Прот. Михаил Шполянский
С самого начала моей церковной жизни я старательно кого-либо осуждал. Идеи, явления, предметы, личностей, сообщества, народы.
Я осуждал католицизм за неправославие;
Я осуждал красный цвет, за то, что его любят коммунисты;
Я осуждал гвоздики за то, что это «цветок революции»;
Я осуждал священников за короткие бородки;
Я осуждал писателей за то, что пишут «недуховные» книги;
Я осуждал американцев за парадные улыбки;
Я осуждал демократию за то, что она не монархия, монархию за несвободу, свободу за неиерархичность, иерархию за недемократичность.
И каждый раз Господь упорно разрушал мои построения. Он никак не давал мне спуску. Только стоило мне в чем либо — кроме как в Нем Самом — утвердиться как в точке своей правоты, как тут же то разрушалось.
Один священник как-то рассказал мне историю из своего детства. Послали его с бидончиком в магазин за молоком. Купил он молоко, и побежал домой. День весенний теплый, солнечный, бежится легко, весело, и сам себя со стороны видишь: вот какой ловкий мальчик бежит, красиво так через лужи перепрыгивает. Очень сам себе нравился. А тут очередная лужа, поболее и поглубже других, прыгнул, но поскользнулся – и буквально носом в средину лужи. И бидончик рядом в молоке плавает. «Вот так – завершил рассказ о. Сергий – потщеславился – сразу «ударил лицом в грязь». Буквально. На всю жизнь запомнил вразумление Господне».
Так и меня вразумлял Господь. Только мне понадобилось гораздо более времени, чтобы понять и запомнить. Иногда это происходило в результате развития обстоятельств, иногда внезапным событием. Зачастую комичным. А иногда – промыслительно опережало будущие искушения.
Как-то, уже будучи иереем, я заметил за собой, что очень раздражаюсь на людей, которые во время богослужения (особенно в ключевые его моменты) ходят по храму, заходят, выходят. И в какой-то момент вдруг я вспомнил: первое время после крещения и воцерковления нашей семьи, когда мы ходили по субботам на вечернее богослужение, то отстоять нам всю службу не получалось – малыши, дорога домой. А когда можно уходить — мы никогда толком определить не могли. Наконец, я зафиксировал для себя элемент службы, который был уже близок к окончанию, и который был для меня узнаваем. И каждый раз, когда начиналось знакомое песнопение, я давал знак, мы начинали собирать детей, вещи, и покидали храм. Это было – пение «Честнейшей» после восьмой песни канона утрени – одно из немногих мест богослужения, (наряду с шестопсалмием и полиелеем), которое традиционно требовало максимального внимания и молитвенной собранности прихожан. И за все время никто не сделал нам замечания! – хотя представляю, как мы мешали и соблазняли окружающих. Естественно, это воспоминание через годы подействовало на мое горячное раздражение как холодный отрезвляющий душ.
Как-то на приходе я произнес горячую проповедь против американцев и насаждаемого ими по всему миру образа жизни. Через неделю, на следующую воскресную службу, к нам, на сельский приход, каким то невероятным образом попала чета пожилых американцев, путешествующих с переводчиком по Украине. Это были милейшие люди, общение с которыми умилило и порадовало.
Бывало, что даже при «объективной» негативности явления, если я начинал осуждать, Господь конкретными ситуациями и индивидуальными встречами показывал мне: нельзя, не смей, суд тебе не принадлежит.
Злобно осуждал коммунистов и КГБ-шников. В 90-х годах бывшая работница районного партаппарата (из тех, кто всегда тащили на себе основную практическую работу), а ныне райисполкома, Галина Павловна Чмелева, оказалась нашим «ангелом-хранителем» при райадминстрации: её бескорыстные внимание и забота поддерживала и выручала наш приход как в повседневной жизни, так и в самые трудные минуты. Одним из самых уважаемых мною за глубокую порядочность, прямоту и честность, самоотверженность и стойкость, оказался полковник, всю жизнь проработавший в системе КГБ-СБУ.
