Федорченко Максим
*Из сборника "Жизнь и удивительные приключения Семена Чигракова"
Поздним вечером Семен Чиграков шел по улице. Скучная, предсказуемая пьеса ему сразу не понравилась, а на репетиции стало очевидно, что постановка – просто провальная. Впрочем, Семен давно уже не питал иллюзий: в их театре каким-то злым и настойчивым чудом собирались исключительно неудачники, лишенные таланта и воображения, но не амбиций. Поэтому других постановок в театре почти никогда не случалось, а атмосфера за кулисами всегда была нервная, резко и кисло пахнущая то ли застарелой склокой, то ли столовским борщом.
А ведь когда-то он был полон надежд, совершенно не сомневался в своем таланте и твердо верил в свое актерское и человеческое счастье. Куда это все подевалось? Может быть, когда-то, в какой-то незапамятный момент своей биографии он принял неправильное решение, сделал ошибочный выбор? А ведь решения приходилось принимать часто, а выбор делать – еще чаще. Когда же, в какой раз он промахнулся?
Чигракову было неприятно, что эти его размышления о нем самом и о его судьбе оказались связаны с дрянной пьеской безвестного сочинителя. Все в этой пьесе вызывало у Чигракова не возглас – вопль: «не верю!» Сама история, персонажи, реплики – все сквозило фальшью, а ошибки – исторические, фактические и орфографические – громоздились одна на другую, готовые в любой момент обрушиться и похоронить под собой не только незадачливого драматурга и бесталанного режиссера, но и самого Чигракова. «Ляпсус-Трубецкой», - бормотал Семен на ходу, - «шакал … в виде змеи».
Но был в этой пьесе момент, который – при очевидной своей драматургической беспомощности – ни с того ни с сего заставил Чигракова задуматься. Семен так погрузился в свои мысли, что совершенно выпал из репетиции.
Действие пьесы происходит в оккупированной фашистами Франции. Оккупанты и коллаборационисты бесчинствуют, бойцы Сопротивления героически противостоят. Персонажа Чигракова – парижанина Этьена – хватают эсесовцы и тащат на допрос. Причины ареста Этьена неясны, вопросы ему задают самые разнообразные, то о Сопротивлении, то о Западном фронте, то о Восточном. В конце концов, Этьену предлагают выбор: или сотрудничать и выдавать макИ (это в Париже-то!), или расстрел. Время на размышления – 1 час. И Этьена отправляют подумать во двор тюрьмы.
И вот в этот момент Чиграков вдруг очень ясно, до мельчайших деталей и подробностей, представил себе все.
Конвой выводит его из крохотного, провонявшего потом и сигаретным дымом кабинета.
Они идут по узким темным коридорам без окон.
За спиной тяжело стучат солдатские сапоги.
Отворяется дверь, его подталкивают в спину, дверь захлопывается.
Перед ним – мощеный булыжником двор. Желто-серые стены. Забранные решетками окна. Небо над головой тоже забрано решеткой.
Вечереет, накрапывает дождь.
Этьен сделал шаг и остановился. По пути из кабинета у него в голове промелькнули только две мысли. Сначала он подумал: как можно выдавать на верную смерть людей, пусть совершенно тебе незнакомых, даже неизвестных, которых ты никогда не видел и больше наверняка не увидишь? А потом: как можно выдавать на смерть себя?
И больше Этьен о выборе не думал. Он смотрел на бугристую поверхность двора, и каждый камень был ему виден так, словно его ярко освещало полуденное солнце, а не ранний городской закат. Все внимание Этьена было поглощено этими камнями, он смотрел на них так, как будто это были не обычные булыжники, а изумруды или алмазы.
Между камнями кое-где виднелись узкие полоски утрамбованной земли, в которую были втоптаны окурки и гильзы. Почему-то Этьену казалось, что сейчас очень важно – важнее всего на свете - найти хотя бы одну травинку между камнями во дворе тюрьмы. Он стал расхаживать по двору, глубоко погрузив руки в карманы пиджака и низко наклонив голову, и все искал травинку между камней. И он нашел, даже не одну травинку, а целый пучок травы, в западном углу двора, где булыжник примыкал к стене. Этьен смотрел на эту жухлую, уже тронутую осенью траву, как на чудо.
Потом он заметил паука, плетущего свою паутину в зарешеченном вентиляционном отверстии. Движения воздуха колебали паутину, она раскачивалась, раскачивался паук, но работу свою не бросал, перебирал лапками, словно проверяя паутину на прочность. Этьен следил за пауком, вытянув шею и затаив дыхание, стараясь не спугнуть и не помешать его работе.
