Священник Сергий Круглов
Как-то в храме подошла ко мне юная женщина, по виду — девчонка совсем, и с искренним негодованием и недоумением вопросила:
— Вот объясните, почему мы с мужем не можем заниматься открытым сексом?!!
— Открытым — это как? — озадаченно спросил я. — Днём на улице, что ли?
— Да нет! Почему запрещается открыто этим заниматься — как нам хочется, какими хочешь способами, во всяких позах, и получать удовольствие?!! И почему нам нельзя получать иногда это удовольствие, например, вместе с друзьями — втроем, вчетвером? Вот я решила подготовиться к исповеди, читаю книжку про грехи, и там написано, что всё это — грех…
Честное слово, я смутился и не знал, как толком ответить, мямлил какие-то невнятные глаголы о грехе и добродетели… и вскоре смолк. Не сам предмет вопроса меня смутил. Меня смутили глаза девушки: абсолютно искренние, наивные, предельно однозначные, прозрачные настолько, что вся ее небольшая душа видна до дна, — острое чувство сковало мне хризостомный язык: чувство, что чего бы я ей сейчас об этом христианского ни сказал, она совершенно реально и честно меня не поймет.
Скажете: искушение, надо было усиленно помолиться и обратить-таки грешницу к покаянию, найти слова и прочее… Может, и так.
Но вот позже я вспомнил эпизод из книги про старца Силуана, который нередко припоминается мне по разным поводам… Там о. Софроний, автор книги и сотаинник преп. Силуана, рассказывал, как он одно время на Афоне нёс послушание духовника братии. Пришел к нему один монах, попросил совета; о. Софроний долго его наставлял. А какое-то время спустя встретил старца Силуана и поделился с ним: вот, мол, на такой-то вопрос я сказал брату так и так, — но правильно ли сказал? И старец ответил: ты сказал всё абсолютно верно. Но это — не его мера.
Складывается впечатление, что для нас, современных грешников, одна из самых неприемлемых добродетелей — целомудрие (не говорю даже о высшем понимании этого слова как цельности всего духовно-телесного состава преображенного во Христе человека, но даже хоть и в том смысле, какой в быту чаще всего имеем в виду)… Даже упоминание о, например, смирении, послушании или посте не вызывает порой столько неприятия, раздражения, насмешек, попросту непонимания, как упоминание о целомудрии и девственности. И непременно прилепят к нему эпитеты — «ложное», «ханжеское» и так далее.
Был как-то свидетелем, как разгорелись в одном разговоре нешуточные страсти, в таком вот раздраженном тоне, вокруг житий святых — мученика Философа, юноши, которого пытались лишить девственности, связали и пустили на него опытную шлюху: когда она всякими способами стала его разжигать и он понял, что дело худо, он откусил себе язык и плюнул ей в лицо…
И еще — св. благоверного князя Феодора Ярославича, это старший брат Александра Невского. Его решили женить — а он помер в день свадьбы, оставшись девственником, и через много лет тело его обрели нетленным (спорщики-хулители почему-то считали важным аргументом (чего?!…), что сему святому нет службы в Минее, ну и расхожие речи о «деканонизации лишних святых» тут же слышались)… Да и мало ли таковых святых, последовавших примеру Иосифа Прекрасного, оставившего одежду в руках похотливой фараоницы, в наших святцах…
Отчего же нам с вами бывает так трудно понять, в чем мистическая христианская тайна целомудрия? Отчего мы возмущаемся словами святых, что целомудрие необходимо и для семейных людей, не только для монахов? Да и — не представляем, что это вообще такое?.. Среди прочего, думаю, есть одно очень простое и печальное соображение: потому что мы-то сами — не «человечество» вообще, а вот лично и конкретно я, ты, он, она, — это целомудрие, в сердце прежде всего, во многом утратили.
«Целомудрие — для семейных людей»… Прошу понять меня правильно: я вовсе не намерен говорить о том, чем мужчине и женщине следует заниматься в постели, чем — нет, сего да не буди. Церковь, слава Богу, не Большой Брат из романа Оруэлла и с указаниями и наставлениями в постель к двоим не лезет (это действительно так, несмотря на печальные примеры действий иных священников, каковых примеров негодующий читатель мог бы, увы, привести немало). Я размышляю о другом, о внутреннем устроении сердца человеческого.
О том, что, при всем разнообразии всего, что двое делают друг с другом в постели, без целомудрия им при этом не обойтись. Да, мы с вами, грешные и немощные дети века сего, толком не знаем, что такое целомудрие, это, как уже сказано, «не наша мера» — но знаем, что такое нецеломудрие. Это, как видится мне, крайняя степень эгоизма, самости в любви, одно гипертрофированное «я хочу».
Эта самость замыкает человека в себе как в тюремной камере, из которой постепенно улетучивается налет сладострастного удовольствия от полученного и которая взамен наполняется фобиями, мнимостями, унынием, депрессиями, ревностью и прочими демоническими призраками, которые уродуют, калечат любовь, лишают ее — радости. А добродетель целомудрия, как и всякая добродетель, видится мне прежде всего — радостной, райской. Не бесполой — но райской, предназначенной для жизни не одноразовой, но вечной.
И выход из этой тюрьмы видится только один — вверх, в небо. Впустить в отношения двоих — Бога, не прятаться от Него, как некогда прятались согрешившие Адам и Ева. Звучит, может быть, выспренне — но как точнее сказать, я не знаю.
Иначе: о наличии радости целомудрия и о подлинности и полноте любви говорят много признаков. И один из них мне видится таким: если двое в постели не могут от всего сердца и искренне сказать: «Христос посреде нас» — значит, что-то с их любовью не так.