Я осуждал о. Александра Шмемана и даже А.И. Солженицына за то, что их дети не стали православными священниками! Мои сыновья также не пошли по этому пути.
Не раз мне приходилось убедиться, что осуждение – это чаще всего – «лукавство лукавого», что поводом к нему явилось нечто, то ли вообще не существующее, то ли неверно нами понятое. Подозрительность в отношениях с ближними, доверчивость к дурным наветам и предположениям – излюбленное оружие врага. И как часто попадаемся мы на этот крючок!
А нередко прямым результатом осуждения было, что я так или иначе повторял то, за что осуждал. Иногда это была действительно некая немощь – по классическому принципу «За что осудишь – в то сам и впадешь». Иногда же, напротив, со временем я понимал, что то, что раньше осуждал как «неправославное», «апостасийное» и пр. и есть подлинное, живое, евангельское православие. Но, как бы там ни было, не давал мне Господь «почивать на лаврах» своей «правоты» и «духовности».
Об одном из случаев такого вразумления расскажу ниже.
Случилось мне как-то весной 2003 года прочитать где-то, что среди европейских народов наиболее нерелигиозные два: голландцы и чехи. Ну, голландцы «и прочие шведы» далеко, а чехи вроде бы тут, рядом; из одного «лагеря» выбрались. И они вот, оказывается — безрелигиозные. Плохие чехи. Да что мне? – «зачем, скажите, вам чужие палестины?» Но вот, оказались, нужны – чтобы осуждать азартно. Сам к этому почему-то мыслями возвращался не раз, с кем-то своим возмущением еще и делился – «Ах, такие-растакие, чехи! Бездуховные, неправильные».
Реакция не замедлила себя ждать. Май 2003. Звонит мне вечером друг, директор Николаевского зоопарка, Володя Топчий. «Отец Михаил, у нас тут группа биологов, едем завтра на несколько дней на Кинбурн, они хотят осмотреть гнездовья птиц. Не поедешь ли с нами?» Конечно, я согласился – ближайшие дни у меня были свободны.
Утром за мной заехали. Познакомились. Биологами оказались чехи, руководители и научные сотрудники зоопарков Брно и Вышков: Богумил, Йозеф, Карел, Юрий.
Часа через три мы прибыли на место. Разместились в поместье Толи Дюмина на лиманной стороне косы. И с этого же дня начались поездки по косе. Перемещались мы на дюминской же машине – вдевятером в маленьком трехдверном джипе «Исузу». Весело было, особенно процедура погрузки-разгрузки: «Ногу, ногу отдайте! Эй, а чья это голова у меня под мышкой?» Чехи, водитель Дюмина, директор ландшафтного парка «Кинбурнская коса» Зиновий Иосифович Петрович, Володя Топчий и его зам. по зоопарку Юра. И я.
Озера и солончаки с гнездовьями птиц: ходулочник, шилоклювка, кулик-сорока. Морской берег, за полосой прибоя выброшенные недавним штормом мидии – свежие и вкусные. Оконечность косы – быстрый поток воды уходит к горизонту двумя несмешивающимися полосами разного цвета, разделенными пенным буруном: справа темная днепровская, слева прозрачная морская. У самого берега можно стоять по колено в воде , и черпать ладонями с одной стороны желтоватую пресную речную воду, с другой – изумрудно-зеленую соленую морскую.
Эти дни остались в моей памяти как одно из самое светлых воспоминаний последних лет, если не всей жизни. Чехи оказались необыкновенно милыми людьми – интересными, адекватными, добрыми, очень живыми и веселыми. Они все вполне прилично говорили по-русски – плоды образования времен «социалистического лагеря», а самый старший из них (лет пятидесяти), Богумил, к тому же долго жил в Союзе, работал биологом на Сахалине. Так что общение было полноценным. Да и чешский язык, против моих представлений, оказался близок русскому; общие славянские корни помогали взаимопониманию. Беседы с ними были не праздными, но, напротив, часто содержательными, серьезными.
