Мария Городова
Иногда я делаю что-то быстрее, чем соображаю. Сердце опережает мозг. Это был тот случай. Я летел к своему убежищу так быстро, как никогда потом. Если твое сердце отягощено грехом и злобой, ты ползешь подобно змее. Когда оно открывается любви, ты и летишь, окрыленный ею.
Из всех чудес на свете, самое удивительное и неразгаданное – это чудо зарождения любви. Случается иногда, что это загадочное явление происходит прямо на наших глазах. Но даже и тогда, когда нам посчастливится стать очевидцами такого чуда преображения сердца человеческого, мы только и можем, что повторить евангельское «тайна сия велика есть».
Мне едва исполнилось шесть лет, когда я стал свидетелем и даже невольным участником такого чуда. Был я тогда воспитанником детского дома в небольшом районном городишке в самом центре России, родителей своих никогда не видел, и были у меня в то время, насколько я помню, две заветные мечты, причем одна исключала другую. Первая – жить в своем доме с мамой и папой, а вторая – мечта о дальних путешествиях. Последнюю осуществить было легче: для этого надо было просто убежать – сначала на попутке или рейсовом автобусе до ближайшей станции, а потом на поезде – и все, весь мир с его тайнами и приключениями был у твоих ног, а там, глядишь, и дом с настоящими мамой и папой как-нибудь да и нашелся. В одиночку бежать я боялся, но вот однажды, в самом начале памятного 1992 года, мне повезло: зайдя в туалет курнуть – а я уже тихонько покуривал, чем очень гордился, – я услышал, как двое ребят постарше – девятилетний Санька Чушманок и одиннадцатилетний Серый договаривались рвануть на юг, к морю. Зачем и почему именно в этот морозный день они решили бежать из нашего, в сущности неплохого детского дома, уже и не вспомню – видно, нашлись на то причины, но парни они были бывалые, поэтому я сразу смекнул, что это мой шанс. Помню, Чушманок был против того, чтобы брать меня, недоношенного, с собой, он даже отвесил мне подзатыльник – чтоб не лез в чужие дела, но Серый веско произнес: «Не боись, Санек, нам такой мелкий и сгодится!», – и уже через час мы, скрючившись, тряслись в рейсовом автобусе, забитом в честь праздника под завязку. Я тогда, оправдывая свою детдомовскую кличку, действительно, выглядел младше своих шести лет, был физически слабеньким, и только с годами занятия спортом сделали меня крепче, выправили осанку и развернули плечи. В автобусе, от духоты и тряски меня разморило, и пока Серый и Чушманок о чем-то загадочно шептались, я сладко грезил о неведомых странах и своем доме, и лишь иногда Серый, явно взявший меня под свое покровительство, прерывал мои мечтания, одобрительно толкая в бок и повторяя: «Ничего, что недоношенный, нам такой и пригодится!» Вообщем, в тот день мне крупно везло, и через два с половиной часа вся наша честная компания, оказалась на станции с чудесным названием «Грязи».
Когда мы, вольные, как птицы, вместе с толпой вывалились на промерзшую остановку, а потом вкатились в и так уже переполненный зал ожидания, Серый, мгновенно оценив обстановку, и, по-видимому, не оставив своего благоволения ко мне, сразу же посоветовал: «Жмись вон к тем, семейным, будто ты с ними – тогда менты не пропалят». «Будешь на шухере, – добавил он, – а мы с Саньком – на разведку», – и оставив меня рядом с каким-то шумным семейством, незаметно отчалил. Дело было к вечеру, устав наблюдать, как Серый с Санькой Чушманком независимо лавируют между рядами разморенных пассажиров, я и не заметил, как задремал. Очнулся я от того, что почувствовал какое-то необычное оживление. Открыв глаза, я увидел, как в противоположном конце зала, привлекая к себе всеобщее внимание, бежал Чушманок. За ним гнался какой-то верзила в распахнутой дубленке, а следом, чуть поотстав, создавая суматоху и что-то выкрикивая, еще несколько человек. На глазах у еще не опомнившейся публики, верткий Чушманок юркнул в дверь главного входа, откуда, как назло, навстречу его преследователям, уже ломилась новая порция промерзших пассажиров, вывалившихся из только что подъехавшего автобуса, и столкновение этих двух потоков не просто тормознуло невезучих преследователей Чушманка, но и создало невыразимую сумятицу. Вся эта куча мала кричала и ругалась, вовлекая в свою орбиту все новых и новых участников, от этого яркого зрелища было не оторваться, но тут кто-то толкнул меня, и, обернувшись, я увидел Серого, который, как будто не узнавая меня, прошмыгнул мимо, незаметно сунув мне прямо в руки какую-то папку и портмоне, и так же, не глядя на меня и продолжая движение, процедил: «Сныкай! Не дождешься нас – урою!» Сказал и растаял в малоприметной двери бокового выхода.