— Вот объясните, почему мы с мужем не можем заниматься открытым сексом?!!
— Открытым — это как? — озадаченно спросил я. — Днём на улице, что ли?
— Да нет! Почему запрещается открыто этим заниматься — как нам хочется, какими хочешь способами, во всяких позах, и получать удовольствие?!! И почему нам нельзя получать иногда это удовольствие, например, вместе с друзьями — втроем, вчетвером? Вот я решила подготовиться к исповеди, читаю книжку про грехи, и там написано, что всё это — грех…
Честное слово, я смутился и не знал, как толком ответить, мямлил какие-то невнятные глаголы о грехе и добродетели… и вскоре смолк. Не сам предмет вопроса меня смутил. Меня смутили глаза девушки: абсолютно искренние, наивные, предельно однозначные, прозрачные настолько, что вся ее небольшая душа видна до дна, — острое чувство сковало мне хризостомный язык: чувство, что чего бы я ей сейчас об этом христианского ни сказал, она совершенно реально и честно меня не поймет.
Скажете: искушение, надо было усиленно помолиться и обратить-таки грешницу к покаянию, найти слова и прочее… Может, и так.
Но вот позже я вспомнил эпизод из книги про старца Силуана, который нередко припоминается мне по разным поводам… Там о. Софроний, автор книги и сотаинник преп. Силуана, рассказывал, как он одно время на Афоне нёс послушание духовника братии. Пришел к нему один монах, попросил совета; о. Софроний долго его наставлял. А какое-то время спустя встретил старца Силуана и поделился с ним: вот, мол, на такой-то вопрос я сказал брату так и так, — но правильно ли сказал? И старец ответил: ты сказал всё абсолютно верно. Но это — не его мера.
Складывается впечатление, что для нас, современных грешников, одна из самых неприемлемых добродетелей — целомудрие (не говорю даже о высшем понимании этого слова как цельности всего духовно-телесного состава преображенного во Христе человека, но даже хоть и в том смысле, какой в быту чаще всего имеем в виду)… Даже упоминание о, например, смирении, послушании или посте не вызывает порой столько неприятия, раздражения, насмешек, попросту непонимания, как упоминание о целомудрии и девственности. И непременно прилепят к нему эпитеты — «ложное», «ханжеское» и так далее.
Был как-то свидетелем, как разгорелись в одном разговоре нешуточные страсти, в таком вот раздраженном тоне, вокруг житий святых — мученика Философа, юноши, которого пытались лишить девственности, связали и пустили на него опытную шлюху: когда она всякими способами стала его разжигать и он понял, что дело худо, он откусил себе язык и плюнул ей в лицо…
И еще — св. благоверного князя Феодора Ярославича, это старший брат Александра Невского. Его решили женить — а он помер в день свадьбы, оставшись девственником, и через много лет тело его обрели нетленным (спорщики-хулители почему-то считали важным аргументом (чего?!…), что сему святому нет службы в Минее, ну и расхожие речи о «деканонизации лишних святых» тут же слышались)… Да и мало ли таковых святых, последовавших примеру Иосифа Прекрасного, оставившего одежду в руках похотливой фараоницы, в наших святцах…
Отчего же нам с вами бывает так трудно понять, в чем мистическая христианская тайна целомудрия? Отчего мы возмущаемся словами святых, что целомудрие необходимо и для семейных людей, не только для монахов? Да и — не представляем, что это вообще такое?.. Среди прочего, думаю, есть одно очень простое и печальное соображение: потому что мы-то сами — не «человечество» вообще, а вот лично и конкретно я, ты, он, она, — это целомудрие, в сердце прежде всего, во многом утратили.
«Целомудрие — для семейных людей»… Прошу понять меня правильно: я вовсе не намерен говорить о том, чем мужчине и женщине следует заниматься в постели, чем — нет, сего да не буди. Церковь, слава Богу, не Большой Брат из романа Оруэлла и с указаниями и наставлениями в постель к двоим не лезет (это действительно так, несмотря на печальные примеры действий иных священников, каковых примеров негодующий читатель мог бы, увы, привести немало). Я размышляю о другом, о внутреннем устроении сердца человеческого.
О том, что, при всем разнообразии всего, что двое делают друг с другом в постели, без целомудрия им при этом не обойтись. Да, мы с вами, грешные и немощные дети века сего, толком не знаем, что такое целомудрие, это, как уже сказано, «не наша мера» — но знаем, что такое нецеломудрие. Это, как видится мне, крайняя степень эгоизма, самости в любви, одно гипертрофированное «я хочу».
Эта самость замыкает человека в себе как в тюремной камере, из которой постепенно улетучивается налет сладострастного удовольствия от полученного и которая взамен наполняется фобиями, мнимостями, унынием, депрессиями, ревностью и прочими демоническими призраками, которые уродуют, калечат любовь, лишают ее — радости. А добродетель целомудрия, как и всякая добродетель, видится мне прежде всего — радостной, райской. Не бесполой — но райской, предназначенной для жизни не одноразовой, но вечной.
И выход из этой тюрьмы видится только один — вверх, в небо. Впустить в отношения двоих — Бога, не прятаться от Него, как некогда прятались согрешившие Адам и Ева. Звучит, может быть, выспренне — но как точнее сказать, я не знаю.
Иначе: о наличии радости целомудрия и о подлинности и полноте любви говорят много признаков. И один из них мне видится таким: если двое в постели не могут от всего сердца и искренне сказать: «Христос посреде нас» — значит, что-то с их любовью не так.