Сейчас все это – черные камни меж желто-серых стен, полоски земли и растоптанные гильзы между камней, пучок травы между камнями и стеной, паук и его паутина – заслонило от Етьена все остальное. Он смотрел на это во все глаза, смотрел так, как будто никто и никогда ничего подобного не видел, как будто в этих камнях, травинках и паутине была скрыта величайшая тайна, от разгадки которой зависело сейчас все. Если бы только Етьен понял, разгадал вдруг эту тайну, если бы он хотя бы на миг смог задуматься об этой тайне, - но он не мог, потрясенный простотой вещей, которым была доверена такая важная – самая важная – тайна. Камни, трава, паутина... Так просто…
Он все еще стоял в западном углу двора, когда за ним пришли. Солдаты потащили его в крохотный кабинет, провонявший потом и сигаретным дымом. Етьен стоял перед офицером, который что-то повелительно спрашивал, и не слышал ни одного слова. Его губы тронула легкая улыбка, легкая и в то же время торжествующая: камни, трава, паутина – так просто. Величайшая тайна вселенной была не просто доверена этим прекрасным вещам – они и были этой тайной.
Тишина, медленно и величественно, словно туман, опустившаяся на Этьена во дворе, снизошла на него, не отбирая звуки, но показывая суть звуков и предметов. Офицер взмахнул рукой и что-то крикнул, свет блеснул в его очках. Этьен снова ничего не услышал. Он весь отдался ощущениям стекла, в котором преломляется свет, и света, который преломляется в стекле.
Солдаты потащили Этьена во двор и поставили у западной стены. Уже наступила ночь, но Этьен так же ясно, как час назад, видел камни, траву, паука, а еще лучше - тайну, скрытую в них, скрытую ими, скрытую от всех, кроме него, Этьена.
Этьен снова улыбнулся, офицер что-то крикнул, полыхнул огонь, в котором бились и переплетались радуги, тяжело навалилась и тут же ушла боль, ночь начала светлеть, истончаться, таять, и вот уже вокруг остался один только свет…
Потом в этом свете начали появляться контуры, фигуры и движение. Чиграков увидел какого-то типа, который прыгал перед сценой, расшвыривая листы бумаги, и беззвучно разевал рот. Семен узнал режиссера, а мгновение спустя услышал и его голос, сиплый, сорванный и истеричный. Режиссер орал:
- Твоя реплика, Семен! Семен, реплика! Ну, «я согласен!» «Согласен!!!». Да разбудите же его кто-нибудь!!!
Семен обвел взглядом сцену, увидел перед собой стол, у стола стоял человека в серо-зеленой форме. Человек выжидательно и с раздражением смотрел на Семена, поблескивая очками. Семен вновь ощутил - очень слабо – как свет преломляется в стекле, вздохнул и покачал головой.
- Нет, - произнес Семен и увидел, как брови режиссера поползли вверх, собирая лоб багровыми складками, рассеченными тонкими белыми линиями. – Нет, - твердо повторил Чиграков. - Я это... играть не буду!
Поздним вечером Семен Чиграков шел по улице. Скучная, предсказуемая пьеса ему сразу не понравилась, а на репетиции стало очевидно, что постановка – просто провальная. Впрочем, Семен давно уже не питал иллюзий: в их театре каким-то злым и настойчивым чудом собирались исключительно неудачники, лишенные таланта и воображения, но не амбиций. Поэтому других постановок в театре почти никогда не случалось, а атмосфера за кулисами всегда была нервная, резко и кисло пахнущая то ли застарелой склокой, то ли столовским борщом.
А ведь когда-то он был полон надежд, совершенно не сомневался в своем таланте и твердо верил в свое актерское и человеческое счастье. Куда это все подевалось? Может быть, когда-то, в какой-то незапамятный момент своей биографии он принял неправильное решение, сделал ошибочный выбор? А ведь решения приходилось принимать часто, а выбор делать – еще чаще. Когда же, в какой раз он промахнулся?
Чигракову было неприятно, что эти его размышления о нем самом и о его судьбе оказались связаны с дрянной пьеской безвестного сочинителя. Все в этой пьесе вызывало у Чигракова не возглас – вопль: «не верю!» Сама история, персонажи, реплики – все сквозило фальшью, а ошибки – исторические, фактические и орфографические – громоздились одна на другую, готовые в любой момент обрушиться и похоронить под собой не только незадачливого драматурга и бесталанного режиссера, но и самого Чигракова. «Ляпсус-Трубецкой», - бормотал Семен на ходу, - «шакал … в виде змеи».
Но был в этой пьесе момент, который – при очевидной своей драматургической беспомощности – ни с того ни с сего заставил Чигракова задуматься. Семен так погрузился в свои мысли, что совершенно выпал из репетиции.
Действие пьесы происходит в оккупированной фашистами Франции. Оккупанты и коллаборационисты бесчинствуют, бойцы Сопротивления героически противостоят. Персонажа Чигракова – парижанина Этьена – хватают эсесовцы и тащат на допрос. Причины ареста Этьена неясны, вопросы ему задают самые разнообразные, то о Сопротивлении, то о Западном фронте, то о Восточном. В конце концов, Этьену предлагают выбор: или сотрудничать и выдавать макИ (это в Париже-то!), или расстрел. Время на размышления – 1 час. И Этьена отправляют подумать во двор тюрьмы.
И вот в этот момент Чиграков вдруг очень ясно, до мельчайших деталей и подробностей, представил себе все.
