Владимир Щербинин
Я никого не сужу, никого не виню. Нам никто не обещал легкой и безоблачной прогулки, никто не говорил, что наш путь – только радость, веселие, счастье; что все окружающие обязаны принимать нас с распростертыми объятиями; что вокруг не должно быть неприязни, вражды и страдания. Все как раз наоборот. Война, насилие, ненависть, ложь, боль, смерть – вот нормальное состояние падшего мира. Самое печальное, что все это сидит внутри нас едва ли не от самого рождения, и нам нужно предпринимать нечеловеческие усилия, чтобы победить в себе тоску и озлобление. Нельзя пускать все на самотек, думая, что все нечистое отпадет само собой, а светлое прорастет в нас могучим деревом. Так не бывает, к сожалению. Чтобы высечь в сердце хотя бы искру света, нужно много трудиться, а за чертополохом уход не нужен, он сам разрастется буйными быльем, задушив последние колосья доброй пшеницы.
Жизнь – это битва, это болезненная борьба, исход которой будет известен только там, за гранью этого бытия. Искусство жизни заключается не в том, чтобы хитростью и лукавством избегать неприятностей, а в том, чтобы с открытым забралом встречать все скорби и напасти, и уметь даже в самых страшных знамениях находить свет. Смысл всего – в преодолении разрушения и смерти…
Во дни печальные я всегда вспоминаю тех, кто сумел победить в себе тьму и смерть, находясь еще здесь, в нашей жизни.
На одном из приходов Псковской епархии, где мне довелось служить, был старый псаломщик, которого звали Александр. Это был удивительно тихий, искренний, светлый человек, который все свое время проводил в молитве. Он ко всем относился с благоговением и доброжелательностью и, если слышал о ком-то плохие слова, то говорил: «Даже если это так, я все равно не верю!» Мало кто знал, что в жизни этого доброго человека, с уст которого не сходила улыбка, произошла страшная трагедия. Много лет назад его десятилетняя дочь, играя с ружьем, по неосторожности застрелила своего шестилетнего брата, а через несколько лет повесилась сама…
Как должен вести себя отец, потерявший сразу все? Проклясть судьбу, выбрать петлю или удариться в запой, озлобиться на всех либо что-то еще в этом роде? Никто бы не осудил его за это, но он выбрал другой путь – путь любви, неосуждения, самоотречения.
В любое время ночи в его окне светился огонек. Что делал он? Читал псалмы или Евангелие, или вспоминал своих детей, или думал о своей жизни? Нам не суждено это узнать. Мы знаем только одно: он встречал утро каждого дня с улыбкой, нес людям доброту и свет.
Боль, которую он всегда в себе нес, убила не его, а живший в нем грех. Он победил свое горе, а значит, победил смерть...
Судьба всегда дает нам знаки, предупреждает о бедах, которые нас ожидают, или зажигает светильники на обочине, указывая верный путь; но мы глухи и слепы к ним.
Мы видим ласточек, которые стелятся над самой землей, и говорим: должен быть дождь; мы замечаем дым, поднимающийся прямым столбом до самого неба, и убеждены: будет ведро. Но мы не хотим принимать тревожные сигналы, исходящие откуда-то из глубины нашей сути, и убеждены до последнего, что беда минует нас, что это обычное наваждение. И только потом, задним числом, мы выстраиваем цепь событий, приведших к катастрофе, и понимаем, что ее можно было избежать. Но мы не услышали...
За три года до гибели сына умерла от рака его бабушка, мать жены. До самого последнего часа она больше всего беспокоилась о внуке и завещала нам беречь его больше всего на свете. Она, видимо, что-то предчувствовала, потому что была праведница. Пока могла ходить, каждый день стремилась в храм Божий. Брала с собой складной стульчик и, когда уставала, садилась на него прямо на улице, отдыхала немного и шла дальше, чтобы оплакать перед алтарем свои грехи. Да и потом, уже на смертном ложе, она заботилась не о себе, а о своих соседках по палате. «Помоги той бабушке, у нее же никого нет!» - говорила она своей дочери, которая ухаживала за ней.
В день ее смерти случился сильнейший сердечный приступ у моей жены, и если бы она была в тот час не в больнице, то попала бы не в реанимацию, а, наверное, в иной мир.