Казалось, никто кроме меня этот маневр не заметил, и только толстый малый из семьи, к которой я так старательно тулился, пытаясь изобразить, что я с ними, как-то очень уж подозрительно косился на меня. Похоже, этот жирдяй уже почти решился подойти к матери, чтобы заложить меня, но тут, на мое счастье, динамики громкоговорителя стали изрыгать из себя что-то невнятное, и вся живая бурлящая масса зала ожидания мгновенно замерла, пытаясь разобрать в этих хрипах и стонах, что же теперь ее ждет. А я, движимый не столько пониманием, что же произошло, сколько каким-то звериным чутьем, которое так рано появляется у всех детдомовских детей, тихонько смылся: надо было срочно найти себе убежище, где бы я мог спокойно дождаться своих горе-товарищей.
Вряд ли бы кто из наших, детдомовских, осмелился ослушаться Серого, хоть и скрывшегося в неизвестном направлении, поэтому я решил далеко не уходить. На счастье, укрытие нашлось быстро – недалеко от кухни я обнаружил закуток, нишу у батареи, где среди тряпок, ведер и швабр можно было отлично устроиться, и если бы не запахи, так настойчиво несущиеся из кухни, все было бы чудесно. Несмотря на голод, я опять задремал, причем, помню, что папку и портмоне я прижимал к самому сердцу. Сквозь дремоту я слышал, как на кухню прошествовал мент, как он рассказывал смеющимся поварихам, что у какого-то москвича-бизнесмена шпана тиснула документы и деньги. Помню, как он заверил всех, что деваться этим выродкам некуда – ни машин, ни поездов теперь до утра не будет, а на таком морозе не погуляешь, да тут еще этот бизнесмен такой фокус придумал, настоящий маскарад, так что не уйдут – все это я слышал, но сладкая дрема обволакивала меня, притупляя чувство опасности. Потом они все громко чему-то смеялись, а потом ушли, унося с собой дивный запах мандаринов и чего-то еще съестного.
Сколько я дремал, я и сам не знаю, но разбудило меня дикое чувство голода. Осмотревшись, я решил, что пора – дружки мои, наверное, давно уже ждали меня и могли, чего доброго, решить, что я, шкура, их предал. Запихнув папку и портмоне поглубже, за батарею, я вышел из своего укрытия. Зал, еще недавно переполненный, был почти пуст – три мужика, резавшиеся в карты, какой-то спящий бомж, нахально раскинувший свои ножищи чуть ли не на пол зала, и девушка, скромно примостившаяся за столиком недалеко от уже закрытого буфета. Дружков не было. Поразмыслив, я решил, что спокойней будет присесть к девушке.
Пушистые ресницы, ямочки на щеках, тонкие, изящные руки – я и сейчас не смогу описать, какой мама была в молодости красавицей, а тогда я такую вообще видел впервые. Поймав мой осоловелый взгляд, девушка смутилась и пододвинула ко мне бутерброд с сыром, давно уже лежавший рядом со стаканом остывшего чая – красавице, похоже, было не до еды. Несмотря на мое восхищение прекрасным, бутерброд был уничтожен в мгновение ока – думаю, я проглотил его не разжевывая. Тогда моя новая покровительница, грустно вздохнув, вытащила из сумки новый, но и его ждала та же участь. Тут уж девушка наконец-таки отвлеклась от своих горьких дум, посмотрела на меня повнимательней, и, нырнув в сумку, стала доставать оттуда невиданные для начала 90-х яства – банку шпрот, палку колбасы, кусок сыра, сгущенку… Но прежде чем начинать открывать и нарезать все это богатство, она вытащила из сумки носовой платок и тщательно вытерла им замызганный столик. Бомжара, почуяв добычу, зашевелился и как будто даже стал бессовестно придвигаться к нам все ближе и ближе. Тем временем, девушка извлекла из недр своей чудесной сумки белую с голубой каймой скатерть, потом маленькую нейлоновую елочку, и, наконец, красивую картинку: «Иконка! – пояснила она, – Бабушке везу, в подарок! Да вот, на автобус опоздала, теперь только утром…».
