Священник Димитрий Шишкин
Приметьте, как Бог разговаривает с нами: от сердца к сердцу. И язык Его, кроме Священного Писания, кроме опыта жизни святых, увещаний совести и покаянного чувства, – это еще и язык повседневных событий. Только бы нам слышать эти глаголы: обличающие, вразумляющие и научающие с любовью. Только бы нам делать выводы, не оставаясь глухими и не отмахиваясь разговорами о случае и совпадении…
На днях мне представился повод поговорить о самонадеянности и смирении. Первое всегда предшествует второму и второе – последствует первому. Только под смирением мы понимаем здесь не саму добродетель, а событие, способствующее ее приобретению. Как и Господь говорит об этом: «Всякий возвышающий сам себя унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 14: 11). И дело здесь даже не в поступках явных, не в словах только, но и в сердечном расположении, которое само собой образуется иногда, и не замечаешь его, не осознаёшь, пока оно милостью Божией не проявится ясно.
Ох уж эта самонадеянность… Беспечная уверенность в том, что всё будет именно так, как мне кажется, только потому, что мне так кажется… Лукавое расположение сердца, когда на «естественный порядок вещей» мы надеемся как на Бога.
Я попробую не рассказать даже, а изобразить, как это бывает…
Итак, мне нужно было с утра ехать в Почтовое на молебен. Но я накануне простыл, а тут еще с вечера резко похолодало, дождь перешел в снег, и стало ясно, что к утру всё это заледенеет. Но мне обязательно надо было ехать. Молебен бы я еще отменил, но после молебна меня должны были забрать из храма и отвезти на отпевание куда-то дальше, и уж это отменить никак не получалось. Словом, с утра я собрался в путь.
Мороз был градусов пятнадцать, да с ветерком пронизывающим, а для Крыма это уже – экстрим, потому что воздух здесь влажный и мороз переносится гораздо труднее, чем, скажем, в средней полосе России. А тут еще и зима такая выдалась мягкая, что как-то все расслабились, и вдруг – на тебе! Как у нас шутят: в конце января нежданно случилась зима. Но действительно, очень это не просто, если вот так – сразу. Ну да ладно…
Собрался я кое-как и поскользил себе на автостанцию. Поскользил в прямом смысле – и ногами, и пробуксовывающими колесами маршрутки, потому что весь город сковало льдом и только сверху чуть-чуть припорошило снегом. Улицы в будний день оказались неожиданно тихи и пустынны. Поземка, редкие прохожие и машины – всё только подчеркивало отрешенность и величие заглянувшей в Тавриду зимы.
До автостанции я кое-как добрался, а там – толпа, оживление и половина рейсов отменена. А мой автобус Песчановский и вовсе не ходит. Ни ближайший, ни следующий, ни дальнейший… Ну, этого и следовало ожидать, только выхода у меня не было. Надо добираться и точка. И оставалось у меня в запасе два варианта. Первый – попросить по телефону кого-нибудь из прихожан, у кого есть машина, встретить меня в Новопавловке и отвезти в храм, а второй вариант – доехать до ресторана «Верста» и дальше (через сады, грязь в которых уже должна была замерзнуть) добраться до Альмы, переправиться через нее, а там и до храма рукой подать.
Беспокоить и подвергать опасности прихожан мне не хотелось, и я решил добираться через сады.
Но в любом случае мне нужно было ехать на Бахчисарайском автобусе, который, к счастью, ходил, хоть и с перебоями, поддавшись общей сумятице. Водители, те, что вышли на работу, никак не могли согласовать свои графики с диспетчерами, и из-за всей этой неразберихи автобус, в который я сел, неожиданно оказался полупустым. Я, конечно, обрадовался, что поеду с комфортом, пусть относительным, и времени у меня есть с запасом… и всё так замечательно устраивается, что я ещё и по зимнему саду пройдусь… Словом – день, как казалось, заладился!
Я пригрелся, закемарил под уютное урчание горячего двигателя, а после Новопавловки подошел к водителю и попросил остановить возле ресторана «Верста».
– Да, а в гору толкать потом будешь автобус? – спросил он сердито.
– А чего ж, толкну, если надо, – ответил я, представив, что в случае чего толкать-то придется не мне одному.
Водитель промолчал, но возле «Версты» притормозил и открыл дверь. Я поблагодарил его, выскочил и смотрел сопереживательно, как автобус, буксуя, медленно трогается с места. Наконец он ускорил ход, выровнялся и поехал, а я развернулся и пошел в обратном направлении вдоль обочины до того места, где от трассы в сады сворачивает проселочная дорога.