Мы не знали, как объяснить сыну, куда подевалась его бабушка, которую он так любил. Мы сказали, что она ушла на небо, а он перебил нас: «Знаю! Знаю!» – и не захотел слушать никаких объяснений.
В последний год он часто обижался и говорил: «Вы огорчаете меня! Я уйду от вас!..» А по ночам часто прибегал к нам в комнату и, дрожа от страха, забирался под одеяло, хотя с младенчества спал один и ничего не боялся. Мы спрашивали его: «Тебе что-то приснилось?» Он отвечал: «Да. Страшные существа». А в дневничке записывал: «Они опять приходили. Но я не буду бояться их».
Он хотел быть смелым, мой маленький воин...
И эти рисунки... Раньше он рисовал удивительный, многоцветный, солнечный мир, а теперь это были какие-то черно-белые лабиринты. И за несколько часов до гибели опять изобразил этот лабиринт, из которого не было выхода...
Было очень тревожно за него, на сердце все время лежал какой-то тяжелый камень, но из-за занятости и душевной усталости и черствости я не предпринимал никаких попыток, чтобы вернуть ему разноцветие и радость. Все думал: потом, потом... Отделывался какими-то пусть и правильными, но мертвыми фразами или мыслями про переходный, трудный возраст и прочую дребедень.
Теперь вот думаю: зачем мне нужно было столько странствовать, набираться чужой и очень глубокой мудрости, если я не смог помочь моему маленькому сыну?
Ведь мудрость заключается не в том, что ты все верно понимаешь, а в том, что можешь услышать боль другого и постараться помочь.
Но я был глух, если не сказать, – мертв...
Я хотел быть на этой земле счастливым и здоровым, чтобы в моем доме всегда теплились любовь и радость, но почему-то Творец начертал мне другой путь, где справа – тьма, слева – боль, а впереди пропасть, которую никак не обойти. Душа моя часто сжималась в отчаянии, ноги отказывались идти дальше от немощи, но чья-то властная рука поднимала меня со словами: иди и смотри!
Загляни в бездонные глаза детей, у которых на челе от рождения печать болезни и смерти; остановись рядом со старцем, который всю свою жизнь провел в неподвижности; побудь рядом с матерью, потерявшей своего единственного сына; поддержи воина, грудь которого только что пронзила пуля. Не смотри на тех, кто страдает из-за собственной порочности и глупости, но обратись к тем, кто страдает невинно. Они откроют тебе то, что скрыто от обычной житейской мудрости.
Из утробы матери мы выходим в утробу этого мира. Здесь тесно, неуютно и темно, потому что мы пока не видим истинного света, а только иногда чувствуем его проблески. Настоящая любовь, дружба, вдохновение, радость, милость, чувство красоты – это все не от плоти и крови, а оттуда, из горней обители; это – семена, из которых в будущей жизни вырастут дивные цветы и деревья.
Внутри каждого из нас живет прекрасный, совершенный человек, для которого тело - всего лишь рубашка, которая стареет, ветшает, болеет и при новом рождении станет ненужной.
Спросите у столетнего старика: чувствует ли он себя сморщенным и беспомощным грибом, покрытым бородавками? Нет, он расскажет вам про юношу-красавца, и это будет не воспоминание о летах минувших, а предчувствие бытия будущего.
Когда разрушается плоть, краски мира здешнего блекнут, вкус к этой жизни притупляется, зато все ярче светит невечерний свет, все ближе благоухание вечности.
Мы еще не родились в вечность, и чем ближе время рождения, тем больнее становится. И наоборот: болезнь – это признак скорого рождения.
И блаженны те, кто спокойно принимают все напасти и скорби, кто лобызает свои язвы и болезни. Их ноги идут еще по земле, а душа живет уже на небе. Они радуются своему кратковременному страданию, и предвкушают вечную сладость бытия иного, настоящего.
Небо уже открылось для них, Врата Небесные отворились.
Осталось сделать несколько шагов...
Вот краткая хроника страшных семи месяцев, которые разрушили мой мир.
В тот год накануне праздника Богоявления моя сестра родила сына, и это было последним светлым событием.