А еще наши гости прекрасно пели чешские народные песни. Меня это поразило – у нас кроме «Ты ж мэнэ пидманеула…» да невразумительных фрагментов еще нескольких популярных песен, при застолье пения не получается; никто толком не знает ни слов, ни мелодии. Чехи же, люди городские, далеко не песенных профессий, не являющиеся спевшейся группой (вместе пересекались они не часто), знали нескончаемое количество песен, сложных, многоголосых, мелодичных. Как-то вечером они устроили нам настоящий концерт, длившийся часа полтора. Откуда такое чудо? – не знаю.
А религиозность чехов? Доброта, любовь, самоотверженность в труде – ведь, по выражению Богумила, «в зоопарках работают только идиоты, мизерная зарплата при избытке обязанностей и ответственности». Мало ли этого? А вера, спросите? А кто судия – в чем эта вера, есть ли она и какова? Через несколько дней чехи уезжали на родину, и перед отъездом приехали ко мне. На воскресную службу. Приехали специально, и всю службу выстояли, даже Богумил с его больными ногами (застудил на Сахалине, в наших походах он больше сидел и ждал). Только Карел, хотя и простоял неподвижно все это время, но – за дверями. И объяснил такое свое решение очень убедительно: «Я думаю, будет нечестным по отношении к Богу (!), если я тут пойду в церковь — при том, что дома никогда не хожу. Вот вернусь, попробую пойти у нас на службу».
Мы расстались. Больше никого из них я не видел, кроме Богумила. Через год тот еще раз приезжал в Николаев, в зоопарк. И привез от всей братии мне подарок – здоровенную бутылку сливовицы.
Вот так.
«Не судите, да не судими будете»… Когда же наконец мы это запомним?
Очерк опубликован с небольшими сокращениями
Я осуждал католицизм за неправославие;
Я осуждал красный цвет, за то, что его любят коммунисты;
Я осуждал гвоздики за то, что это «цветок революции»;
Я осуждал священников за короткие бородки;
Я осуждал писателей за то, что пишут «недуховные» книги;
Я осуждал американцев за парадные улыбки;
Я осуждал демократию за то, что она не монархия, монархию за несвободу, свободу за неиерархичность, иерархию за недемократичность.
И каждый раз Господь упорно разрушал мои построения. Он никак не давал мне спуску. Только стоило мне в чем либо — кроме как в Нем Самом — утвердиться как в точке своей правоты, как тут же то разрушалось.
Один священник как-то рассказал мне историю из своего детства. Послали его с бидончиком в магазин за молоком. Купил он молоко, и побежал домой. День весенний теплый, солнечный, бежится легко, весело, и сам себя со стороны видишь: вот какой ловкий мальчик бежит, красиво так через лужи перепрыгивает. Очень сам себе нравился. А тут очередная лужа, поболее и поглубже других, прыгнул, но поскользнулся – и буквально носом в средину лужи. И бидончик рядом в молоке плавает. «Вот так – завершил рассказ о. Сергий – потщеславился – сразу «ударил лицом в грязь». Буквально. На всю жизнь запомнил вразумление Господне».
Так и меня вразумлял Господь. Только мне понадобилось гораздо более времени, чтобы понять и запомнить. Иногда это происходило в результате развития обстоятельств, иногда внезапным событием. Зачастую комичным. А иногда – промыслительно опережало будущие искушения.