Здесь шоссе совершает крутой изгиб, и я, пока шел, «со стороны» с замиранием сердца следил, как едут машины по голому льду. Видно было, как неуверенно они чувствуют себя на повороте, как готовы съехать в кювет, а если учесть, что проезжали они все мимо меня, то я волей неволей представлял себе, как я в случае чего спрячусь от этой машины за вот этот столб, а от той – за вон ту опору билборда… Ну, и так далее… Довольно нервные это были десятки метров. И в самом деле – одну машину (правда, впереди, метрах в пятидесяти от меня) развернуло и вынесло на обочину. Но ехала она небыстро, и за ней никого, к счастью, не было. Так что машина постояла несколько секунд, потом выехала на дорогу и продолжила путь. Вот так и ездили в этот день.
Я решил засечь, сколько минут у меня уйдет на дорогу: пятнадцать, двадцать? Посмотрел на часы. Помню, что времени оставалось даже с запасом. Как не радоваться?
Наконец я дошел до проселочной дороги и свернул на нее с легким сердцем. Далеко впереди, за пустыми садами, зарослями кустов и деревьями, на взгорье виднелись трехэтажные дома моего Почтового, и я уже примерно знал, где там среди них затерялся мой храм. Как-то весело, бодро было шагать, несмотря на холод, по подмороженной земле – хоть и рассыпчато-зыбкой еще в глубине, но схваченной сверху льдом настолько, что можно было по ней идти спокойно. Но видно было, что вчера еще здесь была непролазная грязь. Дорога вся была разъезжена, и в глубоких продавлинах стояла вода, затянутая теперь коркой льда.
Я шел довольно бодро, радуясь, что вот так всё чудесно устроилось и без особых проблем, и минут через пятнадцать я буду в храме, и даже с запасом, и какой я в общем-то молодец. Несмотря ни на что – взял и добрался, да ещё и загодя… Вот так я думал, и даже не понимал, что думаю, то есть просто чувствовал себя хорошо…
Слева от меня тянулись рядами яблочные деревья, а справа за спутанными зарослями кустов в глубоком глинистом овраге шумела полноводная, желтая после дождей Альма. Деревья выглядели странно, словно их на зиму зарыли корнями вверх и эти корни – голые, корявые – неприютно торчали теперь из земли.
Сад закончился, в жухлой траве потянулась знакомая тропа, по сторонам покачивался на ветру частокол высоких, в человеческий рост, зарослей будяка с черными щетинистыми шишками колючек.
Но вот приблизились знакомые тополя, заросли ветел и ивняка… Пробираюсь тропой к реке и вдруг… Там, где я в прошлый раз перебирался через речку по камням, – тропинка обрывалась в желтую бурлящую стремнину. Я подошел ближе. Стоял и смотрел на шумящий поток, прикидывая возможные варианты переправы. Перепрыгнуть не получится: расстояние метра три, да и для разбега места нет – за спиной косогор. Значит, этот вариант отпадает. Второй вариант – снять обувь, носки, закатать штаны и перейти вброд. Глубина в общем небольшая: может, чуть выше колен. Поток тоже, кажется, не слишком мощный, вряд ли меня опрокинет… Хотя… Если поскользнусь… И вот это «хотя» меня несколько напрягло… Припомнились случаи каких-то глупейших и нелепых смертей, произошедших именно по беспечности, потому что их никто не ожидал, полагаясь на привычный и «естественный ход вещей»…
Да к тому же, – думалось мне, – всё-таки конец января, и мороз градусов пятнадцать да с ветерком… И даже если я не опрокинусь, вытираться мне будет нечем… Словом, я оставил этот вариант как резервный и стал думать дальше. Немножечко уже стал переживать, но не сильно – времени-то еще достаточно. Поднялся, прошелся по берегу чуть дальше, пробрался через путаницу остекленевших ветвей и заглянул: нет ли удобного места для переправы?.. Но нет, здесь еще хуже: овраг глубже, и к речке даже не подберешься.
И тут я вспомнил, что ближе к окраине села – далековато от храма, но всё же – есть железный мостик, кажется даже единственный в этих краях. Прикинул, что мне нужно вернуться и пойти вдоль реки в обратном направлении. Развернулся, пошел, думая о речке, заглядывая временами в ее обрывистые берега и высматривая мостик. Шел, шел и вдруг слышу: машины шумят. Огляделся – а это я вышел туда же, откуда начинал свой путь. Бестолочь! Только время потратил… Ну как я не догадался, что река петляет, пересекая в нескольких местах шоссе, и, чтобы добраться до мостика, мне еще неизвестно сколько нужно будет выписывать кренделя вместе с рекой. И еще не факт, что там будет тропинка.