В начале февраля в Питере скончался мой духовник отец Василий. Больше двадцати лет он терпеливо вел меня по жизни, вытаскивая из пропастей, в которые я время от времени проваливался. После моего отъезда в Москву мы с ним редко виделись, но я всегда чувствовал себя защищенным от всякой напасти, потому как знал, что есть на земле человек, который не просто обо мне думает, а отдает всю теплоту своего большого сердца, желая мне только блага. В любой момент, запутавшись в себе, я, блудный сын, мог примчаться к нему, встать на колени, излить всю боль и грязь из своей души, и получить ясный и тихий ответ, от которого тьма отступала, а тяжесть куда-то исчезала. Он был мне добрым поводырем и ангелом-хранителем во мрачных лабиринтах этой жизни. И вот – ушел…
Я заболел в тот же день и неделю мучился от нестерпимой боли, так и не успев отдать своему духовному отцу последний поклон.
А потом, среди ночи, у сына поднялась температура до сорока одного градуса. Это был уже не звонок, а удар большого колокола. Он горел, как огонек, а мы суетились вокруг него в ожидании «скорой помощи», бессильные чем-то помочь. Тогда мне впервые стало по-настоящему страшно. Конечно, он и раньше болел, мы привыкли к этому, но здесь было явно что-то другое.
Врачи не нашли у него ничего такого, от чего бы возник такой жар, но на всякий случай поместили в инфекционную больницу. Мы приходили каждый день, стояли у него под окнами, потому что внутрь никого не пускали. Он звонил нам, скучал и плакал, а мы никак не могли его утешить.
Через две недели он вышел, и мы его не узнали. В его глазах появилась какая-то отрешенность, которая не исчезла до самого конца.
Нам казалось, что он куда-то спешил. Вместо того, чтобы решать задачки для первоклассников, он доставал из шкафа рукописи своего деда, известного математика, и старательно переписывал их к себе в тетрадь. Он перестал читать детские книги, но зачем-то брал с полки письма Булгакова, Тургенева или Чехова, и изучал их часами. А по утрам включал на полную мощность музыку Шопена или Вивальди и слушал их в одиночестве, пытаясь подыгрывать на своем фортепиано. Он очень хорошо играл. И был горд, когда выступил на концерте в большом зале своей школы, а потом – в музее Прокофьева.
Он мог бы стать талантливым пианистом или композитором, но его ждал другой удел...
Он любил церковь и богослужение, и часто укорял нас за то, что мы в ней редко бываем. Мы объясняли ему, что устаем от работы, что без того проводим большую часть времени под куполом на росписях, но он имел ввиду другое. Его чистая душа желала хлеба небесного, слова живого, а мы говорили ему «потом, потом», как будто впереди была целая бесконечность.
Время неумолимо отсчитывало последние месяцы, дни. Мы, конечно, слышали тревожные звуки колокола, но почему-то думали, что он звонит не для нас. Так устроен человек: он искренне плачет, сокрушается, когда погибает кто-то рядом, но почему-то свято уверен в том, что черная беда обойдет его стороной. И только потом, когда непоправимое уже совершится, он заламывает руки и рвет в отчаянии свои волосы, сожалея о том, что жил, действовал и молился не так хорошо, как это следовало бы делать.
Задним числом мы все пророки: «я знал, я предчувствовал, я предвидел»... Но на самом деле мы абсолютно слепы и беззащитны перед завтрашним днем, а потому должны внимательно и бережно относится к каждому мгновению своей жизни. Завтра может не быть, и костлявая старуха-смерть беспощадно вырвет тебя с корнем из этого солнечного и теплого мира; или еще хуже – она отнимет у тебя самое дорогое, что у тебя есть и, усмехаясь, скажет: живи так – без надежды, без радости, без смысла, без света.
Мы были плохими христианами, но все же на великие праздники старались всегда быть в храме Божием. Брали с собой и сына, даже если приходилось стоять всю ночь. Он легко переносил эти ночные бдения, стоял как свечка, подпевал хору. А как он радовался, когда после службы начинался фейерверк.
Но в последнюю Пасху все было не так.
Он тихо и грустно сидел на скамейке в уголке, не отрываясь от огня свечи, которая теплилась в его маленьком фонарике. Потом в монастыре, где был наместником мой друг, по обычаю устроили великолепный салют.
«Посмотри, как красиво!» – взывали мы к нему. А он, едва улыбаясь, отвечал односложно: «Да». И в глазах его не было радости.
