Священнник Константин Камышанов
Очи отца архимандрита смотрят в тень смертную – лежит он теперь в реанимации больницы. Жалко человека. Заныло о нем сердце в груди. Взял четки, а не молится, взял молитвенник, не читается. Сердце шумит кровью, и за шумом ничего не слышно. Поблек белый день – стала прозрачней дверь миров, и стал мне слышен шум крыльев Ангела, ходящего со мной.
Заснул в расстройстве. И вот вижу – умираю я сам. Уже ноги налились камнем – не ходить им по любимым Кавказским горам. Уже не взять на руки ни цветов, ни детей. Тело, как колода, тлеющая углями уколов и сильной боли. Голова лопается и горит от муки. На секунду отпустит боль, перестанут течь какие-то странные пустые слезы, и удивительное дело — благодать заполняет сердце.
Пришла Соня и села на край кровати:
- Как ты, папа?
- Ты знаешь, раньше я боялся смерти. В детстве, когда узнал, что нужно будет умереть, то сел у окна и тихо стонал целый день. А в окне майский ветер шумел солнечной листвой. А теперь вижу тебя, и любовь твоя наполняет меня до краев, и мне очень спокойно. Эта любовь, как море, заполнила мне все сердце, и мне хорошо и спокойно. И я, кажется, теперь знаю, что это.
Пришел во сне отче, и я говорю ему:
-Батюшка, помоги исповедаться!
- Простили ли врагов ваших?
- Сколько себя помню в зрелом возрасте, ни про одного человека не мог сказать – враг мой. Знаю, многих обидел, но не знаю, желают ли они мне зла. Не знаю ничего про моих врагов.
- Примирились ли с совестью и с Господом?
- Когда я беру на сердце образ Христов, то в нем делается так хорошо и светло, что силюсь и не могу увидеть ничего темного или злого. Господь, как Солнце, делает в моем уме все белым. Вот оно – моё зло. Но все, как бледная моль, – ветхое и прозрачное. Что сделал, не воротишь, что натворил, не исправишь. Затемняется душа от таких картин. Но молиться не осталось времени. Вижу теперь ясно, как каждую секунду моей жизни Христос брал мое сердце в свои ладони и огревал его, дыша отовсюду. И думаю, если Он так любил меня при жизни, когда Его лицо было скрыто от глаз, то теперь, когда все стало явно, не оставит своего щенка и подавно. Не может быть! А если и суждено пойти в сень смертную, во мрак вечный, то попрошу вас, батюшка, помолитесь, чтобы в последнюю минуту Страшного Суда мне, когда уже осудят меня, чтоб не больно мне было глянуть на Христа. Вот Он всегда был рядом. Вот я любил Его до жара и слезы на сердце. И очень хочу я, чтобы моя любовь наконец хоть раз глянула на Него. Все готов положить за эту секунду. И попросил бы я Его любовь не стирать в моей памяти этой секунды. Пусть больней бьют меня бесы за эту память, пусть живьем глотают на сто лет в темную утробу, но пусть все равно Его лицо, как печать, будет на внутренней стороне моего сердца! Думаю, и за гробом любовь Его не меньше, чем перед гробом. Его любовь – и смерть, и жизнь – сметает все, как прошлогоднюю листву. И мне так хорошо и спокойно на сердце, как в лучшую минуту жизни.
Пришла Соня и села на край кровати:
- Как ты, папа?
- Мне необыкновенно хорошо с тобой. И зачем все время было не жить в такой радости? Держи любовь всегда на сердце!
Заснул в расстройстве. И вот вижу – умираю я сам. Уже ноги налились камнем – не ходить им по любимым Кавказским горам. Уже не взять на руки ни цветов, ни детей. Тело, как колода, тлеющая углями уколов и сильной боли. Голова лопается и горит от муки. На секунду отпустит боль, перестанут течь какие-то странные пустые слезы, и удивительное дело — благодать заполняет сердце.
Пришла Соня и села на край кровати:
- Как ты, папа?
- Ты знаешь, раньше я боялся смерти. В детстве, когда узнал, что нужно будет умереть, то сел у окна и тихо стонал целый день. А в окне майский ветер шумел солнечной листвой. А теперь вижу тебя, и любовь твоя наполняет меня до краев, и мне очень спокойно. Эта любовь, как море, заполнила мне все сердце, и мне хорошо и спокойно. И я, кажется, теперь знаю, что это.
Пришел во сне отче, и я говорю ему:
-Батюшка, помоги исповедаться!
- Простили ли врагов ваших?
- Сколько себя помню в зрелом возрасте, ни про одного человека не мог сказать – враг мой. Знаю, многих обидел, но не знаю, желают ли они мне зла. Не знаю ничего про моих врагов.
- Примирились ли с совестью и с Господом?
- Когда я беру на сердце образ Христов, то в нем делается так хорошо и светло, что силюсь и не могу увидеть ничего темного или злого. Господь, как Солнце, делает в моем уме все белым. Вот оно – моё зло. Но все, как бледная моль, – ветхое и прозрачное. Что сделал, не воротишь, что натворил, не исправишь. Затемняется душа от таких картин. Но молиться не осталось времени. Вижу теперь ясно, как каждую секунду моей жизни Христос брал мое сердце в свои ладони и огревал его, дыша отовсюду. И думаю, если Он так любил меня при жизни, когда Его лицо было скрыто от глаз, то теперь, когда все стало явно, не оставит своего щенка и подавно. Не может быть! А если и суждено пойти в сень смертную, во мрак вечный, то попрошу вас, батюшка, помолитесь, чтобы в последнюю минуту Страшного Суда мне, когда уже осудят меня, чтоб не больно мне было глянуть на Христа. Вот Он всегда был рядом. Вот я любил Его до жара и слезы на сердце. И очень хочу я, чтобы моя любовь наконец хоть раз глянула на Него. Все готов положить за эту секунду. И попросил бы я Его любовь не стирать в моей памяти этой секунды. Пусть больней бьют меня бесы за эту память, пусть живьем глотают на сто лет в темную утробу, но пусть все равно Его лицо, как печать, будет на внутренней стороне моего сердца! Думаю, и за гробом любовь Его не меньше, чем перед гробом. Его любовь – и смерть, и жизнь – сметает все, как прошлогоднюю листву. И мне так хорошо и спокойно на сердце, как в лучшую минуту жизни.
Пришла Соня и села на край кровати:
- Как ты, папа?
- Мне необыкновенно хорошо с тобой. И зачем все время было не жить в такой радости? Держи любовь всегда на сердце!