Пришлось возвращаться. И в душе уже поднималась тревога. Такой небольшой еще, но отчетливый шухер от осознания, что что-то вырисовывается не так красиво и гладко, как я себе представлял. По дороге попался большой тополиный сук. Прикинул, что если его бросить в том месте, где я хотел перейти, то, пожалуй, хватит, и можно будет по нему перебраться. Поднял его, пронес несколько метров, но подумал, что тяжело нести, и бросил.
Посмотрел на часы. Время утекало стремительно, и до начала молебна осталось всего-то десять минут.
На развилке, там, где кончается сад и разъезженная дорога уходит влево, а тропа вперед к реке, я подумал, что, может быть, за садом есть какая-нибудь переправа. Тем более что я там не был никогда, вот и узнаю, – подумал я, подбадривая себя, и пошел по дороге. Прямо передо мной в конце сада тянулся угрюмый холм, поросший лесом с белыми проредями снеговых наносов, и казалось: где-нибудь там, с краю, где он встречается с рекой и куда уходит дорога, – обязательно должен быть переход через речку.
Я дошел до окраины сада, свернул направо и увидел вдали, возле речки, белое строение, огороженное сеткой рабицей; рядом на кирпичном постаменте возвышалась цистерна вроде тех, в которых перевозят воду, только больше. Дорога вела прямо к этому строению и уходила под закрытые ворота, во двор этой самой… станции, что ли, водонапорной? Не важно. Ясно только, что она была необитаема, и я всё стоял и думал тревожно: ну и что дальше? А что дальше – было как раз непонятно. И было уже не то чтобы не холодно, а жарко – от ходьбы, от возбуждения, от переживания. Вот те нате… что же делать?
От дороги в бурую густую траву уходила тропинка, я пошел по ней и оказался в какой-то заболоченной местности, хоть и прихваченной морозцем, но не вполне, так что изгваздался-таки порядком… Добрался через заросли до реки – но и здесь не увидел ничего обнадеживающего. Напротив, в этом месте течение хоть и было спокойнее, зато река разлилась, разделилась на рукава, и на крохотных островах через лед и снежок темнели клочки земли с какими-то торчащими ветками и прелой листвой. Мне стало тоскливо. И тут я наконец-то понял, что угодил в глупое положение. Просто в глупое до смешного… Зима, пустые сады, ветер воет, и заблукавший поп ищет переправу через бурлящую речку. Забавно, но и… глупо как-то. Вот по-другому не скажешь…
Я вернулся к домику станции и решил напролом, по краю реки, не обходя уже по дороге, идти вновь к тому месту, где рассчитывал перейти речку вброд. Я шел торопливо по какой-то едва угадываемой тропе, отчетливо понимая, что ни в чем – то есть совсем ни в чем и никогда – человек не может надеяться на себя.
И тогда я сказал вслух: «Господи, я всё понял. Прости меня за самонадеянность и помоги как-нибудь отсюда выбраться!» И в этот самый момент – вот именно в этот самый! – я увидел черную трубу, переброшенную через реку.
Я подошел ближе. Труба была приличная: сантиметров тридцать в диаметре, обмотана рубероидом; она выходила из одного овражного склона, тянулась метров на восемь и входила в другой. Я прикинул, что вполне смогу пройти по этой трубе, как по мостику. Но рано я обрадовался. Труба обледенела так, что по ней не то чтобы пройти, а шагу нельзя было ступить, не поскользнувшись.
Я посмотрел на часы. На пять минут я уже опаздывал. Но если я переберусь прямо сейчас, то до храма тут идти уже недалеко… и в обшей сложности я опоздаю минут на десять, не больше… Но это если я переберусь… Прямо сейчас.
Дурацкое, нелепейшее, но и… блаженнейшее положение, когда не умом, а на деле действительно понимаешь свою совершенную и очевидную беспомощность.
Я спустился под трубу, думая зацепиться за нее снизу и перебраться как-нибудь так. Но руки соскальзывали, и удержаться было никак невозможно. Тогда, осознавая, что ничего другого мне не остается, я лег на трубу животом, обхватил ее руками и ногами и стал потихоньку продвигаться вперед, повторяя вслух: «Господи, я грешнее всех человек, прости мои грехи вольные и невольные!»
Я полз, повторял молитву, и мне было жутковато и радостно… Жутковато, потому что я понимал, что могу в любой момент соскользнуть в ледяную бурлящую воду, а радостно от того, что Господь меня не оставил. Напомнил, кто я есть без Него на самом деле…
И, возможно, кому-то это покажется странным, но по мне – без таких моментов жизнь христианская невозможна. Слишком легко мы начинаем думать о себе, что мы хоть что-нибудь значим и можем «естественным образом» чего-то достичь.
Слава тебе, Господи! Ничего без Тебя не может человек. Ни-че-го!