А утром, за праздничным столом, он капризничал и спрашивал: «Ну, когда, когда же начнется праздник?!»
«Это и есть праздник», – говорили мы.
«Нет, нет! Это не праздник! Это просто завтрак, как всегда!»
Мы списали его капризы на то, что он мало спал, устал. Пригрозили, что в следующий раз на ночную службу его не возьмем...
Слепые и глупые!
Его душа желала праздника необычного, неземного, а мы пытались насытить его сердце простыми сладостями...
На дворе был конец мая, занятия в школе уже закончились, и мы всерьез озадачились тем, куда отправить сына отдыхать. Оставлять его в Москве было невозможно, потому что жара за окнами стояла совершенно адская, в воздухе повисло ядовитое зловоние большого города, от которого он, с его больными бронхами, начинал задыхаться. Вариантов было немного: Сибирь и море. На море в ближайший месяц мы поехать не могли, потому как были на очередной росписи храма, а в Саянах все бабушки и тетушки были заняты новорожденным племянником, так что нам не хотелось нагружать их заботами еще и о нашем сорванце. День и ночь мы мучительно думали и спорили, и, наконец, решили спросить его самого: куда он хочет? «В Сибирь, к бабушке и дедушке! – не долго думая, ответил он, после чего хитро улыбнулся. – А потом на море...»
На том и порешили, тем более что младшая сестра засобиралась в отпуск, чтобы навестить родителей.
Сборы были какими-то суетливыми и скомканными. Сын как никогда был тих и молчалив, а мы много нервничали и спорили.
Потом – такси, вокзал, обычные наставления в дорогу. Все как в тумане: память не сохранила ни последних его слов, ни последнего взгляда.
Поезд тронулся, он помахал нам рукой. Жена долго бежала за уходящими вагонами, пока не кончилась платформа. А когда вернулась, глаза ее были полны слез...
Я никогда не жалею о прошлом и не говорю: «Ах, если бы!..» Жизнь не книга и не кинопленка, в ней нельзя изменить ни одной запятой, ни единого кадра. Но при этом нужно всегда помнить, что сегодня мы пожинаем то, то посеяли вчера: каждое наше слово отзывается, каждый поступок аукается. Оглянись назад и ты увидишь, что корни твоих черных бед гнездятся в твоей прошлой жизни, а золотистые плоды побед завязались где-то в далеком детстве.
Но не все от нас зависит: есть еще в жизни сила, которая не от нашего ума, не от нашего сердца, но откуда-то свыше приходит. И мы не в состоянии противиться ей...
Продолжение следует...
Жизнь – это битва, это болезненная борьба, исход которой будет известен только там, за гранью этого бытия. Искусство жизни заключается не в том, чтобы хитростью и лукавством избегать неприятностей, а в том, чтобы с открытым забралом встречать все скорби и напасти, и уметь даже в самых страшных знамениях находить свет. Смысл всего – в преодолении разрушения и смерти…
Во дни печальные я всегда вспоминаю тех, кто сумел победить в себе тьму и смерть, находясь еще здесь, в нашей жизни.
На одном из приходов Псковской епархии, где мне довелось служить, был старый псаломщик, которого звали Александр. Это был удивительно тихий, искренний, светлый человек, который все свое время проводил в молитве. Он ко всем относился с благоговением и доброжелательностью и, если слышал о ком-то плохие слова, то говорил: «Даже если это так, я все равно не верю!» Мало кто знал, что в жизни этого доброго человека, с уст которого не сходила улыбка, произошла страшная трагедия. Много лет назад его десятилетняя дочь, играя с ружьем, по неосторожности застрелила своего шестилетнего брата, а через несколько лет повесилась сама…
Как должен вести себя отец, потерявший сразу все? Проклясть судьбу, выбрать петлю или удариться в запой, озлобиться на всех либо что-то еще в этом роде? Никто бы не осудил его за это, но он выбрал другой путь – путь любви, неосуждения, самоотречения.
В любое время ночи в его окне светился огонек. Что делал он? Читал псалмы или Евангелие, или вспоминал своих детей, или думал о своей жизни? Нам не суждено это узнать. Мы знаем только одно: он встречал утро каждого дня с улыбкой, нес людям доброту и свет.