Под мое одобрительное чавканье, Нина, так звали девушку, поведала мне, что она учится на втором курсе Гнесинки, по классу фортепиано, что заболела ее бабушка, у которой она одна, что теперь надо будет брать академку, что заниматься она сможет и дома, но ей жалко, очень жалко расставаться с однокурсниками. Тут Нина начала всхлипывать, ее стройное повествование утратило свою стройность, и я с трудом мог разобрать что-то про какого-то там Мишу, который так и не пришел ее проводить, из-за чего, собственно, она и опоздала… Когда Нина плакала, она становилась еще прекрасней. Но не успел я осмыслить происходящее, как бомжара, наглец, придвинувшийся к нам уже почти вплотную, жестом короля в изгнании, сбросил с себя свой вонючий салоп, отшвырнув его в другой конец зала. Миг – и он уже сидел за нашим столиком и нес какую-то околесицу про то, что такие прекрасные девушки никогда не должны плакать, что сам он бизнесмен из Москвы, приехавший сюда ради выгодной сделки, что этот маскарад он затеял для того, чтобы…
Иногда я делаю что-то быстрее, чем соображаю. Сердце опережает мозг. Это был тот случай. Я летел к своему убежищу так быстро, как никогда потом. Если твое сердце отягощено грехом и злобой, ты ползешь подобно змее. Когда оно открывается любви, ты и летишь, окрыленный ею. Через три минуты папка с документами и портмоне – мой скромный дар в эту волшебную Рождественскую ночь – уже лежали под рукой у «бомжары», но он, похоже, ничего и не замечал, кроме огромных, по-детски удивленно распахнутых глаз Нины, в которых высыхала последняя слеза.
Из всех чудес на свете, самое удивительное и неразгаданное – это чудо зарождения любви. Случается иногда, что это загадочное явление происходит прямо на наших глазах. Но даже и тогда, когда нам посчастливится стать очевидцами такого чуда преображения сердца человеческого, мы только и можем, что повторить евангельское «тайна сия велика есть».
Мне едва исполнилось шесть лет, когда я стал свидетелем и даже невольным участником такого чуда. Был я тогда воспитанником детского дома в небольшом районном городишке в самом центре России, родителей своих никогда не видел, и были у меня в то время, насколько я помню, две заветные мечты, причем одна исключала другую. Первая – жить в своем доме с мамой и папой, а вторая – мечта о дальних путешествиях. Последнюю осуществить было легче: для этого надо было просто убежать – сначала на попутке или рейсовом автобусе до ближайшей станции, а потом на поезде – и все, весь мир с его тайнами и приключениями был у твоих ног, а там, глядишь, и дом с настоящими мамой и папой как-нибудь да и нашелся. В одиночку бежать я боялся, но вот однажды, в самом начале памятного 1992 года, мне повезло: зайдя в туалет курнуть – а я уже тихонько покуривал, чем очень гордился, – я услышал, как двое ребят постарше – девятилетний Санька Чушманок и одиннадцатилетний Серый договаривались рвануть на юг, к морю. Зачем и почему именно в этот морозный день они решили бежать из нашего, в сущности неплохого детского дома, уже и не вспомню – видно, нашлись на то причины, но парни они были бывалые, поэтому я сразу смекнул, что это мой шанс. Помню, Чушманок был против того, чтобы брать меня, недоношенного, с собой, он даже отвесил мне подзатыльник – чтоб не лез в чужие дела, но Серый веско произнес: «Не боись, Санек, нам такой мелкий и сгодится!», – и уже через час мы, скрючившись, тряслись в рейсовом автобусе, забитом в честь праздника под завязку. Я тогда, оправдывая свою детдомовскую кличку, действительно, выглядел младше своих шести лет, был физически слабеньким, и только с годами занятия спортом сделали меня крепче, выправили осанку и развернули плечи. В автобусе, от духоты и тряски меня разморило, и пока Серый и Чушманок о чем-то загадочно шептались, я сладко грезил о неведомых странах и своем доме, и лишь иногда Серый, явно взявший меня под свое покровительство, прерывал мои мечтания, одобрительно толкая в бок и повторяя: «Ничего, что недоношенный, нам такой и пригодится!» Вообщем, в тот день мне крупно везло, и через два с половиной часа вся наша честная компания, оказалась на станции с чудесным названием «Грязи».