Как-то, уже будучи иереем, я заметил за собой, что очень раздражаюсь на людей, которые во время богослужения (особенно в ключевые его моменты) ходят по храму, заходят, выходят. И в какой-то момент вдруг я вспомнил: первое время после крещения и воцерковления нашей семьи, когда мы ходили по субботам на вечернее богослужение, то отстоять нам всю службу не получалось – малыши, дорога домой. А когда можно уходить — мы никогда толком определить не могли. Наконец, я зафиксировал для себя элемент службы, который был уже близок к окончанию, и который был для меня узнаваем. И каждый раз, когда начиналось знакомое песнопение, я давал знак, мы начинали собирать детей, вещи, и покидали храм. Это было – пение «Честнейшей» после восьмой песни канона утрени – одно из немногих мест богослужения, (наряду с шестопсалмием и полиелеем), которое традиционно требовало максимального внимания и молитвенной собранности прихожан. И за все время никто не сделал нам замечания! – хотя представляю, как мы мешали и соблазняли окружающих. Естественно, это воспоминание через годы подействовало на мое горячное раздражение как холодный отрезвляющий душ.
Как-то на приходе я произнес горячую проповедь против американцев и насаждаемого ими по всему миру образа жизни. Через неделю, на следующую воскресную службу, к нам, на сельский приход, каким то невероятным образом попала чета пожилых американцев, путешествующих с переводчиком по Украине. Это были милейшие люди, общение с которыми умилило и порадовало.
Бывало, что даже при «объективной» негативности явления, если я начинал осуждать, Господь конкретными ситуациями и индивидуальными встречами показывал мне: нельзя, не смей, суд тебе не принадлежит.
Злобно осуждал коммунистов и КГБ-шников. В 90-х годах бывшая работница районного партаппарата (из тех, кто всегда тащили на себе основную практическую работу), а ныне райисполкома, Галина Павловна Чмелева, оказалась нашим «ангелом-хранителем» при райадминстрации: её бескорыстные внимание и забота поддерживала и выручала наш приход как в повседневной жизни, так и в самые трудные минуты. Одним из самых уважаемых мною за глубокую порядочность, прямоту и честность, самоотверженность и стойкость, оказался полковник, всю жизнь проработавший в системе КГБ-СБУ.
Я осуждал о. Александра Шмемана и даже А.И. Солженицына за то, что их дети не стали православными священниками! Мои сыновья также не пошли по этому пути.
Не раз мне приходилось убедиться, что осуждение – это чаще всего – «лукавство лукавого», что поводом к нему явилось нечто, то ли вообще не существующее, то ли неверно нами понятое. Подозрительность в отношениях с ближними, доверчивость к дурным наветам и предположениям – излюбленное оружие врага. И как часто попадаемся мы на этот крючок!
А нередко прямым результатом осуждения было, что я так или иначе повторял то, за что осуждал. Иногда это была действительно некая немощь – по классическому принципу «За что осудишь – в то сам и впадешь». Иногда же, напротив, со временем я понимал, что то, что раньше осуждал как «неправославное», «апостасийное» и пр. и есть подлинное, живое, евангельское православие. Но, как бы там ни было, не давал мне Господь «почивать на лаврах» своей «правоты» и «духовности».
Об одном из случаев такого вразумления расскажу ниже.
Случилось мне как-то весной 2003 года прочитать где-то, что среди европейских народов наиболее нерелигиозные два: голландцы и чехи. Ну, голландцы «и прочие шведы» далеко, а чехи вроде бы тут, рядом; из одного «лагеря» выбрались. И они вот, оказывается — безрелигиозные. Плохие чехи. Да что мне? – «зачем, скажите, вам чужие палестины?» Но вот, оказались, нужны – чтобы осуждать азартно. Сам к этому почему-то мыслями возвращался не раз, с кем-то своим возмущением еще и делился – «Ах, такие-растакие, чехи! Бездуховные, неправильные».
Реакция не замедлила себя ждать. Май 2003. Звонит мне вечером друг, директор Николаевского зоопарка, Володя Топчий. «Отец Михаил, у нас тут группа биологов, едем завтра на несколько дней на Кинбурн, они хотят осмотреть гнездовья птиц. Не поедешь ли с нами?» Конечно, я согласился – ближайшие дни у меня были свободны.