Боль, которую он всегда в себе нес, убила не его, а живший в нем грех. Он победил свое горе, а значит, победил смерть...
Судьба всегда дает нам знаки, предупреждает о бедах, которые нас ожидают, или зажигает светильники на обочине, указывая верный путь; но мы глухи и слепы к ним.
Мы видим ласточек, которые стелятся над самой землей, и говорим: должен быть дождь; мы замечаем дым, поднимающийся прямым столбом до самого неба, и убеждены: будет ведро. Но мы не хотим принимать тревожные сигналы, исходящие откуда-то из глубины нашей сути, и убеждены до последнего, что беда минует нас, что это обычное наваждение. И только потом, задним числом, мы выстраиваем цепь событий, приведших к катастрофе, и понимаем, что ее можно было избежать. Но мы не услышали...
За три года до гибели сына умерла от рака его бабушка, мать жены. До самого последнего часа она больше всего беспокоилась о внуке и завещала нам беречь его больше всего на свете. Она, видимо, что-то предчувствовала, потому что была праведница. Пока могла ходить, каждый день стремилась в храм Божий. Брала с собой складной стульчик и, когда уставала, садилась на него прямо на улице, отдыхала немного и шла дальше, чтобы оплакать перед алтарем свои грехи. Да и потом, уже на смертном ложе, она заботилась не о себе, а о своих соседках по палате. «Помоги той бабушке, у нее же никого нет!» - говорила она своей дочери, которая ухаживала за ней.
В день ее смерти случился сильнейший сердечный приступ у моей жены, и если бы она была в тот час не в больнице, то попала бы не в реанимацию, а, наверное, в иной мир.
Мы не знали, как объяснить сыну, куда подевалась его бабушка, которую он так любил. Мы сказали, что она ушла на небо, а он перебил нас: «Знаю! Знаю!» – и не захотел слушать никаких объяснений.
В последний год он часто обижался и говорил: «Вы огорчаете меня! Я уйду от вас!..» А по ночам часто прибегал к нам в комнату и, дрожа от страха, забирался под одеяло, хотя с младенчества спал один и ничего не боялся. Мы спрашивали его: «Тебе что-то приснилось?» Он отвечал: «Да. Страшные существа». А в дневничке записывал: «Они опять приходили. Но я не буду бояться их».
Он хотел быть смелым, мой маленький воин...
И эти рисунки... Раньше он рисовал удивительный, многоцветный, солнечный мир, а теперь это были какие-то черно-белые лабиринты. И за несколько часов до гибели опять изобразил этот лабиринт, из которого не было выхода...
Было очень тревожно за него, на сердце все время лежал какой-то тяжелый камень, но из-за занятости и душевной усталости и черствости я не предпринимал никаких попыток, чтобы вернуть ему разноцветие и радость. Все думал: потом, потом... Отделывался какими-то пусть и правильными, но мертвыми фразами или мыслями про переходный, трудный возраст и прочую дребедень.
Теперь вот думаю: зачем мне нужно было столько странствовать, набираться чужой и очень глубокой мудрости, если я не смог помочь моему маленькому сыну?
Ведь мудрость заключается не в том, что ты все верно понимаешь, а в том, что можешь услышать боль другого и постараться помочь.
Но я был глух, если не сказать, – мертв...
Я хотел быть на этой земле счастливым и здоровым, чтобы в моем доме всегда теплились любовь и радость, но почему-то Творец начертал мне другой путь, где справа – тьма, слева – боль, а впереди пропасть, которую никак не обойти. Душа моя часто сжималась в отчаянии, ноги отказывались идти дальше от немощи, но чья-то властная рука поднимала меня со словами: иди и смотри!
Загляни в бездонные глаза детей, у которых на челе от рождения печать болезни и смерти; остановись рядом со старцем, который всю свою жизнь провел в неподвижности; побудь рядом с матерью, потерявшей своего единственного сына; поддержи воина, грудь которого только что пронзила пуля. Не смотри на тех, кто страдает из-за собственной порочности и глупости, но обратись к тем, кто страдает невинно. Они откроют тебе то, что скрыто от обычной житейской мудрости.