Когда мы, вольные, как птицы, вместе с толпой вывалились на промерзшую остановку, а потом вкатились в и так уже переполненный зал ожидания, Серый, мгновенно оценив обстановку, и, по-видимому, не оставив своего благоволения ко мне, сразу же посоветовал: «Жмись вон к тем, семейным, будто ты с ними – тогда менты не пропалят». «Будешь на шухере, – добавил он, – а мы с Саньком – на разведку», – и оставив меня рядом с каким-то шумным семейством, незаметно отчалил. Дело было к вечеру, устав наблюдать, как Серый с Санькой Чушманком независимо лавируют между рядами разморенных пассажиров, я и не заметил, как задремал. Очнулся я от того, что почувствовал какое-то необычное оживление. Открыв глаза, я увидел, как в противоположном конце зала, привлекая к себе всеобщее внимание, бежал Чушманок. За ним гнался какой-то верзила в распахнутой дубленке, а следом, чуть поотстав, создавая суматоху и что-то выкрикивая, еще несколько человек. На глазах у еще не опомнившейся публики, верткий Чушманок юркнул в дверь главного входа, откуда, как назло, навстречу его преследователям, уже ломилась новая порция промерзших пассажиров, вывалившихся из только что подъехавшего автобуса, и столкновение этих двух потоков не просто тормознуло невезучих преследователей Чушманка, но и создало невыразимую сумятицу. Вся эта куча мала кричала и ругалась, вовлекая в свою орбиту все новых и новых участников, от этого яркого зрелища было не оторваться, но тут кто-то толкнул меня, и, обернувшись, я увидел Серого, который, как будто не узнавая меня, прошмыгнул мимо, незаметно сунув мне прямо в руки какую-то папку и портмоне, и так же, не глядя на меня и продолжая движение, процедил: «Сныкай! Не дождешься нас – урою!» Сказал и растаял в малоприметной двери бокового выхода.
Казалось, никто кроме меня этот маневр не заметил, и только толстый малый из семьи, к которой я так старательно тулился, пытаясь изобразить, что я с ними, как-то очень уж подозрительно косился на меня. Похоже, этот жирдяй уже почти решился подойти к матери, чтобы заложить меня, но тут, на мое счастье, динамики громкоговорителя стали изрыгать из себя что-то невнятное, и вся живая бурлящая масса зала ожидания мгновенно замерла, пытаясь разобрать в этих хрипах и стонах, что же теперь ее ждет. А я, движимый не столько пониманием, что же произошло, сколько каким-то звериным чутьем, которое так рано появляется у всех детдомовских детей, тихонько смылся: надо было срочно найти себе убежище, где бы я мог спокойно дождаться своих горе-товарищей.
Вряд ли бы кто из наших, детдомовских, осмелился ослушаться Серого, хоть и скрывшегося в неизвестном направлении, поэтому я решил далеко не уходить. На счастье, укрытие нашлось быстро – недалеко от кухни я обнаружил закуток, нишу у батареи, где среди тряпок, ведер и швабр можно было отлично устроиться, и если бы не запахи, так настойчиво несущиеся из кухни, все было бы чудесно. Несмотря на голод, я опять задремал, причем, помню, что папку и портмоне я прижимал к самому сердцу. Сквозь дремоту я слышал, как на кухню прошествовал мент, как он рассказывал смеющимся поварихам, что у какого-то москвича-бизнесмена шпана тиснула документы и деньги. Помню, как он заверил всех, что деваться этим выродкам некуда – ни машин, ни поездов теперь до утра не будет, а на таком морозе не погуляешь, да тут еще этот бизнесмен такой фокус придумал, настоящий маскарад, так что не уйдут – все это я слышал, но сладкая дрема обволакивала меня, притупляя чувство опасности. Потом они все громко чему-то смеялись, а потом ушли, унося с собой дивный запах мандаринов и чего-то еще съестного.
