Всесильная скала

Это было в начале восьмидесятых. Зимним сумеречным утром, всем нашим шестым классом мы шли с лыжами на плечах к старинному кладбищу – пятнадцать минут ходьбы от школы. На кладбище давным-давно никого не хоронили. Оно уже не воспринималось как кладбище. Что-то вроде заброшенного музея, страшноватого и загадочного, открывалось перед нами, когда мы, входили в ограду и начинали надевать лыжи. Мы шумно переговаривались, чтобы спугнуть тишину, осевшую на занесенных снегом причудливых памятниках, сгустившуюся в кронах деревьев. Учитель, плотный и коренастый, по прозвищу Коренной Зуб, зычно командовал. Начинался урок физкультуры - самый интересный, самый длинный (дважды по сорок пять минут!), и самый необычный из всех уроков. С зимним уроком физкультуры не могла сравниться даже лабораторная работа по химии.

Сугробы на кладбище были изрезаны добротно проложенной лыжней. Следуя указаниям Коренного Зуба, мы занимали стартовые позиции – группа мальчишек, небольшая группа девчонок. Стартовать предлагалось по очереди. С секундомером в руке физкультурник важно стоял подле лыжни на фоне скульптурных надгробий.

- Памятник коренному зубу! – выкрикнул озорник Кургалкин.

- Марш! – рявкнул в ответ физкультурник, и Кургалкин моментально скрылся из виду. (Это его свойство – скрываться и появляться в неожиданное время – делало его похожим на маленького вредного чародея).

Мальчишки стартовали один за другим, а нам Коренной Зуб снисходительно сказал:

- Девушки по малому кругу, до церкви и обратно.

Мы, польщенные взрослым обращением «девушки», старательно работали палками и требовали друг у друга уступить лыжню. Я двигалась замыкающей, предвкушая, как сейчас окажусь в том самом месте, из-за которого зимний урок физкультуры затмевал для меня и лабораторную по химии, и даже поход в лес. Приближался храм. Вернее, его нельзя было назвать храмом, да мы и слова-то такого никогда не употребляли – «храм». Говорили: «церковь», и это слово означало нечто нежизнеспособное, ненужное и даже неприличное. Мы твердо знали: когда-то давно наивные и невежественные люди верили в Бога. Это было смешной ошибкой, так как на самом-то деле Бога нет. То, что осталось от этой ошибки - церковь как здание и Церковь как понятие – почти исчезло и со временем исчезнет окончательно.

Полуразрушенный храм открывался за поворотом, и все менялось. Пространство вокруг него чем-то отличалось от прочего, кладбищенского. Особенное, сосредоточенное безмолвие звучало здесь. Это безмолвие словно бы источали и круглая башня, похожая на башню рыцарского замка, и провалы пустых окон, и безукоризненная кладка темных кирпичных стен. В стены то там, то здесь были вбиты железки - скальные крючья, оставленные альпинистами. Многим это казалось естественным: ну, нет в центре города скал, а скалолазы есть, им же надо где-то тренироваться, вот руина и выполняет функцию скалы. Я никогда не видела этих скалолазов, только их скальные крючья, и отчего-то вид уродливых черных железок в выщербленных стенах всегда вызывал неприятное ощущение.

Приближаясь к храму, я замедлила ход, девчонки сразу ушли далеко вперед. А мне не хотелось торопиться, здесь время текло словно бы по-другому. Храм притягивал взор. В его облике не было ничего жалкого, ничего отвратительного, как это бывает в облике заброшенных домов, предназначенных под снос. Он был сродни любому безнадзорному и обреченному на уничтожение зданию, но в нем присутствовала некая тайна - глубоко-глубоко, неотчетливо сквозила она в рваных контурах стен, цвете закопченного кирпича, и даже в черных железках…

К финишу я пришла последней, с огромным опозданием.

- Лодырь! – крикнул мне физкультурник. Это было его худшей оценкой. Он кричал что-то еще о неженках и маменькиных дочках, одноклассники хихикали. Но тайна храма плотно окутывала меня, и никакие насмешки были мне не страшны.

Мы шагали по дороге обратно в школу, я несла лыжи и думала о тайне. Храм, это как живое существо, думала я. Вот он такой, обреченный, умирающий, и ему как бы очень больно (я поежилась, вспомнив скальные крючья), и жалко-жалко его, но в то же время… сила в нем какая-то и какое-то обещание… странно… но я пойму, потом, обязательно. Зима долгая, еще столько уроков физкультуры впереди…

В середине зимы на меня, казалось, ополчился весь белый свет. Началось все с двойки по истории (это у отличницы-то!), продолжилось жестокими ссорами со всеми подряд (это при том, что меня все любили и уважали), а закончилось тем, что незнакомый парень, шедший навстречу по улице, поравнявшись со мной, молча ударил меня и молча пошел дальше. Было не больно, но ужаснула бессмысленность и беспричинность этого поступка, домой я пришла захлебываясь слезами жалости к себе.