Утром за мной заехали. Познакомились. Биологами оказались чехи, руководители и научные сотрудники зоопарков Брно и Вышков: Богумил, Йозеф, Карел, Юрий.
Часа через три мы прибыли на место. Разместились в поместье Толи Дюмина на лиманной стороне косы. И с этого же дня начались поездки по косе. Перемещались мы на дюминской же машине – вдевятером в маленьком трехдверном джипе «Исузу». Весело было, особенно процедура погрузки-разгрузки: «Ногу, ногу отдайте! Эй, а чья это голова у меня под мышкой?» Чехи, водитель Дюмина, директор ландшафтного парка «Кинбурнская коса» Зиновий Иосифович Петрович, Володя Топчий и его зам. по зоопарку Юра. И я.
Озера и солончаки с гнездовьями птиц: ходулочник, шилоклювка, кулик-сорока. Морской берег, за полосой прибоя выброшенные недавним штормом мидии – свежие и вкусные. Оконечность косы – быстрый поток воды уходит к горизонту двумя несмешивающимися полосами разного цвета, разделенными пенным буруном: справа темная днепровская, слева прозрачная морская. У самого берега можно стоять по колено в воде , и черпать ладонями с одной стороны желтоватую пресную речную воду, с другой – изумрудно-зеленую соленую морскую.
Эти дни остались в моей памяти как одно из самое светлых воспоминаний последних лет, если не всей жизни. Чехи оказались необыкновенно милыми людьми – интересными, адекватными, добрыми, очень живыми и веселыми. Они все вполне прилично говорили по-русски – плоды образования времен «социалистического лагеря», а самый старший из них (лет пятидесяти), Богумил, к тому же долго жил в Союзе, работал биологом на Сахалине. Так что общение было полноценным. Да и чешский язык, против моих представлений, оказался близок русскому; общие славянские корни помогали взаимопониманию. Беседы с ними были не праздными, но, напротив, часто содержательными, серьезными.
А еще наши гости прекрасно пели чешские народные песни. Меня это поразило – у нас кроме «Ты ж мэнэ пидманеула…» да невразумительных фрагментов еще нескольких популярных песен, при застолье пения не получается; никто толком не знает ни слов, ни мелодии. Чехи же, люди городские, далеко не песенных профессий, не являющиеся спевшейся группой (вместе пересекались они не часто), знали нескончаемое количество песен, сложных, многоголосых, мелодичных. Как-то вечером они устроили нам настоящий концерт, длившийся часа полтора. Откуда такое чудо? – не знаю.
А религиозность чехов? Доброта, любовь, самоотверженность в труде – ведь, по выражению Богумила, «в зоопарках работают только идиоты, мизерная зарплата при избытке обязанностей и ответственности». Мало ли этого? А вера, спросите? А кто судия – в чем эта вера, есть ли она и какова? Через несколько дней чехи уезжали на родину, и перед отъездом приехали ко мне. На воскресную службу. Приехали специально, и всю службу выстояли, даже Богумил с его больными ногами (застудил на Сахалине, в наших походах он больше сидел и ждал). Только Карел, хотя и простоял неподвижно все это время, но – за дверями. И объяснил такое свое решение очень убедительно: «Я думаю, будет нечестным по отношении к Богу (!), если я тут пойду в церковь — при том, что дома никогда не хожу. Вот вернусь, попробую пойти у нас на службу».
Мы расстались. Больше никого из них я не видел, кроме Богумила. Через год тот еще раз приезжал в Николаев, в зоопарк. И привез от всей братии мне подарок – здоровенную бутылку сливовицы.
Вот так.
«Не судите, да не судими будете»… Когда же наконец мы это запомним?
Очерк опубликован с небольшими сокращениями