафим удобно сидел на кровати, укрытый одеялом. Мария Петровна убежала на кухню, пообещав, вернутся с едой и горячим чаем. С мальчиком осталась одна Люся.
Сперва она молчала, не поднимая глаз, а потом вдруг, решившись, сделала глубокий вдох, и тихо произнесла – «С Рождеством тебя.… Прости меня, Серафим».
- Да чего уж там, - прошептал мальчик. Говорить он ещё мог с трудом, - с Рождеством и тебя. Спасибо.
- Мне-то за что?
- За то, что поняла и помогла, - серьёзно прошептал мальчик.
- Да что ты. Я обещаю тебе, что больше так не буду. Честное слово.
- А я итак это знаю, - улыбнулся Серафим.
- Откуда?
- По глазам.
- Правда?
- Правда, - широко улыбнулась девочка.
Они помолчали. В комнате стало тихо и радостно.
В этот момент в дверь позвонили, и, судя по звуку шагов, Наталья Павловна сама пошла, открывать, так, как больше некому было это сделать – все были заняты, кроме директрисы.
Спустя несколько мгновений, по приюту разнесся звучный, незнакомый мужской голос, и вопросительный голос Натальи Павловны. Сначала невозможно было разобрать, о чём они говорили. Можно было только определить, что директриса была чем-то недовольна, а мужчина на чём-то настаивал. Но постепенно, голоса стали громче и речь разборчивей.
- На каком основании вы желаете увидеть его? Мы никого не вызывали. Мальчик не нуждается в вашей помощи, - злобно возмущалась Наталья Павловна.
- Прошу прощения, но у меня другая информация, - спокойно, но твёрдо сказал мужчина.
- Как вы сказали, вас зовут?
- Виталий Тимофеевич.
- Так вот, Виталий Тимофеевич, это какая-то ошибка. Здесь в вас не нуждаются. Потому прошу покинуть мой приют.
- Сперва, я должен увидеть мальчика. Это важно для меня, как врача. Если я сейчас осмотрю его, то сразу по окончании праздничных выходных, смогу достать необходимые препараты, и приготовить необходимые условия для благоприятного лечения.
- Я ещё раз вам повторяю, что вы ошиблись адресом. У нас некого лечить.
- Ну что ж, очевидно, я действительно ошибся. Прошу меня простить.
Неожиданно, Люся сорвалась с места, и, выглянув из спальни в холл, закричала:
- Не слушайте мою маму! Сюда! Больной здесь! Здесь!
Наталья Павловна не ожидала такого противодействия со стороны собственной любимой «доци», не нашлась что ответить, и с открытым ртом застыла, где стояла.
- Та-ак, ну и где здесь больной, - с профессиональной шуткой всех докторов, вошёл в спальню Виталий Тимофеевич.
Это был высокий подтянутый, мужчина, средних лет, в чёрном пальто. Лицо его, обрамлённое аккуратной чёрной бородкой, излучало уверенность и доброту. Он был ещё румяный с мороза, и излучал бодрость и зимнюю свежесть.
- Люся демонстративно указала на Серафима, хотя в этом не было нужды, поскольку никого другого в комнате просто не было.
Виталий Тимофеевич присел у кровати на предусмотрительно поднесённый Люсей стул.
- Здравствуй, Серафим. Я доктор, который лечит такие болезни, как у тебя. Ты ведь не можешь ходить после автокатастрофы, верно?
Серафим кивнул, но ничего не мог понять.
- Вот только не могу понять, почему ты весь в синяках и ссадинах? Такие следы остаются у мальчишек бегающих, которые вечно норовят вот что-нибудь врезаться, упасть, подраться. А т, как я вижу, лежачий больной, а синяки и ссадины свежие…
Серафим помолчал, опустив глаза.
- А кто вы, и откуда узнали, какая у меня болезнь? – прошептал он, наконец, удивлённо посмотрев на врача.
- А вот это, молодой человек, самое необычное событие из всех, когда-либо происходивших за всю мою жизнь, хоть повидал я немало.
В комнату вошла Наталья Павловна, но ничего не сказав, остановилась в дверях, скрестив руки на груди, всем своим видом, как бы говоря: «Я здесь только чтобы контролировать ваши действия, а не потому, что я одобряю их».
- Ещё вчера я ничего не знал о тебе, и твоей болезни, как и об этом приюте, - обвёдя глазами комнату, начал рассказ Виталий Тимофеевич, - Пришёл домой из храма, поужинал с семьёй, и лёг спать. А наутро, собираясь в храм, обнаружил вот это.
Виталий Тимофеевич запустил руку во внутренний карман пальто, и извлёк... Серафим не поверил своим глазам, тот самый конверт, который он вчера на рынке, отдал женщине, с маленьким ребёнком.