Сколько я дремал, я и сам не знаю, но разбудило меня дикое чувство голода. Осмотревшись, я решил, что пора – дружки мои, наверное, давно уже ждали меня и могли, чего доброго, решить, что я, шкура, их предал. Запихнув папку и портмоне поглубже, за батарею, я вышел из своего укрытия. Зал, еще недавно переполненный, был почти пуст – три мужика, резавшиеся в карты, какой-то спящий бомж, нахально раскинувший свои ножищи чуть ли не на пол зала, и девушка, скромно примостившаяся за столиком недалеко от уже закрытого буфета. Дружков не было. Поразмыслив, я решил, что спокойней будет присесть к девушке.
Пушистые ресницы, ямочки на щеках, тонкие, изящные руки – я и сейчас не смогу описать, какой мама была в молодости красавицей, а тогда я такую вообще видел впервые. Поймав мой осоловелый взгляд, девушка смутилась и пододвинула ко мне бутерброд с сыром, давно уже лежавший рядом со стаканом остывшего чая – красавице, похоже, было не до еды. Несмотря на мое восхищение прекрасным, бутерброд был уничтожен в мгновение ока – думаю, я проглотил его не разжевывая. Тогда моя новая покровительница, грустно вздохнув, вытащила из сумки новый, но и его ждала та же участь. Тут уж девушка наконец-таки отвлеклась от своих горьких дум, посмотрела на меня повнимательней, и, нырнув в сумку, стала доставать оттуда невиданные для начала 90-х яства – банку шпрот, палку колбасы, кусок сыра, сгущенку… Но прежде чем начинать открывать и нарезать все это богатство, она вытащила из сумки носовой платок и тщательно вытерла им замызганный столик. Бомжара, почуяв добычу, зашевелился и как будто даже стал бессовестно придвигаться к нам все ближе и ближе. Тем временем, девушка извлекла из недр своей чудесной сумки белую с голубой каймой скатерть, потом маленькую нейлоновую елочку, и, наконец, красивую картинку: «Иконка! – пояснила она, – Бабушке везу, в подарок! Да вот, на автобус опоздала, теперь только утром…».
Под мое одобрительное чавканье, Нина, так звали девушку, поведала мне, что она учится на втором курсе Гнесинки, по классу фортепиано, что заболела ее бабушка, у которой она одна, что теперь надо будет брать академку, что заниматься она сможет и дома, но ей жалко, очень жалко расставаться с однокурсниками. Тут Нина начала всхлипывать, ее стройное повествование утратило свою стройность, и я с трудом мог разобрать что-то про какого-то там Мишу, который так и не пришел ее проводить, из-за чего, собственно, она и опоздала… Когда Нина плакала, она становилась еще прекрасней. Но не успел я осмыслить происходящее, как бомжара, наглец, придвинувшийся к нам уже почти вплотную, жестом короля в изгнании, сбросил с себя свой вонючий салоп, отшвырнув его в другой конец зала. Миг – и он уже сидел за нашим столиком и нес какую-то околесицу про то, что такие прекрасные девушки никогда не должны плакать, что сам он бизнесмен из Москвы, приехавший сюда ради выгодной сделки, что этот маскарад он затеял для того, чтобы…
Иногда я делаю что-то быстрее, чем соображаю. Сердце опережает мозг. Это был тот случай. Я летел к своему убежищу так быстро, как никогда потом. Если твое сердце отягощено грехом и злобой, ты ползешь подобно змее. Когда оно открывается любви, ты и летишь, окрыленный ею. Через три минуты папка с документами и портмоне – мой скромный дар в эту волшебную Рождественскую ночь – уже лежали под рукой у «бомжары», но он, похоже, ничего и не замечал, кроме огромных, по-детски удивленно распахнутых глаз Нины, в которых высыхала последняя слеза.