Из утробы матери мы выходим в утробу этого мира. Здесь тесно, неуютно и темно, потому что мы пока не видим истинного света, а только иногда чувствуем его проблески. Настоящая любовь, дружба, вдохновение, радость, милость, чувство красоты – это все не от плоти и крови, а оттуда, из горней обители; это – семена, из которых в будущей жизни вырастут дивные цветы и деревья.
Внутри каждого из нас живет прекрасный, совершенный человек, для которого тело - всего лишь рубашка, которая стареет, ветшает, болеет и при новом рождении станет ненужной.
Спросите у столетнего старика: чувствует ли он себя сморщенным и беспомощным грибом, покрытым бородавками? Нет, он расскажет вам про юношу-красавца, и это будет не воспоминание о летах минувших, а предчувствие бытия будущего.
Когда разрушается плоть, краски мира здешнего блекнут, вкус к этой жизни притупляется, зато все ярче светит невечерний свет, все ближе благоухание вечности.
Мы еще не родились в вечность, и чем ближе время рождения, тем больнее становится. И наоборот: болезнь – это признак скорого рождения.
И блаженны те, кто спокойно принимают все напасти и скорби, кто лобызает свои язвы и болезни. Их ноги идут еще по земле, а душа живет уже на небе. Они радуются своему кратковременному страданию, и предвкушают вечную сладость бытия иного, настоящего.
Небо уже открылось для них, Врата Небесные отворились.
Осталось сделать несколько шагов...
Вот краткая хроника страшных семи месяцев, которые разрушили мой мир.
В тот год накануне праздника Богоявления моя сестра родила сына, и это было последним светлым событием.
В начале февраля в Питере скончался мой духовник отец Василий. Больше двадцати лет он терпеливо вел меня по жизни, вытаскивая из пропастей, в которые я время от времени проваливался. После моего отъезда в Москву мы с ним редко виделись, но я всегда чувствовал себя защищенным от всякой напасти, потому как знал, что есть на земле человек, который не просто обо мне думает, а отдает всю теплоту своего большого сердца, желая мне только блага. В любой момент, запутавшись в себе, я, блудный сын, мог примчаться к нему, встать на колени, излить всю боль и грязь из своей души, и получить ясный и тихий ответ, от которого тьма отступала, а тяжесть куда-то исчезала. Он был мне добрым поводырем и ангелом-хранителем во мрачных лабиринтах этой жизни. И вот – ушел…
Я заболел в тот же день и неделю мучился от нестерпимой боли, так и не успев отдать своему духовному отцу последний поклон.
А потом, среди ночи, у сына поднялась температура до сорока одного градуса. Это был уже не звонок, а удар большого колокола. Он горел, как огонек, а мы суетились вокруг него в ожидании «скорой помощи», бессильные чем-то помочь. Тогда мне впервые стало по-настоящему страшно. Конечно, он и раньше болел, мы привыкли к этому, но здесь было явно что-то другое.
Врачи не нашли у него ничего такого, от чего бы возник такой жар, но на всякий случай поместили в инфекционную больницу. Мы приходили каждый день, стояли у него под окнами, потому что внутрь никого не пускали. Он звонил нам, скучал и плакал, а мы никак не могли его утешить.
Через две недели он вышел, и мы его не узнали. В его глазах появилась какая-то отрешенность, которая не исчезла до самого конца.
Нам казалось, что он куда-то спешил. Вместо того, чтобы решать задачки для первоклассников, он доставал из шкафа рукописи своего деда, известного математика, и старательно переписывал их к себе в тетрадь. Он перестал читать детские книги, но зачем-то брал с полки письма Булгакова, Тургенева или Чехова, и изучал их часами. А по утрам включал на полную мощность музыку Шопена или Вивальди и слушал их в одиночестве, пытаясь подыгрывать на своем фортепиано. Он очень хорошо играл. И был горд, когда выступил на концерте в большом зале своей школы, а потом – в музее Прокофьева.
Он мог бы стать талантливым пианистом или композитором, но его ждал другой удел...
Он любил церковь и богослужение, и часто укорял нас за то, что мы в ней редко бываем. Мы объясняли ему, что устаем от работы, что без того проводим большую часть времени под куполом на росписях, но он имел ввиду другое. Его чистая душа желала хлеба небесного, слова живого, а мы говорили ему «потом, потом», как будто впереди была целая бесконечность.