Наталья Павловна открыла в изумлении рот, желая что-то сказать, но заставила себя остаться на месте, и молча наблюдать дальше. В комнату вошла Мария Петровна, с подносом в руках, на котором дымилось что-то вкусное, распространявшее аромат на всю спальню. Наталья Павловна, нехотя посторонилась, пропуская уборщицу, которая, учтиво поздоровавшись с доктором, и пожелав ему счастливого Рождества, поставила поднос на тумбочку возле кровати. Сама же села подле Люси, на один из свободных стульев, возле другой кровати.
Поблагодарив добросердечную женщину, Серафим, однако не стал есть. Все его мысли были заняты одним – желанием узнать эту диковинную историю, благодаря которой, отданный вчера конверт оказался сегодня в руках у незнакомого человека, пришедшего, безо всякого приглашения вылечить его. Это было так чудесно! Мальчик понимал, что происходящее коренным образом изменит его жизнь. Это понимали и все, присутствующие в этой комнате.
- Где вы это обнаружили?! - хриплым, срывающимся от волнения шёпотом, произнёс Серафим.
- Представь себе, прямо под иконой. Вчера вечером ничего не было, а утром гляжу – лежит. Погоди, я захватил эту икону с собой.
Он снова запустил руку во внутренний карман, который был, очевидно, весьма солидного размера, и с трудом достав оттуда, чуть менее среднего размера, бумажный свёрток, передал его мальчику.
Развернув икону, Серафим замер. На него смотрела та самая нищая незнакомка, которой он вчера отдал, свой первый, в его сиротской жизни, рождественский подарок, подаренный ему Георгием Спиридоновичем! Вот почему ему показалось знакомым Её лицо. В приюте икон не было – Наталья Петровна не разрешала, и не было ничего удивительного в том, что мальчик не помнил, как выглядит образ Пресвятой Богородицы. А ведь всего вчера он отдал свой подарок, Самой Богородице, и… Её Сыну!
Это было так чудесно, что Серафим не нашёлся, что сказать. Он просто сидел, и смотрел в это Лицо, снова смотревшее на него, а все присутствующие в комнате смотрели на него. Наконец, он обвёл комнату глазами, и, повернув икону так, чтобы её было видно всем, просто сказал:
- Вот кому я вчера отдал этот конверт.
Комнату окутало молчание. Наталья Павловна опустила глаза, и казалось, была погружена в свои мысли. Но Серафим, казалось, не замечал ничего. Он продолжал смотреть на икону, затем медленно перекрестился, и осторожно приложился к ней губами.
- Это всё объясняет, - наконец нарушил тишину Виталий Тимофеевич, - Но это ещё не всё. В конверте лежало письмо. В нём, красивым почерком было написано, про тебя, и про то, твою болезнь, и про то, что я смогу тебя вылечить; что ты будешь ходить. Ты будешь ходить, слышишь, Серафим?!
Серафим молчал. Он плакал. Когда-то он слышал красивую военную песню, в которой пелось про слёзы на глазах от радости, но, до этой минуты не мог поверить, что так бывает.
В дверь позвонили, и Люся побежала открывать, поскольку Евгения Тарасовна, как всегда, была занята детьми в столовой, и всё равно бы не вышла.
- Ещё там было написано, - продолжал тем временем Виталий Тимофеевич, - что деньги, которые лежат в этом конверте, следует потратить на самые лучшие медикаменты, необходимые для лечения, которые только смогу приобрести. Оставшиеся деньги, как было указано – это плата мне за труд. Но я подумал, что эти деньги лучше отдать детям. Я открою банковские счёта на каждого ребёнка в этом приюте, и положу на каждый счёт сумму, которую поделю между ними поровну.
- Но там было ровно столько денег, чтобы купить мне новую коляску, - возразил Серафим, но тут - же осёкся. Как он мог усомниться в Божьих чудесах, после всего?!
- Это ещё одно чудо, - выразил свою радость Виталий Тимофеевич. - Видишь ли, я не проверял, сколько денег в конверте, но, насколько я понял, там намного больше, чем может стоить десять самых дорогих колясок в мире!
Тут уже Наталья Павловна не выдержала.
- А кто меня спросил? Напоминаю, что это мой приют, и только я решаю, что можно, а что нельзя здесь делать. И вот вам… Я никуда не отпущу этого наглеца. Он по-прежнему мой воспитанник, и пока он им является, он останется здесь. Повторяю! Я, и только я, решаю, отпускать его на лечение, или нет. Пока он сирота, он будет делать только то, что разрешу ему я.
В этот момент, за спиной Натальи Павловны, возникло движение. Директриса обернулась и невольно отошла в сторону.
В комнату вошёл мужчина средних лет, в белом свитере, и белых брюках, и раскрыл обьятия:
- Здравствуй, Серафим. Позволишь мне назвать тебя сыном?
Воцарилось молчание.
- Конечно, Георгий Спиридонович, - просто сказал Серафим.