На очередном уроке физкультуры я почти ничего не видела и не слышала вокруг. Но иное течение времени и сосредоточенное безмолвие ощутила всей кожей. Подняв взгляд на храм, я остановилась.

- Лыжню! – взвизгнула позади одноклассница, и я отступила в сугроб. Мимо проносились девчонки, я смотрела вверх, на башню. Долго смотрела, а потом неожиданно попросила вслух:

- Помоги мне, пожалуйста…

Ничего не изменилось. Та же тишина, нарушаемая криками девчонок, те же выщербленные стены. Но вдруг почудилось, что в полном, окончательном поражении угадывается немыслимая победа, и где-то далеко-далеко за беспредельной болью светится радость.

К финишу я, как и в прошлый раз, пришла последней. Коренной Зуб встретил меня словами «лодырь явился», и я улыбнулась в ответ. Это было важной частью тайны храма, понять которую я не теряла надежды.

Лучше всего было бы придти сюда в одиночку и побыть с тайной наедине. Но между мной и храмом неодолимой преградой стояло кладбище, наполненное замшелыми надгробиями, призрачными темными страхами, а также вполне реальными живыми хулиганами, о которых то и дело говорили в школе. Оставалось надеяться только на уроки физкультуры. Пусть Коренной Зуб ставит двойки, но на одном из уроков я все пойму, думала я.

Но так и не поняла. Ни в ту зиму, ни в следующую и ни в какую другую.

А потом началась эпоха перестройки. Мы, теперь студенты, ратовали за немедленную реставрацию памятников архитектуры, каковыми являются храмы, и помогали их восстанавливать. (Помогали не как верующие, а как ревностные защитники культурного наследия). Я предвкушала, каким будет храм на старинном кладбище, когда его отреставрируют. Если он в полуразрушенном виде производил такое сильное впечатление, то каким же величественным и мощным будет он, обновленный! Тогда и станет явной для всех та самая тайна, ее просто невозможно будет не заметить.

Потом я надолго уехала в Москву, и к моему возвращению реставрация была завершена.

Но отреставрированный храм ничем не напоминал тот, который я любила и перед чьей тайной трепетала. С некоторым недоумением я разглядывала легкий голубой купол, похожий на нераскрывшийся бутон, который венчал теперь бывшую «башню рыцарского замка». Щурилась на нежно-желтый и нежно-зеленый цвет тщательно оштукатуренных стен, белые кудрявые фризы. Никакой суровой загадки, никакой трагической тайны больше не было. Теплый, словно бы чуть светящийся, храм просвечивал сквозь весеннюю невесомую листву и тихо улыбался, как те бабушки в платочках, что спешили к нему через прибранное кладбище. Я стояла, пропуская их мимо, не рискуя приблизиться.

- Эй, богомолка! – услышала я вдруг. – Привет!

Возле меня, как всегда ниоткуда, возник Кургалкин. Он шел вслед за старушками.

- Сам ты богомолец, – ответила я угрюмо. – Привет.

- Комсомольцы-ы-ы – богомольцы-ы-ы! – фальшиво запел Кургалкин, да так, что старушки начали оглядываться. – Чего стоишь, любуешься что ли? Красивая церковь у нас получилась.

- Не храм, а игрушечка, – сказала я. - Вот если бы…

И замолчала. Что нужно было сделать, чтобы сохранить и раскрыть необъяснимую тайну разрушающегося оскверненного храма, я не знала.

- А я окрестился. – не дождавшись продолжения моей речи, объявил Кургалкин. – Мы тут работали сначала, а потом я думаю, чего это я некрещеный тут работаю? И окрестился. Ты крещеная?

Я молчала. Крещена я или нет – не имеет значения. Я никогда больше не увижу тот, единственный, храм с его скорбной тайной и его загадочным обещанием. Другого такого не будет… но и не должно быть! Жалеть о том, что храм отреставрирован – глупо и противоестественно. Пусть руины на заброшенном кладбище останутся воспоминанием.

В моей памяти он и остался – униженный и поруганный, но где-то в тайной глубине своей непередаваемо величественный. Изуродованный, но в тайной глубине своей дивно прекрасный. Обреченный и беспомощный, к которому почему-то хотелось воззвать о защите. Рядом с которым хотелось быть, несмотря ни на что.

…В этом году, на одном из богослужений Страстной седмицы, стоя в этом храме, я неожиданно вспомнила, каким он был в начале восьмидесятых.

И поняла, на Кого он был тогда похож.