Время неумолимо отсчитывало последние месяцы, дни. Мы, конечно, слышали тревожные звуки колокола, но почему-то думали, что он звонит не для нас. Так устроен человек: он искренне плачет, сокрушается, когда погибает кто-то рядом, но почему-то свято уверен в том, что черная беда обойдет его стороной. И только потом, когда непоправимое уже совершится, он заламывает руки и рвет в отчаянии свои волосы, сожалея о том, что жил, действовал и молился не так хорошо, как это следовало бы делать.
Задним числом мы все пророки: «я знал, я предчувствовал, я предвидел»... Но на самом деле мы абсолютно слепы и беззащитны перед завтрашним днем, а потому должны внимательно и бережно относится к каждому мгновению своей жизни. Завтра может не быть, и костлявая старуха-смерть беспощадно вырвет тебя с корнем из этого солнечного и теплого мира; или еще хуже – она отнимет у тебя самое дорогое, что у тебя есть и, усмехаясь, скажет: живи так – без надежды, без радости, без смысла, без света.
Мы были плохими христианами, но все же на великие праздники старались всегда быть в храме Божием. Брали с собой и сына, даже если приходилось стоять всю ночь. Он легко переносил эти ночные бдения, стоял как свечка, подпевал хору. А как он радовался, когда после службы начинался фейерверк.
Но в последнюю Пасху все было не так.
Он тихо и грустно сидел на скамейке в уголке, не отрываясь от огня свечи, которая теплилась в его маленьком фонарике. Потом в монастыре, где был наместником мой друг, по обычаю устроили великолепный салют.
«Посмотри, как красиво!» – взывали мы к нему. А он, едва улыбаясь, отвечал односложно: «Да». И в глазах его не было радости.
А утром, за праздничным столом, он капризничал и спрашивал: «Ну, когда, когда же начнется праздник?!»
«Это и есть праздник», – говорили мы.
«Нет, нет! Это не праздник! Это просто завтрак, как всегда!»
Мы списали его капризы на то, что он мало спал, устал. Пригрозили, что в следующий раз на ночную службу его не возьмем...
Слепые и глупые!
Его душа желала праздника необычного, неземного, а мы пытались насытить его сердце простыми сладостями...
На дворе был конец мая, занятия в школе уже закончились, и мы всерьез озадачились тем, куда отправить сына отдыхать. Оставлять его в Москве было невозможно, потому что жара за окнами стояла совершенно адская, в воздухе повисло ядовитое зловоние большого города, от которого он, с его больными бронхами, начинал задыхаться. Вариантов было немного: Сибирь и море. На море в ближайший месяц мы поехать не могли, потому как были на очередной росписи храма, а в Саянах все бабушки и тетушки были заняты новорожденным племянником, так что нам не хотелось нагружать их заботами еще и о нашем сорванце. День и ночь мы мучительно думали и спорили, и, наконец, решили спросить его самого: куда он хочет? «В Сибирь, к бабушке и дедушке! – не долго думая, ответил он, после чего хитро улыбнулся. – А потом на море...»
На том и порешили, тем более что младшая сестра засобиралась в отпуск, чтобы навестить родителей.
Сборы были какими-то суетливыми и скомканными. Сын как никогда был тих и молчалив, а мы много нервничали и спорили.
Потом – такси, вокзал, обычные наставления в дорогу. Все как в тумане: память не сохранила ни последних его слов, ни последнего взгляда.
Поезд тронулся, он помахал нам рукой. Жена долго бежала за уходящими вагонами, пока не кончилась платформа. А когда вернулась, глаза ее были полны слез...
Я никогда не жалею о прошлом и не говорю: «Ах, если бы!..» Жизнь не книга и не кинопленка, в ней нельзя изменить ни одной запятой, ни единого кадра. Но при этом нужно всегда помнить, что сегодня мы пожинаем то, то посеяли вчера: каждое наше слово отзывается, каждый поступок аукается. Оглянись назад и ты увидишь, что корни твоих черных бед гнездятся в твоей прошлой жизни, а золотистые плоды побед завязались где-то в далеком детстве.
Но не все от нас зависит: есть еще в жизни сила, которая не от нашего ума, не от нашего сердца, но откуда-то свыше приходит. И мы не в состоянии противиться ей...
Продолжение следует...