Конвой выводит его из крохотного, провонявшего потом и сигаретным дымом кабинета.
Они идут по узким темным коридорам без окон.
За спиной тяжело стучат солдатские сапоги.
Отворяется дверь, его подталкивают в спину, дверь захлопывается.
Перед ним – мощеный булыжником двор. Желто-серые стены. Забранные решетками окна. Небо над головой тоже забрано решеткой.
Вечереет, накрапывает дождь.
Этьен сделал шаг и остановился. По пути из кабинета у него в голове промелькнули только две мысли. Сначала он подумал: как можно выдавать на верную смерть людей, пусть совершенно тебе незнакомых, даже неизвестных, которых ты никогда не видел и больше наверняка не увидишь? А потом: как можно выдавать на смерть себя?
И больше Этьен о выборе не думал. Он смотрел на бугристую поверхность двора, и каждый камень был ему виден так, словно его ярко освещало полуденное солнце, а не ранний городской закат. Все внимание Этьена было поглощено этими камнями, он смотрел на них так, как будто это были не обычные булыжники, а изумруды или алмазы.
Между камнями кое-где виднелись узкие полоски утрамбованной земли, в которую были втоптаны окурки и гильзы. Почему-то Этьену казалось, что сейчас очень важно – важнее всего на свете - найти хотя бы одну травинку между камнями во дворе тюрьмы. Он стал расхаживать по двору, глубоко погрузив руки в карманы пиджака и низко наклонив голову, и все искал травинку между камней. И он нашел, даже не одну травинку, а целый пучок травы, в западном углу двора, где булыжник примыкал к стене. Этьен смотрел на эту жухлую, уже тронутую осенью траву, как на чудо.
Потом он заметил паука, плетущего свою паутину в зарешеченном вентиляционном отверстии. Движения воздуха колебали паутину, она раскачивалась, раскачивался паук, но работу свою не бросал, перебирал лапками, словно проверяя паутину на прочность. Этьен следил за пауком, вытянув шею и затаив дыхание, стараясь не спугнуть и не помешать его работе.
Сейчас все это – черные камни меж желто-серых стен, полоски земли и растоптанные гильзы между камней, пучок травы между камнями и стеной, паук и его паутина – заслонило от Етьена все остальное. Он смотрел на это во все глаза, смотрел так, как будто никто и никогда ничего подобного не видел, как будто в этих камнях, травинках и паутине была скрыта величайшая тайна, от разгадки которой зависело сейчас все. Если бы только Етьен понял, разгадал вдруг эту тайну, если бы он хотя бы на миг смог задуматься об этой тайне, - но он не мог, потрясенный простотой вещей, которым была доверена такая важная – самая важная – тайна. Камни, трава, паутина... Так просто…
Он все еще стоял в западном углу двора, когда за ним пришли. Солдаты потащили его в крохотный кабинет, провонявший потом и сигаретным дымом. Етьен стоял перед офицером, который что-то повелительно спрашивал, и не слышал ни одного слова. Его губы тронула легкая улыбка, легкая и в то же время торжествующая: камни, трава, паутина – так просто. Величайшая тайна вселенной была не просто доверена этим прекрасным вещам – они и были этой тайной.
Тишина, медленно и величественно, словно туман, опустившаяся на Этьена во дворе, снизошла на него, не отбирая звуки, но показывая суть звуков и предметов. Офицер взмахнул рукой и что-то крикнул, свет блеснул в его очках. Этьен снова ничего не услышал. Он весь отдался ощущениям стекла, в котором преломляется свет, и света, который преломляется в стекле.
Солдаты потащили Этьена во двор и поставили у западной стены. Уже наступила ночь, но Этьен так же ясно, как час назад, видел камни, траву, паука, а еще лучше - тайну, скрытую в них, скрытую ими, скрытую от всех, кроме него, Этьена.
Этьен снова улыбнулся, офицер что-то крикнул, полыхнул огонь, в котором бились и переплетались радуги, тяжело навалилась и тут же ушла боль, ночь начала светлеть, истончаться, таять, и вот уже вокруг остался один только свет…
Потом в этом свете начали появляться контуры, фигуры и движение. Чиграков увидел какого-то типа, который прыгал перед сценой, расшвыривая листы бумаги, и беззвучно разевал рот. Семен узнал режиссера, а мгновение спустя услышал и его голос, сиплый, сорванный и истеричный. Режиссер орал:
- Твоя реплика, Семен! Семен, реплика! Ну, «я согласен!» «Согласен!!!». Да разбудите же его кто-нибудь!!!
Семен обвел взглядом сцену, увидел перед собой стол, у стола стоял человека в серо-зеленой форме. Человек выжидательно и с раздражением смотрел на Семена, поблескивая очками. Семен вновь ощутил - очень слабо – как свет преломляется в стекле, вздохнул и покачал головой.
- Нет, - произнес Семен и увидел, как брови режиссера поползли вверх, собирая лоб багровыми складками, рассеченными тонкими белыми линиями. – Нет, - твердо повторил Чиграков. - Я это... играть не буду!